скачать книгу бесплатно
– И ты звони, – сказал Пафнутьев упавшим голосом. – Когда прижмет. Я тоже изменю... Если будет кому.
Пока не звонила. Но понял, понял Пафнутьев простую истину, которая так долго не давалась ему, так долго водила его за нос, – в общениях с женщинами вредна простота, ясность, понимание и доступность. В отношениях между мужем и женой после серебряной свадьбы все это, может быть, и неплохо. Но между мужчиной и женщиной должна, обязана оставаться недосказанность, непонятность, непредсказуемость. Все должно висеть на волоске, более того, время от времени этот волосок должен обрываться. С грохотом ли, с треском ли, с визгом или в полной тишине, но волосок должен обрываться. И прогулки с любимой женщиной по лезвию ножа, как понял Пафнутьев, это самое безопасное место прогулок.
Обычно, чем ближе становился вечер, тем большее беспокойство ощущал Пафнутьев. Он мог сорваться, нагородить чепухи, совершить глупость, пока до него доходило, в чем таится причина. А причина была в том, что он попросту боялся приближения вечера, потому что по вечерам приходило ощущение полнейшей своей беспомощности и полнейшей ненужности. Весь день он встречался с десятками людей по делам, которые определяли их судьбы, он сам требовался в десятках мест, его везде ждали, его требовали, ему звонили.
Но вечер... Вечер все это обесценивал. Впрочем, можно сказать иначе – вечер все ставил на свои места.
Подперев щеку рукой и глядя в собственное отражение в стеклянной дверце шкафа, он грустно вслушивался в затихающий шум прокураторы. И эти вот прощальные голоса, торопливые шаги в коридоре, хлопанье дверей постепенно повергали его в состояние печали и вседозволенности. Да, часто именно печаль дает право на поступки дерзкие и неожиданные. В такие вот вечера Пафнутьев, случалось, шел на нарушение правил и приличий, понимая, что это верный путь к сердцу красавицы. Да, была у Пафнутьева слабость – из женщин он признавал только красавиц. Или же тех, кого сам считал красавицами. То есть ему требовалось состояние хотя бы легкой, хотя бы мимолетной влюбленности. И именно в такие вот вечера он одерживал свои личные, никому не известные победы.
И в тот вечер, когда он, освобожденный толстомордым Шаландой из заточения, оказался наконец у себя дома, он не мог на весь вечер оставаться один. Никто не пригласил его в гости, никто сам не напросился, не предложил распить бутылку водки.
– А жаль, – проговорил Пафнутьев вслух, придвигая к себе телефон. Он еще и сам не знал, где окажется в этот вечер, куда занесет его непутевая судьба, но шалость и желание нарушать правила затопляли его душу. Шла какая-то невидимая работа помимо его сознания. Он поправил телефон, тронул пальцами диск, качнул трубку. Где-то в нем уже было известно, кому он позвонит, наверно, было известно и то, что ему ответят и чем все закончится. Но он ничего этого еще не знал, и единственное, чего ему хотелось, – это набрать номер и поговорить. И он бездумно доверился руке, которая сама вспомнила номер и безошибочно семь раз прокрутила диск.
– Слушаю, – раздался в трубке голос, который всегда тревожил Пафнутьева. Впрочем, это можно объяснить и тем, что он слишком редко звонил по этому телефону.
– Таня? – спросил Пафнутьев, хотя в этом не было никакой надобности. Спросил, даже не представляя, что сказать. Но в его глубинах уже все было просчитано, на все вопросы получены ответы, и твердое непоколебимое решение уже было принято. – Как поживаешь?
– А, это ты, – произнесла женщина несколько растерянно, из чего Пафнутьев безошибочно понял – рядом кто-то есть, кто ей в данную минуту ближе, дороже, желаннее.
– Узнала?
– И что из этого следует? – спросила она уже чуть живее, и живость была вызвана всего лишь насмешливостью тона.
– А кто я?
– Слышала, большой начальник. – Она всегда умела разговаривать так, чтобы стоящий рядом человек ничего не понял – с кем она говорит, о чем, в каких отношениях с собеседником.
– Повидаться бы, а, Таня?
– Прекрасное пожелание...
– А сегодня?
– Исключено.
– Почему? – из опыта своей следственной деятельности Пафнутьев знал, что самые дельные, самые острые и неотразимые вопросы – это те, которые поначалу кажутся глупыми из-за своей простоты. Но такие вопросы вскрывают суть, отметают двусмысленность, отвечая на них, невозможно слукавить.
– У тебя все? – спросила Таня.
– Да, у меня все с собой.
– Будешь в городе, позвони как-нибудь, – сказала она с улыбкой, но улыбка эта предназначалась не Пафнутьеву, это была извиняющаяся улыбка для человека, который стоял рядом.
– Я еду, – сказал Пафнутьев. – До скорой встречи.
И положил трубку с ощущением победы.
Хотя, казалось бы, какая победа? Его попросту отшили, как это с ним и бывало чаще всего, и если бы он был хорошо воспитан, то догадался бы, что отшили его на хорошем уровне, как говорится, с блеском. Но перенесенные волнения, амоновский ножичек, который некоторое время плясал совсем рядом с его горлом, сочащаяся голова Ковеленова в целлофановом пакете – все это позволяло ему сегодня смотреть на мир другим взглядом, освеженным, что ли...
И был еще один момент, который Пафнутьев почувствовал очень остро, – рядом с Таней стоял человек не больно высокого пошиба, это можно было понять из каждого ее слова. При человеке, от которого она бы трепетала, Таня говорила бы совсем иначе. Короче, жестче и никакой игривости.
– Разберемся, – проворчал Пафнутьев, поднимаясь.
Вечер обещал быть чрезвычайным, и Пафнутьев решил не скупиться. Для начала купил за три тысячи связку бананов, потом, тоже за трешку, килограмм мандаринов и наконец подошел к бабуле, которая стояла у автобусной остановки, вцепившись двумя сухонькими ладошками в бутылку «Пшеничной». С тревогой всматривалась она в лицо каждого прохожего, мечтая побыстрее продать бутылку и опасаясь, как бы не вырвали из рук, как бы не отняли. Видимо, с ней уже бывало такое, и поэтому бутылку она не просто держала в двух руках, а еще и прижимала ее к себе, как ребеночка. А где-то рядом, наверно, бродил ее старик с кошелкой, в которой плескалась еще пара бутылок. Продав все, они могли надеяться на ужин из буханки хлеба и пакета молока.
– Почем водка? – спросил Пафнутьев, прекрасно сознавая, что, хотя вся Россия пьет от радости и горя, хотя со всего мира свозят сюда все залежалое зелье и выпивают его подчистую от отчаяния и безнадежности, произносить вслух вот так открыто слово «водка» было не принято.
– Три, – бабуля посмотрела на него с опаской и надеждой.
– Хоть настоящая водка-то? Не отравишь? – спросил Пафнутьев, всматриваясь в узоры этикетки.
– Господь с тобой, мил человек! – в ужасе воскликнула бабуля. – Сама в магазине брала!
– По национальности водка-то чья будет?
– А кто ж ее знает?
Пафнутьев придирчиво окинул взглядом бутылку, этикетку, пробку и пришел к утешительному выводу, что водка все-таки московская, даже, может быть, кристалловская. Белая алюминиевая нашлепка с четкими частыми буквами – это хорошо. Подделка маловероятна. Да и наклейка яркая. Были у Пафнутьева свои признаки, по которым он отличал водку настоящую от поддельной, ядовитой, смертельной. По контуру, по краю этикетки шел простенький узор из одной линии, которая вверху сплеталась в незатейливый узелок. Если линия желтая, беги подальше, не раздумывая. Если линия коричневатого, бронзового цвета, это уже обнадеживает. Наутро и выжить можешь. Пробка опять же с четкими тиснеными буквами по кругу... Опять надежда. Для верности Пафнутьев посмотрел, как наклеена этикетка, – тоже вроде все в порядке. Клеевые полосы шли равномерно, и всего их было пять – заводская наклейка. Но прежде чем опустить бутылку в свой потрепанный портфель, Пафнутьев с силой раскрутил ее и посмотрел на просвет. Множество мелких пузырьков тонким смерчем рванулись со дна к горлышку. Тоже хороший признак, водка может оказаться еще и с градусами.
– Вроде настоящая, – на всякий случай с сомнением проговорил Пафнутьев.
– Пей, милок, на здоровье, пей, не боись, – пробормотала старушка.
– Сколько говоришь? Две тысячи?
– Господь с тобой! Три! Сама брала за две с половиной. Не веришь, спроси кого угодно, – и она махнула вдоль бесконечного ряда таких же старушек, стариков, молодых мордатых парней, принарядившихся молодок, которые к вечеру выстроились с ботинками и помадами, с кефиром и батонами хлеба, с халатами и будильниками... Страна семимильными шагами победно двигалась к рынку. И по всей стране выстроились такие вот длинные унылые ряды людей, которые вынесли все, что есть в доме, надеясь продать и купить поесть...
– Ну что ж, три так три. – Пафнутьев вручил бабуле три бумажки и, уходя, успел заметить, как дала она кому-то неприметный знак, – давай, дескать, неси еще одну бутылку.
Присмотрев в киоске литровый пакет с соком тоже за три тысячи рублей, Пафнутьев опустил его в отяжелевший портфель и почувствовал себя в полной уверенности. С таким портфелем он мог отправиться в гости к кому угодно, в любой квартире города был бы принят с распростертыми объятиями. Но не нужны ему были объятия всего города, он истосковался по единственным объятиям и последнее время все никак не мог оказаться в них. И что-то подсказывало ему, что если он и дальше будет относиться к работе так же усердно, то наверняка потеряет и эти объятия. Такие мысли приходили к нему и раньше, но как-то не тревожили его. Ну потеряет он Таню, значит, так и нужно, делов-то! Но сегодня воспоминания о ней приобрели какую-то обостренность, взвинченность, и сама вероятность ее ухода заставляла его содрогаться от горя.
И он не стал себя сдерживать. Да и не мог он сегодня себя сдерживать.
Широким, торжественным шагом, с колотящимся сердцем и легким ознобом в ладонях направился Пафнутьев к знакомому переулку. Знал, негодник, знал, на что идет, знал, что не будет ему ни радостной встречи, ни распростертых объятий, но не мог, он попросту не мог ничего с собой поделать. И самое главное – ему больше некуда было идти. Ни Халандовский, ни Овсов для этого вечера не годились. Не было у него ни сил, ни желания на безоглядную пьянку. Душа запросила немного трепетности, хоть немного молчаливого участия.
Это был пятиэтажный дом из силикатного кирпича, с выщербленным асфальтом на подходах ближних и дальних, разросшимся и полувырубленным кустарником, с поломанными и кое-как сколоченными скамейками, с неизменными старухами у подъездов, старухами, которые быстро и безошибочно определяли, кто идет к кому, по какой надобности. Почти одновременно взглянув на Пафнутьева, старушки стыдливо опустили головы, будто заранее увидели весь тот срам, который состоится в квартире на пятом этаже этой бессонной ночью.
Пафнутьев прошел мимо них, печатая шаг, и поднялся по узкой подванивающей котами лестнице на пятый этаж. Не давая себе возможности остановиться, задуматься, посомневаться, он одним шагом пересек площадку и нажал кнопку звонка. Свое побледневшее от волнения лицо он приблизил к самому глазку, чтобы человек, пожелавший взглянуть на него, ничего не увидел, кроме уродливо громадного зрачка. Может еще увидеть его искаженное толстомордое лицо с выпученными глазами. Так и есть – глазок погас. Его рассматривали. Пафнутьев подмигнул, дернув всей щекой, и ощерился не то в оскале, не то в самой что ни на есть очаровательной улыбке.
Щелкнул замок.
Открылась дверь, неторопливо открылась, как бы раздумчиво.
На пороге стояла Таня. Высокая, в длинном синем халате, с каким-то королевским вензелем на отвороте, красивая, взволнованная и слегка разгневанная. Как всегда, причесана, темные волосы обрамляют лицо, губы небольшие, но выступающие, она как бы собралась не то поцеловаться, не то свистнуть. И улыбка. Да, Таня улыбалась даже в гневе. Она не могла не улыбаться, потому что знала – улыбка самое сильное ее место. И только взглянув на нее, Пафнутьев сразу почувствовал – отпустило, стало легче, теперь можно жить дальше, теперь он выдержит.
– Здравствуй, Таня, – сказал Пафнутьев. – Вот и я.
– Не поняла?
– Я говорю, что это я пришел... Мы же договорились встретиться. И вот я здесь.
– Да?
– Я же сказал – до скорой встречи... Ты не возразила, и я это понял как приглашение. Ты даже не представляешь, как я обрадовался, когда ты так многозначительно промолчала в ответ на мои искренние слова... Я сразу подумал, представляешь...
– Если бы ты хоть немного подумал, Паша...
– Я сейчас все расскажу, Таня... Ты будешь визжать от ужаса. – И Пафнутьев легонько-легонько плечиком, плечиком чуть отодвинул женщину в сторону, протиснулся в прихожую, тут же снял с себя мокрый плащ и, не прекращая говорить ни на секунду, начал разуваться. Причем говорил он все громче, все радостнее, не давая возможности Тане ни возмутиться, ни показать на дверь, ни вообще предпринять что-либо. Что делать, Таня была простой и доверчивой женщиной, она преклонялась перед его обязанностями, а если и позволяла себе иногда отозваться о них иронически, то только для того, чтобы его подзадорить. Но сейчас он ставил ее в глупейшее положение, и она попросту не знала, как ей быть. А он не замолкал, он не замолкал ни на секунду. – Как я рад видеть тебя, Таня... Ты просто не представляешь. – Не расшнуровывая, он сковырнул с ног туфли. – А где мои любимые тапочки?
– Ты все перепутал, Паша... Твои любимые тапочки у тебя дома.
– Ты их уже отнесла? – удивился Пафнутьев.
– Здесь никогда не было твоих любимых тапочек. Думаю, что и не будет.
– Ты ошибаешься, Таня. Ты глубоко ошибаешься. Во всем, что касается тапочек, можешь довериться мне.
– Здесь нет твоих тапочек, – повторила Таня.
– Будут, – твердо заверил Пафнутьев, подхватывая свой раздутый портфель и проходя с ним в комнату. – Уж если у тебя бывают гости, которые позволяют себе ходить в моих тапочках... Мы это исправим самым решительным образом. – Он водрузил на стол портфель, довольно бесцеремонно сдвинув в сторону тарелочку с нарезанной колбасой, едва початую бутылку водки, неважной, между прочим, водки, в какой-то зеленой овощной бутылке, с косо пришлепнутой этикеткой, да и алюминиевая пробка, лежавшая тут же, выдавала чрезвычайно низкий уровень водки – покатая, непрожатая прессом, а буквы на пробке крупные, невнятные, еле пропечатанные. Чеченское производство. И только отодвинув водку в сторону, Пафнутьев заметил легкое движение в сторонке. Глянув туда, он увидел, только сейчас увидел, что в комнате находится еще один человек. Коротко взглянув на него, Пафнутьев все понял в доли секунды. Светловолосый, с хорошими уже залысинами, парень пошиба был невысокого, хотя мнение о себе имел неплохое. Были на нем джинсы, видимо, купленные в молодости, джинсовая рубашка навыпуск, несколько поновее, а еще Пафнутьев в коридоре на вешалке заметил влажную кожаную куртку. Следовательно, парень пришел совсем недавно, едва успел водку открыть.
– Простите, – сказал он невольно, но позы не переменил, остался полулежать в кресле, закинув ногу на ногу так, что анатомические особенности его коленок проступали во всех подробностях. – Если я не ошибаюсь...
– Таня! – заорал Пафнутьев, словно хотел обрадовать женщину. – Иди посмотри, тут у тебя в кресле что-то завелось...
Парень лишь улыбнулся. Он полагал, что и Пафнутьев пошиба невысокого – пришел мужичок трахнуться на халяву. Так примерно он оценил странное положение, возникшее в комнате. И как все, кто общался с Пафнутьевым недолго, ошибся. Прежде всего, Пафнутьев пришел не на халяву, содержимое его портфеля позволяло ему чувствовать себя уверенно в любом доме России. Да и не только России. Кроме того, Пафнутьев знал Таню гораздо дольше, и у него были основания полагать, что к нему она относится лучше, чем к этому тощеватому, лысоватому хмырю с костистыми коленками.
– Кто принес в дом эту отраву? – спросил Пафнутьев, взяв в руки овощную бутылку с водкой. – Кому жить надоело?
Таня вошла и остановилась в дверях, скрестив руки на груди. Легкая улыбка, которая всегда так тревожила Пафнутьева, заставляя начисто забывать о росте преступности в городе, гуляла по ее губам.
– Таня, – обернулся к ней Пафнутьев. – Ты знаешь, что это такое? Это нельзя не только пить, ее нельзя даже нюхать. Ты можешь не проснуться. Как хорошо, как хорошо, что я пришел вовремя! Слава тебе, господи! Прийти и застать холодный труп вместо прекрасной женщины... Это ужасно!
– Скажите пожалуйста! – наконец подал голос парень в кресле. Похоже, это единственное, что он мог придумать.
– Эту водку, или как там вы ее называете, делают не то чеченцы, не то азербайджанцы, а скорее всего, пробравшиеся через границы курды в подвале дома, где живет один мой знакомый. Сами они ее не пьют. Только продают. Как ящик продадут, тут же на месяц из города исчезают.
– Ты его приглашала? – спросил парень.
– Кого? – обернулся Пафнутьев и своим вопросом смазал весь гнев тощего джинсовика.
– Таня, почему ты его не гонишь?
– Я слабее его.
– Гораздо, – заверил Пафнутьев и этим как бы объединился с Таней. Теперь они вместе отвечали на гневные вопросы парня.
– Дядя, – произнес парень, поднимаясь из кресла. – Мне кажется, ты ошибся. Приходи как-нибудь в другой раз... И по другому адресу. Мне кажется...
– Моя ты деточка! – воскликнул Пафнутьев, не скрывая радости. – Тебе кажется... Если бы я рассказал все, что кажется мне... Ты бы тут же наделал в штаны. Прямо сейчас.
– Хамишь, дядя! – угрожающе произнес парень и сделал шаг вперед, теперь его и Пафнутьева разделяли всего два метра.
– Да! – возликовал Пафнутьев. – Именно! Так редко представляется возможность откровенно и безнаказанно нахамить, что упускать ее было бы преступно.
– Ты уверен, что безнаказанно?
– Да! – опять обрадовался Пафнутьев. – Конечно! Именно! – Он взял посрамленную и обесчещенную водку и поставил ее подальше на пол, к окну.
– Слушай! Выметайся! – заорал парень, сокращая расстояние между ними еще на шаг.
– Таня, где мои тапочки? – Полностью пренебрегая опасностью, Пафнутьев повернулся к парню спиной и, взяв со стола тарелку с нарезанной вареной колбасой и плавленым сырком, поставил ее на шкаф, потом, подумав, задвинул тарелку подальше, к стенке.
– Таня, почему ты не скажешь ему, чтобы он выметался?!
– Паша, выметайся.
– Доволен? – повернулся Пафнутьев к парню. – Слышал? Она сказала мне, чтобы я выметался.
– И ты, Игорь, тоже выметайся. Уходите оба, – Таня, кажется, готова была расплакаться.
– Я вызову милицию! – крикнул Игорь, и Пафнутьев понял – это победа.
– Правильно, – кивнул он. – Лучше вызвать милицию. Отделение здесь недалеко... Как войдешь в отделение, сразу направо – там кабинет майора Шаланды. Сразу к нему. Так, скажи, и так, господин Шаланда... Пафнутьев разбушевался. Он все поймет. Не забудь сказать адрес – он примчится сюда со всем отделением.
– Ну что ж, я так и сделаю! – Парень гневно прошел мимо Пафнутьева, и его длинные светлые волосы всколыхнулись за спиной. Резко и зло он надел свою короткую курточку, не успевшую даже просохнуть, сунул ноги в какие-то безразмерные босоножки и вышел на площадку, с силой бросив за собой дверь.
Таня вздрогнула от этого хлопка, закрыла лицо руками. И Пафнутьев увидел, как сквозь ее пальцы выкатились слезинки. Он подошел, постоял рядом. Потом осторожно коснулся пальцем ее плеча, а когда убедился, что ничего чрезвычайного не произошло, отнял руки от ее лица.
– Послушай, Таня... Если этот... как его... Если он так тебе уж дорог, я сам доставлю его сюда. Хочешь, в наручниках, хочешь – без... И за водку извинюсь... Я даже готов рискнуть жизнью и выпить ее, лишь бы ты простила меня и позволила присесть на минутку, а, Таня?
– Ну нельзя же так, Паша!
– Согласен.
– Это же самое настоящее хулиганство!
– Статья двести шестая, часть вторая... От двух до шести лет без конфискации.
– Он сейчас приведет милицию... Начнутся допросы, протоколы... Паша!
– Не то ты говоришь, Таня. Спроси лучше, что случилось.
– Я видела... Все произошло на моих глазах.
– Таня, ты не поверишь... Я выжил. Не должен был выжить, но выжил. И ты единственный человек, которому я могу об этом рассказать, которому хочется рассказать...
– И это все я? – улыбнулась она сквозь слезы.
