скачать книгу бесплатно
– Три часа?! – ужаснулся Суковатый.
– Смотрите сами, начальник... Прилетит... Он что, сразу схватил и поволок? Нет. Ему, водиле, надо подняться на крышу, познакомиться с обстановкой, он должен осмотреть болты, чтобы знать, как повернуть мачту, каким концом ее опустить, где приподнять... Моя задача – все объяснить, растолковать, мордой его в болты ткнуть... А он поймет не сразу, с третьего захода начнет до него доходить... В лучшем случае... Потом закрепление тросов... И опять же не с первого раза. С первого раза тросы обязательно соскользнут, потому что зэки, должен вам сказать...
– Знаю, – нетерпеливо перебил начальник тюрьмы. – Говори дальше.
– То, что я перечислил, – это уже больше двух часов. Потом поднимать начнет...
– А чего там поднимать-то?
– Ну, как... То мимо пронесет, то трубу зацепит, то зависнет на такой высоте, что до него и не дотянуться... Сколько раз, помню, бывало на трассе... – Пыёлдин задумчиво уставился в зарешеченное окно, за которым полыхала синева свободного неба.
– Дальше!
– Вот так с третьей попытки и посадим. Тут же гайками зажмем, контрики закрепим... И дело сделано. Стоит, красавица, на зависть всем остальным тюрьмам государства. Но ведь надо еще троса отцепить, а это опять для водилы посадка на тюремный двор... Потом уже можно звать сварщика, дальше все проще... Наварить ступеньки, присобачить площадку, из арматурной проволоки перила сделать...
– И все?
– А там нужно и о банкете подумать.
– О каком банкете?
– Положено, начальник... Обновку обмыть надо... А то ведь завалится площадка в неурочный час, как пить дать завалится... Вы вот с руководством воинской части коньячку отведаете, а нам на обед по компоту выдадут за хорошую работу, – Пыёлдин горестно усмехнулся. – Мы свое место знаем, сделали доброе дело – и на нары, срок досиживать, хорошую характеристику зарабатывать.
– Да ладно тебе... Поднесу коньячку, так уж и быть, – Суковатый махнул тяжелой мясистой рукой. – За хорошую работу можно по сто грамм.
– Много доволен, – пробормотал Пыёлдин, пряча глаза. – Премного благодарен, – он еще ниже опустил голову, чтобы не заметил начальник тюрьмы дьявольского блеска в его глазах.
– Отведи в камеру, – приказал Суковатый конвоиру. – Пусть пока отдыхает, сил набирается.
Пыёлдин вышел, так и не подняв глаз. Заложил руки за спину, как положено, ссутулился, вперил глаза в крашеный бетонный пол и зашагал по знакомому до каждого гвоздя коридору в камеру, провонявшую всеми человеческими отходами, которые только можно себе вообразить.
* * *
Следующие две недели прошли в напряженных подготовительных работах. Бригада из двенадцати человек, которых отобрал сам Пыёлдин, руководствуясь одному ему известными признаками, медленно, но верно продвигалась вперед, выполняя порученное дело.
Несколько дней сколачивали опалубку на крыше, закрепляли ее, потому сама по себе она стоять не могла и начала расползаться еще до заполнения бетоном. Зэки ворчали, Пыёлдин носился от подвала до крыши, покрикивал, что-то отмерял шагами, сбивался, начинал сначала. Видимо, в жизни ему не часто доводилось пользоваться рулеткой, если он вообще когда-нибудь держал ее в руках. Топор тоже валился у него из рук, молоток бил вкось, вгоняя гвоздь в толстую доску так причудливо, что никогда нельзя было предугадать, куда гвоздь пойдет – острие вылезало в самых неожиданных местах, так что и вытащить его было непросто. Доски раскалывались, приходилось отпиливать новые, Суковатый ругался на чем свет стоит, поскольку доски эти, по его прикидкам, должны были остаться и отправиться в другое место, более милое его сердцу, нежели тюрьма, наполненная отвратительными зэками, от которых каждую минуту можно было ожидать какой-нибудь гадости.
Наконец, когда опалубка была готова, когда арматура была уложена внутри, бригада начала ведрами таскать бетонный раствор на крышу. К концу четвертого дня все четыре болта были залиты. Но когда к ним приложили фанерный трафарет, изготовленный внизу, у мачты, выяснилось, что дыры этого трафарета на болты не попадали. Их начали выворачивать из полузастывшего бетона, сдвигать в стороны, к центру, и в конце концов добились – трафарет с грехом пополам наделся на болты.
Суковатый молча стоял у окна в своем кабинете и с подозрением присматривался к странной бригаде, которая время от времени схватывалась в яростном стремлении выяснить, как прибить доску, как забить гвоздь, с какой стороны зайти к опалубке, чтобы высыпать в нее ведро бетона. Конечно, будь Суковатый более образован в строительном деле, он бы надоумил или уж в крайнем случае, расшвыряв бестолковых работничков, сам бы показал, как чего делать. Но он тоже никогда в жизни не занимался строительством, поэтому зэковский спор казался ему дельным и разумным.
Поздним вечером, когда все болты были заново залиты бетоном, строителей, пошатывающихся от непривычных усилий, развели по камерам. Все расходились молча, на Пыёлдина смотрели не столько со злостью, сколько с недоумением – никто не мог понять, зачем Каша ввязался в эту дурацкую затею, почему суетится, носится по этажам, какой во всем этом смысл?
Но Пыёлдин молчал.
Его материли так, как, наверное, никогда еще никого не материли на этой земле. Пыёлдин выслушивал гневные, в общем-то, справедливые упреки и кивал – дескать, все правильно, я с вами согласен, но надо бы еще десяток ведер свинцово-тяжелого бетона поднять на крышу. И только когда его уж совсем донимали, когда хватали за грудки и поднимали в воздух, готовые забетонировать вместе с опостылевшими болтами, он выставлял вперед свою натруженную за последние дни ладошку и проникновенно говорил:
– Вы не пожалеете... Сука буду, не пожалеете.
– Но ты, Каша, крепко пожалеешь, если все кончится компотом! – яростно вращая глазами, говорил ему вертолетчик Витя и вертел перед глазами бледного Пыёлдина громадным волосатым кулаком.
– Не пожалеете! – твердил Пыёлдин.
– Хоть бы харч давали человеческий! – орали ему в лицо. – Уродуемся с утра до вечера, а кормят бурдой. Жлоб твой Суковатый! Жлоб, каких свет не видал!
– Зэки! – торжественно шептал Пыёлдин. – Зэки, попомните мое слово... Не пожалеете.
– Говори, в чем дело! – требовали от него. Но здесь Пыёлдин был тверд и никакие угрозы на него не действовали. Видя такую непоколебимость, все убеждались, что у Пыёлдина действительно что-то на уме. И, ворча, снова брали ведра, медленно карабкались по перекладинам.
– Ну, Каша... рискуешь, – говорили ему.
– Знаю.
– Головой рискуешь!
– А у меня больше и нет ничего!
– Найдем еще кое-что, – заверяли его, и Пыёлдин прекрасно понимал, что это не пустые слова. Но понимал он и то, что малейшая его слабинка, самый невинный намек на истинный его замысел-умысел все разрушит. Не мог, ну просто никак не мог Суковатый оставить их всех без надзора, без бдительных ушей. Наверняка он изловчился приставить к ним стукача, который доносит о каждом сомнительном слове, взгляде, вздохе. Но Пыёлдин настолько затаился в трепетном своем ожидании, что даже в небо боялся взглянуть лишний раз, чтобы не навести никого на подозрения. Да, в ясное, синее, просторное небо он смотрел крадучись, каждый раз находя для этого какое-нибудь оправдание, объяснение на случай, если кто спросит, чего, дескать, в небо уставился? Пыёлдин любовался небом, лишь когда никого не было рядом и никто не смог бы уличить его в этом сомнительном занятии – разглядывании белых облаков, пролетающих самолетов, верхушек деревьев за высоким забором, увитым колючей проволокой...
Пыёлдин знал, что единственный способ убежать из этой тюрьмы – взмыть в небо. В грохоте мотора, в мелькании лопастей, сливающихся в один почти невидимый круг, в будоражащем запахе бензина, в пыли, которая поднимется с тюремного двора и все покроет непроницаемой серой мглой – взмыть в ясное небо и унестись, унестись, унестись!
К чертовой матери!
На свободу!
Пусть недолгую, жалкую, запуганную свободу, которая в конце концов добавит еще несколько лет к сроку, но унестись!
Три мешка цемента приказал Пыёлдин утаить, спрятать в надежном месте, но рядом, недалеко, чтоб в нужную секунду оказались бы они под рукой. Сокамерники диву давались – на кой мужику цемент? Ведь не продашь его здесь, не выменяешь, не перебросишь через забор пятьдесят килограммов! Но в действиях, в словах, даже в молчании Пыёлдина была такая уверенность, доходящая временами до ожесточенности, что сокамерники, опытные и немногословные зэки, начали что-то понимать, вернее, догадываться – Пыёлдин явно имел какой-то дальний смысл, тайный замысел, коварный умысел.
И подчинялись.
Пыёлдина уже не пытались расколоть, перед его поганой мордой не потрясали карточной колодой, грозя проиграть его вместе с заношенными трусами. Каждое слово выслушивали даже с некоторым подобострастием, указания выполняли хотя и неохотно, но быстро, четко, молча. Правда, пытались, пытались заглянуть ему в глаза, надеясь найти там ответ и сразу все понять. А Пыёлдин глаза свои блудливые прятал, отворачивался, опускал голову, словно и в самом деле опасался, что по его нестерпимо синим зенкам можно было о чем-то догадаться.
Наконец пришло известие – завтра будет вертолет.
Все молча переглянулись и уставились на Пыёлдина. Напряженно, выжидающе, с некоторой опаской.
– Что скажешь, Каша?
– Мешки с цементом поднять из подвала и сложить наверху.
– Зачем? Каша, скажи, наконец – зачем?! – плачуще простонал Козел.
– И замаскировать пустыми бумажными мешками из-под того же цемента, – твердо произнес Пыёлдин.
И не добавил больше ни слова.
И ушел в железную будку, служившую бытовкой.
Два зэка, Козел и Хмырь, получив такое указание уже после рабочего дня, опять же молча посмотрели друг на друга, посмотрели в сутулую спину удаляющегося Пыёлдина и, вздохнув, направились в подвал. Покрякивая, выволокли один за другим три мешка цемента, сложили их один на другой и с облегчением отряхнули руки. Но тут вернулся Пыёлдин и негромко потребовал, чтобы все мешки были положены в ряд.
– Им что, так лежать неуютно? – спросил Козел с раздражением. – Может, им на попа хочется?
– В один ряд, – повторил Пыёлдин с бесконечным терпением. – И чтобы между мешками были небольшие просветы.
– Душно им, выходит? – подал голос Хмырь – длинный, рыжий, с красными воспаленными глазами, в которых давно угасли все чувства и желания, кроме одного... Впрочем, угасло и это, последнее чувство-желание.
– Да, – кивнул Пыёлдин, – они должны подышать. Между ними должен быть воздух.
Зэки опять посмотрели друг на друга, как бы удивляясь – с кем только не приходится общаться, и положили мешки в ряд, с небольшим просветом примерно в ладонь.
– А теперь, – продолжал Пыёлдин все так же негромко и терпеливо, – возьмите вон ту скобу, я ее специально для вас приготовил, и вспорите мешки.
– На фига?! – взвился Козел – длинный, узкоплечий и весь какой-то постоянно взвинченный. Если бы он действительно был козлом, то наверняка бодливым.
– Только осторожно, чтобы не просыпался цемент.
– Слушай, Каша, – произнес Хмырь, – ты того... Кончай куражиться. Всему есть предел.
– Не пожалеете, – ответил Пыёлдин и направился к себе в камеру. А Козел и Хмырь, заглянув за угол, действительно обнаружили скобу с острыми зубьями и вспороли все три мешка, обнажив серый, мельчайшего помола сухой цемент. Не успели они снова отряхнуть руки, как сзади возник Пыёлдин – вернулся, не смог уйти, оставив что-то несделанным. Слишком большое значение в его планах играла каждая мелочь, каждый пустяк.
– Все? – угрюмо спросили зэки.
– Еще небольшое дельце... Пошли. – И, не оглядываясь, Пыёлдин направился к бытовке, сваренной из ржавых железных листов. Сюда сваливали после работы лопаты, ломы, ящики с гвоздями, заносили сварочный аппарат. Тут же стоял стол, сколоченный из какой-то деревянной требухи – реек, держаков от лопат, обрезков прессованной стружки. По углам валялись банки из-под краски, окаменевшие кисти, сломанные носилки и прочий хлам. Войдя в бытовку, Пыёлдин внимательно осмотрелся по сторонам, подождал, пока подойдут поотставшие Козел и Хмырь.
– Ну? – сказали они одновременно. – Что еще?
– Значит, так... Легкий марафет. Задача ясна?
– Что это такое – легкий марафет? – спросил Хмырь.
– Лопаты в угол, носилки вынести, банки сложить с внешней стороны, пол подмести, стол починить, чтобы он хотя бы стоял на четырех ножках, а не на трех. Вопросы есть?
– Зачем, Каша? – простонал Козел.
– На работу пятнадцать минут. А то вон конвоиры уже заволновались... Проголодались ребята.
– А о нас ты подумал, Каша? – спросил Хмырь, чуть не плача от досады и непонимания происходящего.
– Все мои мысли о тебе, Хмырюга, все мечты. Да, банки выносить не надо, оставьте их в будке, но сложите в угол одну на другую, чтобы меньше места занимали.
– Зачем, Каша?!
– Знаете, как Суковатый обалдеет, когда увидит такой вот порядок! – воскликнул Пыёлдин и впервые за многие дни поднял голову и бесстрашно посмотрел сокамерникам в глаза. Взгляд у него был ясен, переполнен светлой радостью и надеждой на свободную, счастливую жизнь. Весь гнев и Хмыря, и Козла как-то исчез, испарился сам по себе.
– Ох, Каша... Доиграешься, – проворчали зэки, но все сделали так, как потребовал Пыёлдин. Даже больше сделали – лавку поправили, хотели решетку с маленького окошка снять, но Пыёлдин не позволил.
– Пусть остается, – сказал он, склонив в задумчивости голову к плечу. – А вот ломы надо вынести.
– Пусть себе стоят! – полуобернувшись, не столько возразил, сколько попросил Хмырь.
– И лопаты тоже, – неумолимо продолжал Пыёлдин.
– А может... – начал было Козел, но не успел закончить, потому что в голосе Пыёлдина вдруг прозвучал такой скрежещущий металл, что зэки оторопели, но опять же сделали все как надо – ломы вынесли и сложили в сторонке, сверху побросали лопаты, гвоздодеры.
– Ну? – спросил Козел. – А теперь что? Опять вносить?
– Не надо, – твердо сказал Пыёлдин, не приняв шутки.
– А может, покрасить будку-то? – предложил Хмырь. – Может, тряпочкой ее протереть?
– Не надо, – повторил Пыёлдин. Войдя в бытовку и еще раз внимательно осмотрев ее, Пыёлдин широко улыбнулся. – Как приятно все-таки находиться в чистом, прибранном помещении! – воскликнул он, но тут же опасливо отошел в сторонку, потому что знал – за такие слова можно запросто схлопотать лопатой по заднице, если не по физиономии. Конвоиры уже махали руками, поторапливая работников, и Пыёлдин, воспользовавшись этим, трусцой засеменил через двор. Следом за ним размеренно и хмуро зашагали Хмырь с Козлом.
Последнюю ночь перед побегом Пыёлдин не сомкнул глаз. Он изо всех сил старался сделать вид, что спит давно и беззаботно, но обмануть своих многоопытных сокамерников не мог. Да и как он мог ввести их в заблуждение, если поминутно переворачивался на другой бок, на спину, тяжко, с надрывом вздыхал, а то вдруг закидывал руки за голову и смотрел бессонными глазами в близкий потолок, выкрашенный какой-то грязно-неопределенной краской.
– Что, Каша, – усмешливо окликали его сокамерники. – Тяжело дается физический труд?
– Да нет, ничего... Жить можно, – отвечал Пыёлдин, не оборачиваясь. – Ничего.
– Нелегко с начальством дружить, да?
– Годы, – со вздохом отвечал Пыёлдин и этим ничего не значащим словечком как бы гасил интерес к себе и со стороны приятелей, и со стороны неведомых ему стукачей. А в том, что стукачи в камере были, он нисколько не сомневался. И потому постоянно делал поправку на них, на стукачей. Докладывайте, дескать, доносите, граждане хорошие, годы меня давят и гнетут, годы...
– В твои годы на воле давно пора быть, – усмехался невидимый в слабом свете Хмырь.
– С твоим умом здесь тоже делать нечего, – отвечал Пыёлдин.
– Мой ум всегда при мне, – отчего-то злясь, произносил Хмырь.
– И годы мои тоже при мне, – улыбался Пыёлдин.
– Ну и заткнись!
– Если бы я был такой умный, как ты, я бы так не разговаривал, – поддразнивал Пыёлдин тугодумного Хмыря.
– А как бы разговаривал? – спросил тот после долгого молчания.
– Молчал бы.
– Что ж тебе мешает молчать-то?
– Да вот пристают по ночам всякие умники... Озабоченные.
– Каша... Обижаешь. Нехорошо. Ты меня слышишь?
– Нет, Хмырь, не слышу. Я сплю. И ты мне снишься... Красивый, молодой, на берегу моря... Рядом с тобой девушка необыкновенной красоты... Она улыбается, гладит рукой по щеке, целует и прижимается к тебе... На ней голубой купальник и... И больше ничего на ней нет...
– Каша... Я тебя убью, – произнес Хмырь глухим голосом и замолк до утра.
