скачать книгу бесплатно
Кулай – остров несвободы
Сергей Николаевич Прокопьев
Кулай – остров в океане Васюганских болот, отрезанный от материка непроходимыми топями. Место спецпоселения раскулаченных крестьян. В конце сороковых годов ХХ века спецпоселение закрыли, жители разъехались, о Кулае напрочь забыли. Но вдруг вспомнили в конце девяностых. Скорее, вспомнили о нефтяном месторождении, дорога к которому лежит через Кулай. Герой повести, священник отец Андрей, горит идеей создания скита на острове. В нём будет возноситься молитва об упокоении душ безвинных жертв тех, кто покоится в безымянных могилах, утонул в топях, пустившись в побег… Но снова крестьянами мостится дорога к светлому будущему, на автотрассу к нефтепромыслу идёт грунт с кладбища спецпоселенцев. Загребает экскаватор косточки, черепа…
Сергей Прокопьев
Кулай – остров несвободы
КУЛАЙ – ОСТРОВ НЕСВОБОДЫ
В океане болот
Кулай. Чужая музыка в слове. Холодная, настораживающая. Кулай – остров среди Васюганских болот. Летом, в период цветения болот, летишь на вертолёте, а под грохочущей, сверкающей винтами машиной открывается многоцветный от горизонта до горизонта раскинувшийся ковёр. Огромные пятна – белые, голубые, красные, жёлтые, зелёные. Смотришь в иллюминатор, пытаясь вобрать в себя картину, которую иначе как с высоты и не увидишь. Мы говорим о чуде Байкала, Ниагарского водопада, неповторимых Кордильер. Васюганские болота из этого ряда – бескрайние, недоступные, таинственные, красивые и пугающие. Здесь есть свои озёра, реки, острова и проливы, этот огромный мир отгородился от человека топями и трясинами. А если ты вдруг оказался в нём по своей или чужой воле, не так-то просто выбраться на сушу.
Вытянутым пятном лесистой суши лежит Кулай в океане трясин. Кулай – в переводе острый нож. На карте остров вытянут с юга на северо-запад, и надо обладать завидной фантазией, чтобы увидеть нож, тем более – острый. Высоты, на которой летит вертолёт, не хватает обозреть границы острова. Давний-давний инородный первопроходец этих мест, воскликнувший: «Кулай!» – каким-то образом почувствовал сходство с ножом. Не откажешь аборигену в образном мышлении. Сумел, стоя на земле, вознестись духом ли, воображением ли и обозреть клочок земли с высоты. Замечу, не вертолётной, бери выше.
А у меня на высоте птичьего полёта под гул двигателя геликоптера вдруг обожгло сердце – пересекаю пространство, по которому уходили на Небо души спецпоселенцев, проходивших мытарства на кусочке земли в океане болот. Прискорбный счёт открыли те, которые покидали детские тела. Они первыми устремились в небесные обители. При раскулачивании нередко детей постарше забирали родственники, грудничка не оставишь, везли их матери, прижимая к себе, по тридцатиградусной стуже.
Стучит в висок услышанное, женщина вышла к обозу с ведром молока. Жалко горемычных, везут на погибель. Кому как не местным знать – жить на Кулае, куда идёт обоз, нельзя, никто, ни в какие времена там не селился. Гиблое место. Вышла крестьянка с ведром молока, подаёт женщине в санях:
– Напои детей, ведро забросишь в кусты. Я потом подберу.
Женщина в ответ суёт свёрток:
– Поступи как со своим.
Крестьянка взяла поспешно, тут же налетел конвоир и давай охаживать её плёткой. Не жалел силы, чтобы и другим неповадно. Женщина под ударами не выпустила свёрток из рук, прибежала с ним домой, развернула, а в нём мёртвый ребёнок. «Поступи как со своим», значит, похорони по-человечески. Похоронила чужого ребёнка, а через три года сама легла рядом, сказались побои, нанесённые охранником.
Сколько трупиков оставалось на обочинах после прохождения обозов. Было такое, вырывают из рук матери умершего ребёнка, а та кричит: «Не отдам, похороню на месте»… Случалось, обезумевшая от отчаяния мать сама бросала исходящего криком младенчика в сугроб – кормить всё одно нечем.
***
Читая газеты, документы
Нас выслали из родной деревни в марте 1932. Отобрали всё: дом, скотину; всех на подводу и под конвоем на край света. Добирались ровно месяц: 130 километров до Омска, потом три сотни до Тары и ещё 130 до Кулая. Выгрузили просто под ёлками. Мне тогда было пять лет… В первый год в нашей семье умерло двое детей. Потом ещё один. Дети умирали раньше взрослых – от болезней, от холода, голода. В месяц на человека полагалось всего шесть килограммов хлеба с берёзовыми опилками.
Из воспоминаний спецпоселенца Андрея Ивановича Мостового. «Аргументы и факты в Омске» № 16 2004 г. Татьяна Минаева «Без права на могилу»
Паломничество на Кулай
Мы едем на Кулай. По обочинам сверкают снежные поля под небесным ультрамарином. Мартовское солнце щедрое, молодое, безудержное. Весенний день не узкая полоска в пять-шесть часов – солнце только-только успевает перевалить с восточной части неба на западную. В марте ему вдосталь можно нагуляться по синему простору, лаская золотистыми лучами настывший за зиму мир, радуя надеждой – скоро-скоро тепло.
Добрую тысячу километров предстоит преодолеть нам за день на Кулай и обратно. На душе солнечно, задуманное полгода назад свершается. Об этом паломничестве заговорили осенью, робко: как бы устроить поездку? И вот ровно урчит мотор, летит под колёса дорога. Нас трое: иерей Андрей, монахиня Евдокия и я. Батюшка за рулём. У него настоящая поповская борода, не аспирантский фасонистый клинышек, не пижонская до последнего волоска обласканная бородка, какую можно встретить у молодых иереев, нет, у батюшки окладистая, богатая серебром. Когда-то митрополит Омский и Тарский Феодосий восторгался ею, но об этом чуть позже. Батюшка смотрит на дорогу, рассказывает о себе. В далёкой молодости гонял по этой трассе на большегрузных машинах. На Кулай тоже случалось много раз ездить. Ничего не знал о трагической истории острова.
– Тогда жизнь в Васиссе била ключом! – вспоминает. – В центре села день и ночь работала столовая. Зимой подъезжаешь, полно машин и сизый дым висит – морозяка, двигатели шоферня не выключала. Ух, пельмени готовили столовские. Вручную лепили. Две мощные стряпухи исключительно на пельменях стояли. Уважали водители те пельмешки.
Батюшка из иереев призыва девяностых годов – кто пришёл к Богу не в студенческом возрасте. Не рухни Советский Союз с его атеизмом, многие из этих священников, возможно, вообще не пришли бы в храм. Но Господь призвал.
– Скажи мне кто в девяностом пятом, стану священником, ни за что не поверил, – улыбается батюшка.
Что толкнуло к тому прилавку? Советский Союз был на закате. После долгих дебатов в Кремле (большинство горбачёвских перестройщиков костьми ложились с мнением «против») коммунисты разрешили Русской православной церкви отпраздновать тысячелетие Крещения Руси. В провинции данное событие прошло незаметно, центральное телевидение ограничилось коротенькими репортажами, местное вообще никак не отреагировало. Да всё равно пошли подвижки. Андрей Иванович после работы заглянул в «Детский мир», сына какой-нибудь игрушкой порадовать, и заметил новый прилавок, скромненько притулившийся в уголке. С товаром более чем необычным для советского магазина: свечи, иконки, крестики. Православную литературу в то ещё атеистическое время светские издательства не печатали, патриархия, находясь под прессом советской идеологии, выпускала крайне ограниченные тиражи книг. На прилавке сиротливо лежала Библия – Новый завет и Ветхий Завет. Солидное каноническое издание в русском переводе. Отличная бумага, добротный переплёт, цена тоже приличная. Андрей Иванович взял в руки тяжёлый том, полистал, и захотелось иметь такой. Захотелось и всё. В кармане лежала хорошая премия. Почему бы не купить.
– Беру, – сказал продавщице.
Принёс Библию домой, поставил в шкаф, и восемь лет она пробыла без движения. Ни строчки не прочёл.
Как говорит сам батюшка:
– Господь ждал-ждал, когда возьмусь за Священное писание, и решил ускорить процесс – шарахнул меня по затылку.
Никаких видимых причин для падения не имелось. На ровном месте поскользнулся Андрей Иванович и так ударился, что врач настаивал на инвалидности. Доктора, как известно, не любят давать инвалидность, здесь настаивал. Андрей Иванович отказался. В голове не укладывалось – чуть более сорока и инвалид. Да ни за что! Врач смеялся:
– Кто-то готов на харакири пойти ради инвалидности, вам по закону положено – вы фордыбачитесь. Оформляйте да и всё. Наши чиновники дадут без всяких. Не тот случай волокитить…
Андрей Иванович слушать не хотел.
– Хозяин – барин, – разочарованно отреагировал врач на упрямство пациента, – моё дело предложить, а там хоть трава не расти.
Врач даже обиделся слегка. Пожалел человека, а он гнёт из себя героя. Прописал на три месяца строжайший домашний режим. Никаких прогулок на свежем воздухе, безвылазно находиться в четырёх стенах. И не потому, что обиделся – травма была из опасных. На лавочке перед подъездом и то запретил сидеть:
– Вам только разреши! – сказал и добавил категорично: – Если хотите жить – носа из квартиры не высовывать.
Вот тогда-то Андрей Иванович достал Библию. «В начале сотворил Бог небо и землю…» И прочитал от корки до корки. До тех самых строчек, что завершают «Откровение святого Иоанна Богослова»: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами». Далеко не всё понял, прямо скажем, мало что понял, и всё же прочитанное вдохновило, растревожило. Взялся читать по второму кругу. Торопиться некуда, времени вволю. В очередях в поликлинике сидеть не надо – все медицинские услуги с доставкой на дом. И врачи, и медсёстры посещали его строго по графику. Осмотры, системы, уколы. Едва не всё свободное время, оно, можно сказать, с утра до вечера было свободным, Андрей Иванович читал и думал.
– Я как живую воду пил, – рассказывал батюшка. – Мир раздвигал свои границы. Многое сходу не дошло, но понял главное: не так мы живём, не так я живу. Суетливо, мелочно…
Побег ради жизни
День набирал силу. Широкое небо, весёлое солнце предвещали скорую весну. Не за горами капель, птичий гомон, нежная листва. А пока ослепительно сверкают снежные поля слева и справа от трассы, по которой летит наша машина.
– Неделями тащились обозы на Кулай по этой дороге, – произнесла монахиня Евдокия. – Бабушка рассказывала, её родители надеялись: по-человечески с ними поступят, их изначально обманули. Сказали: ничего с собой не брать, на месте выдадут.
Приехав в Васисс помогать батюшке с клиросом, монахиня знать не знала, что она не первая из их рода, кто посетил сей медвежий угол. На побывку приехала в Омск, начала бабушке взахлёб рассказывать про Кулай, та огорошила:
– Я едва не умерла там.
Ничегошеньки бабушка Лена не помнила из той одиссеи по причине малого возраста. Быть бы ей среди сотни младенцев, кои умерли по дороге в спецпоселение и на самом Кулае, да остановился обоз в Петровке, последней деревне перед болотом, на ночлег, и хозяйка, куда определили их, пожалела кроху.
– Оставьте девочку, – сказала родителям, – за болотом ничегошеньки нет – голая тайга!
Жили прадедушка Игнат Иосифович и прабабушка Матрёна Фёдоровна в Заводоуковске, что в Тюменской области, имели в хозяйстве лошадь, корову и восемь детей. Игнат Иосифович был церковным старостой. При раскулачивании данный штрих биографии потянул сильнее, чем корова и лошадь. Новая власть, взяв курс на атеизм, церковнослужителей записала в разряд идеологических противников. Объявив кулака классовым врагом, к безжалостной борьбе с ним подверстали тему церкви. Дескать, заодно и по опиуму для народа пройдёмся железной пятой – одним махом семерых побивахом. Дабы не возвращаться к данному вопросу в будущем.
В Заводоуковске получилось печальнее, пришли к старосте церкви представили власти, скомандовали: «Собирайтесь!» Ничего с собой брать не велели, никаких топоров, вил и другого инвентаря, дескать, на месте всё выдадут. Куда едут – не объявили. Запряг Игнат Иосифович лошадь, съестных припасов, крестьянским умом рассуждая, с запасом взял, а детей – не всех. Взял двоих старших да самую младшую – Елену, бабушку монахини Евдокии, восьмимесячного грудничка. Остальных чад родственники разобрали.
– Оставьте девочку, – настойчиво советовала женщина в Петровке, – загубите ребёнка.
Звали женщину Анной. Посовещались родители Елены, молоко у матери в дороге пропало, кормить младенца нечем, и решили оставить младшенькую у чужих людей. А там как Бог даст.
Монахиня попыталась найти родственников Анны в Петровке. Успехом розыски не увенчались, кого ни спрашивала из деревенских, никто, ничего не знал.
– Сама Анна, поди, давно умершая, – сказал самый старый петровский дедок, – а родственники, верней всего, уехали. В деревне нас, видишь, три калеки осталось.
После слов Анны о том, что за болотом, куда их везут, никакого жилья нет, одна тайга, у Игната Иосифовича начала зреть мысль о побеге. Запоминал дорогу, осторожно расспрашивал местных, которых брали в обоз в качестве возчиков, не все лошади раскулаченных выдерживали долгий путь. Про людей и говорить нечего. Весной столько трупов вытаяло из-под снега вдоль дороги и на самом Кулае. С приходом тепла в некоторых местах невозможно было дышать из-за смрада.
Больше месяца в общей сложности ехали они в ссылку. Привезли на Кулай, а там снег по горло, сосны да ёлки до неба. Ни строений, ни нормальной еды. Топоры, чтобы каждому работнику в руки, не давали. Только под присмотром. «Ага, вооружи вас топорами да вилами», – посмеивалась охрана. Начали шалаши ставить, разрывать снег до земли, костры жечь, на кострищах спать.
Игнат Иосифович на Кулае окончательно решил: жизни здесь не будет. Это понимали многие. Да не все решались на побег. В который раз поблагодарил Игнат Иосифович Господа и помолился за рабу Божью Анну, что приютила Елену у себя, с младенцем было бы сложнее. Решил идти с семьёй в ночь на Пасху, в тот год она была двадцатого апреля. Апрель выдался морозный, лежнёвку не развезло, но дело шло к этому, ждать дальше нельзя. Ночью под свет звёзд Игнат Иосифович со своей Матрёной Фёдоровной и старшими детьми Иваном да Василием пошли узкой дороге. На двух конных охранников наткнулись под самое утро. Но Бог уберёг, охранники из местных, недавно призванные, махнули рукой, мол, мы вас не видели, идите с Богом. Правда, ухнуло сердце у Игната Иосифовича, пошло в галоп, вдруг раздался за спиной громкий оклик «подождите». Обернулся он, смотрит – охранник направил коня в их сторону. Бежать бесполезно. Игнат Иосифович безропотно остановился – ждёт. Охранник подъехал вплотную, наклонился с седла и сунул в руку Игнату Иосифовичу что-то завёрнутое в тряпочку. И ускакал. Оказалось, три яйца крашеных и кусок кулича.
Беспрепятственно добрались до Петровки. Раба Божья Анна обрадовалась, как родным. На Пасху приехали кумовья из Мартюшей. Они забрали с собой беглецов, потом помогли переправиться в Тару. Везде попадались добрые люди, так семья добралась до Омска, где удалось затеряться и осесть.
– Когда первый раз поехали с батюшкой на Кулай, – рассказывает монахиня, – не могла избавиться от чувства – еду туда, где были прадедушка и прабабушка, бабушкины братья, куда бабушка чудом не попала… Всё перемешалось, прадед был старостой церкви в Заводоуковске, мама – партийной, дедушка воевал, до Берлина дошёл, танкист. А про Кулай впервые услышала в монастыре, спецпоселенцами были две наши монахини – матушка Гликерия и матушка Пелагия…
Матушка Гликерия оказалась «за болотом», как называли Кулай местные, в шесть лет. В первые дни спецпоселения, в марте тридцатого года. Прибыла семья обозом из Москаленок. Мать, отец, четверо детей. Она младшая. Сестрёнка, всего на год старше, в первые дни на Кулае сильно простудилась. Больную посадить бы на русскую печь, да где взять ту печь. Через два дня девочка умерла. Слава Богу, остальных детей смертельные хвори обошли. Мать семейства, отчаянная женщина, по теплу надумала с тремя детьми бежать. Продуктовую норму работника получал один муж, отдавал её детям, сам впроголодь перебивался. Если так дальше пойдёт, а другого не предвиделось, она и мужа потеряет, следом детей. Побег удался, вышла сама из кольца болот, вывела детей. Куда дальше? Вариантов не было, надо идти в Москаленки, а дальше в родную Николаевку.
На что надеялась женщина? Власти забудут? Оставят в покое? Или была договорённость с мужем, он тоже убежит с Кулая, потом все вместе куда-нибудь уйдут? Через одиннадцать месяцев мать с детьми снова отправили в ссылку, и снова в Васюганье, но не на Кулай, а по другую сторону болот – в Каргасок. Везли по Иртышу на барже. Наобещали женщине, муж присоединиться к семье в Таре, пусть не беспокоиться – вместе будут ссылку коротать. И коварно обманули. Матушка Гликерия рассказывала, когда миновали Тару, мать зашлась в крике, сбежалась вся баржа на вопль отчаяния. По опыту Кулая прекрасно понимала женщина, что такое ссылка, не представляла, как выживать на чужбине одной с тремя детьми. Кулай многому научил, собираясь в дорогу, пошла на хитрость – под видом одежды взяла недозволенное – мешок муки, в ящик уложила, тряпками накрыла.
– С баржи стали выгружаться, – рассказывала матушка Гликерия монахине Евдокии, – один охранник заподозрил неладное, чересчур тяжелый ящик, коль в нём одежда – женщина еле тащит. Мама стала Бога просить. Что-то охранника отвлекло, потерял интерес к нашей поклаже, сошли на берег без проверки. Как та мука выручила нас. А осенью радость – папа присоединился, мужчинам разрешили приехать с Кулая. Двадцать четыре дня добиралась мужики на лодке по Иртышу до Каргасока.
Не любили ни матушка Гликерия, ни матушка Пелагия рассказывать про ссылку. Матушка Пелагия прожила на Кулае восемнадцать лет. Детство, юность, молодость остались за болотом. В девять лет привезли родители на Кулай, и до двадцати семи безвыездно там. Не знали кулайцы электричества, радио. Не было в их совхозе никакой техники. Всё вручную. Одна подмога – лошадь. Работала матушка на раскорчёвке леса, таскала за мужиков, призванных в войну на фронт и в трудармию, тяжелые мешки. Отца в 1942 году арестовали, присудили восемь лет. Отсидел, вернулся, а через три месяца умер – рак.
– Ничего светлого не могу вспомнить на Кулае, – говорила матушка Пелагия. – Как вспомню, всё внутри обрывается. Жили мы в Знаменском районе, в селе Чередово. Вдруг раскулачивание. Поначалу не понимала ничё. Вывели из дома, а куклы между рамами в окошках. Для красоты делали. Разревелась. Жалко кукол оставлять. Больше ничего не интересовало. Мать плачет, жизнь порушена, я плачу – куклы остались. Привезли нас в Тару в тюрьму, в ней ночь переночевали. На следующий день дальше. Не было ничего хорошего на Кулае. С девчонками ходили ликоподий собирать, лекарственную траву. Не раз и не два было такое: идёшь и вдруг скелет. Заблудился человек или от бессилия упал, рядом котелок. Бедняга истлел, столько пролежал, места дикие, а котелок стоит. И в ряме, когда ходили по клюкву, встречали умерших. Лежат те косточки, земле не преданные. Упокой, Господи, их души.
Лучшая борода училища
Мчит машина по снежно-солнечному простору. Ровно гудит двигатель. За бортом морозно, в машине тепло, я расстегнул пуховик, снял шапку, шарф. Есть расхожий, тиражируемый жёлтой прессой (она в отношении христианства едва не вся такого цвета) образ – поп на «мерседесе». Не скажу, что в моём поле зрения много попов, и всё же с десятка три наберётся, на «мерседесах» не попадались. Хотя, что там говорить, разные есть батюшки.
В распоряжении отца Андрея «жигули» четвёртой модели. Видавший виды автомобиль, но в опытных руках ещё вполне. Хотя пора менять, лет двадцать машина бегает по дорогам и сельскому бездорожью. «Четвёрка» непростая – подарок владыки Феодосия. Делал ли он подобные подарки ещё кому-то, кроме отца Андрея, не слышал. Батюшка получил за Кулай. Владыка не говорил о причинах автомобильной щедрости, это читалось в подтексте. Отец Андрей лелеет презент владыки, да старость автомобильная тоже не в радость. С Божьей помощью авто пока на ходу, даже на такой бросок решился хозяин.
– Доедем, – уверенно говорит он и продолжает свой рассказ, – купил я «Закон Божий». Священное писание нешуточный интерес пробудило. На этой почве начались разногласия с женой. Начну читать «Закон Божий» вслух детям, её позову. Реакция огневая. Нет-нет и нет. Тот случай, когда Божье слово вызывает отторжение. А уж когда я бороду отпустил, вообще ополчилась. А борода куда с добром. Это сейчас поседела, поредела, тогда густая, чёрная, окладистая. Сама по себе аккуратная. Бывает, торчит во все стороны, ровняй не ровняй – не то. У меня, без хвастовства скажу – загляденье была. Не зря владыка сразу отметил. Я записался в духовное училище, по книжкам можно долго узнавать, что и как, тут умные люди учат. Училище вечернее, после работы туда. Владыка мою бороду с первого занятия стал в пример ставить.
«Что сказано в «Левите», – говорил владыка, митрополит Омский и Тарский Феодосий, аудитории: – «Не стригите головы своей кругом, и не порти края бороды своей». Не должно, согласно писанию, брить голову и подстригать края бороды. У вас не бороды – видимость, будто не в иереи готовитесь, а в пижоны-аспиранты. У одного раба Божия Андрея борода, с которой на амвон выйти не стыдно».
Требовал равняться на Андрея Ивановича, пока тот не удумал постричься. Сел в кресло к мастеру-цирюльнику, коим была девчушка остроглазая. Постригла она голову семинаристу. Андрей Иванович посмотрел на себя в зеркало – всё отлично, но борода всё же чересчур разрослась. Пусть сказано в Писании «не порти края бороды», однако красота требовала чуток пройтись ножницами по краям. Девчушка честно призналась: бороду они в училище проходили, но лично у неё опыта по данной волосяной растительности не имеется. Андрей Иванович предложил общими усилиями добиться требуемого результата. Не сложнее в конце концов борода головы. Пощёлкает девчушка ножницами, отступит на шаг, оценит результат. Снова пощёлкает. Надо было всего ничего снять, получилось – чересчур. Андрей Иванович крякнул, да что делать – сам напросился.
Владыка увидел «лучшую бороду духовного училища» и в лице переменился:
– Что ж ты с собой сделал-то? Да как тебя угораздило?
Не будешь владыке объяснять про несчастный случай – парикмахер оказался двоечником по бороде. Минут пять качал владыка головой, разводил руками, отчитывал. Наконец успокоился, перешёл к теме занятия. Однако стоило бросить взгляд на Андрея Ивановича (он перед глазами – за первым столом) – начинал по новому кругу:
– Один на весь курс с настоящей бородой – благообразной, представительной, в самый раз для батюшки, и тот себя испоганил. Мирского человека встречают по одёжке, священника – по бороде. С твоей только лекции восторженным девицам где-нибудь в университете читать! Но ты ведь не в профессора, в иереи собрался, и вот…
Все в аудитории с «профессорскими» бородами сидят, владыка одного Андрея Ивановича склоняет. Свёл занятие к растительности на лице.
– Ну, посмотрите-посмотрите на него, – в третий раз вернулся к теме дня, – что он, спрашивается, с собой сделал?
Борода – дело поправимое, прошло недельки три, снова лучшей на курсе стала. Другое плохо – не торопился владыка на амвон с ней пускать Андрея Ивановича.
Годы шли интересные. Всё новые и новые церкви начинали оглашать колокольным звоном города и веси нашей многострадальной страны, возвращались епархиям когда-то отнятые храмы. Народ потянулся к вере. Одна загвоздка – служить в храмах некому, священники в остром дефиците. Владыка Феодосий то и дело сокурсников Андрея Ивановича рукополагал. Не успеет такой к орарю дьякона привыкнуть, а уже епитрахиль священника на нём. Андрей Иванович год учится с «лучшей бородой училища», второй…
Как говорилось выше, он в училище пошёл исключительно с катехизаторскими планами, но осмотрелся, огляделся и захотел в дьяконы. О сане священника не мечтал, слишком ответственно, а дьяконом почему бы не нет. Голос – дай Бог каждому, читал по-церковнославянски без запинок. Опять же – борода лучшая на курсе. Однако у владыки на этот счёт имелось особое мнение. Каждую субботу он служил в Ачаирском монастыре Честнаго Креста Господня, при этом обязательно брал в свою свиту кого-то из семинаристов, Андрея Ивановича никогда не приглашал. Тому приходилось добираться до монастыря своим ходом.
– Успокаивал себя, – рассказывал батюшка, – на всё воля Божья. Да это сказать легко, а попробуй избавиться с лёгкостью от червячка, который грыз: чем я хуже других? У владыки всегда были любимчики, в их число, откровенно скажу, не рвался. Не один раз наблюдал: сегодня он в фаворе, владыка от себя не отпускает, а завтра в упор не хочет видеть, отправляет на самый дальний приход. Владыка тоже был с норовом, прости меня Господи.
Лишь на втором году обучения митрополит отдал команду «лучшей бороде» писать прошение в дьяконы. Преподавал он гомилетику, пришёл на занятие и первым делом объявил об этом своём решении. По дороге в училище пришёл к нему или раньше, только первым делом наказал перед лекцией писать прошении. Обрадовался Андрей Иванович. Вполуха слушал лекцию, сказанное владыкой пело на сердце, за спиной росли крылья. Дух захватывало от открывающейся перспективы послужить Богу! Светская жизнь остаётся, всё круто меняется!
Воспарил над землёй и тут же шмякнулся об её твердь. Батюшка с первого взгляда может показаться человеком спокойным, даже толстокожим, на самом деле горячий, эмоции могут ударить через край, оттеснить рациональность на второй план. В конце занятия владыка по своему обыкновению спросил:
– Вопросы есть?
Редко когда в такие минуты следовали вопросы. По простой причине – владыка не любил их. Не потому, что ответов не знал. С его светлой головой и памятью, знал всё, но считал: после его ясной и понятной лекции, какие могут быть вопросы. На тему отвлечённую от гомилетики – тем более. Лекционная аудитория не то место на постороннее время тратить. Андрей Иванович, получив зелёный свет в дьяконство, осмелел. На «вопросы есть?» спросил разрешения:
– Благословите?
Владыка посмотрел испытующе на «лучшую бороду», сделал паузу и произнёс великодушно:
– Тебе сегодня можно.
Андрей Иванович, счастливо сияя лицом, спросил:
– Как в наше время попасть на Афон?
Об этой мечте своей никому не говорил, однажды ехал в поезде из паломнической поездки, ответов на духовные вопросы она не дала, и пришла мысль о Святой горе. Крестьяне царской России в ХIХ веке ходили из Сибири в Иерусалим, почему бы крестьянскому сыну в ХХI веке не слетать на Афон.
Казалось бы, что особенного прозвучало в вопросе семинариста. Если бы семинарист женского пола, имелись таковые в группе, задал его, тогда понятно… Известное дело: гора Афон закрыта для тех, кому надлежит стоять в храме с покрытой головой. Какой подвох может быть в интересе к Святой горе мужчины?
Оказывается, подвох читался. Владыка, будучи большим дипломатом и политиком, на десять ходов вперёд зрел в корень. Иногда, как в нашем случае, мог почувствовать то, чего на самом деле не было. За невинным на первый взгляд вопросом увидел хитро продуманный умысел. Посчитал, за счёт епархии раб Божий вознамерился на Афоне сгонять. Не успел сан принять, уже выгоду ищет, льготы себе обеспечивает. Позже Андрей Иванович узнал – прецеденты паломничества на Святую гору за счёт епархии имели место. Три таких случая зафиксировала статистика. В делах финансовых владыка отличался прижимистостью, поэтому иерею надо было обладать выдающимися заслугами, дабы попасть на Афон за счёт епархии. И вдруг семинарист возомнил себя непонятно кем, подавай ему Святую гору.
Владыка чуть наклонил голову, глядя на вопрошающего, и пропел:
– Можно.
Андрею Ивановичу почувствовать бы, каким тоном «можно» произнесено, и прикусить язык, который, как известно – наш враг. Андрея Ивановича несло на крыльях настроения, охватившего после слов владыки о дьяконстве, широким жестом плеснул масла в разгорающийся огонь, ляпнул ни к селу, ни к городу:
– Кто первый спросил про Афон, – дерзко сказал владыке, – первым едет на Святую гору.
Категорически открыл собою список отправляющихся в паломничество по афонским монастырям.
Владыка посмотрел на дерзкого семинариста так, будто шилом прошил.
– Молитвенник выискался, – прорвало архиерея, – на Афон собрался! Да знаешь, как надо заслужить такую награду?! Ты ещё ничего не представляешь из себя – и на Афон его пошлите!
Андрей Иванович сидел на третьем ряду, после этих слов владыки голову в плечи вобрал, спрятался за впереди сидящего семинариста. Стыдно, обидно… Ушат ледяной воды на белоснежные крылья радости опрокинул митрополит. Обидно – владыка вовсе не так понял, стыдно перед однокашниками – высунулся с инициативой и получил.
Стало понятно после реакции митрополита: никакого прошения на дьяконство писать не следует. Своим языком всё испортил.
– Ребята меня убеждают, – рассказывал батюшка, – всё равно пиши прошение, раз владыка благословил. Дескать, он только Афон обрубил, про благословение слова не сказал, не взял его обратно. Поначалу решил: ни за что писать не буду, потом думаю: где наша не пропадала. Прошение носил с собой больше месяца, где владыку ни увижу, у него реакция, будто знать меня не знает. Отвернётся в сторону, в упор не видит. Я тоже упрямый, удобный момент в Ачаирском монастыре поймал. Столкнулись нос к носу у церкви Димитрия Солунского, я вручил прошение. Он пробежал глазами, усмехнулся и говорит:
– Рано тебе ещё!
