скачать книгу бесплатно
(Впоследствии и Франциск, и Себастьян увидели, как много некоторые женщины знают без учителей, как мудрые женщины становятся наимудрейшими, когда научатся учиться, а когда наимудрейшие помнят тех, от кого позаимствовали опыт, непринужденно делая его своим, то превращаются во что-то такое, чего никогда не сможет постичь ни один мужчина. Хотя бы потому, что у таких женщин ничему, кроме того, что что-то такое может существовать, ни одному мужчине научиться не удается.)
2. График, который обучал Франца, учился у Брема. Брем учился у зверей. Годами график рассказывал Францу разные истории о Бремовых учителях.
Годами Франц смотрел на зверей и рисовал их привычки. Позже именно эта адаптированная зоология стала основой воспитания его дочери. Разумеется, этому же научил он и Себастьяна, когда тот навсегда остался в Яливце и стал жить в его доме. Поэтому и Себастьяновы дети знали эти истории так же хорошо.
3. Второй Анной Непростые заинтересовались именно потому, что она так умела понимать животных, могла становиться такой, как они, и жить с тем или иным зверем, не вызывая у него беспокойного ощущения инаковости. Что до Себастьяна, то ему нравилось, как каждое утро, для тонуса, Анна на несколько минут превращалась в кошку или лемура. А за совместные ночи он будто переспал даже с такими мелкими существами, как пауки и короеды.
4. Франциск довольно скоро заметил, что имеет несколько расширенную физиологию. Ясно, что физиология каждого существа зависит от среды, но в случае Франца эта зависимость оказалась преувеличенной. Он, несомненно, чувствовал, как часть того, что должно происходить в его теле, выносится далеко за границы оболочки. И наоборот – чтобы произойти, некоторые внешние вещи должны были частично пользоваться его физиологическими механизмами.
Франц думал, что чем-то напоминает грибы, перепутанные с деревом, или пауков, чье пищеварение происходит в теле убитой жертвы, или моллюска с внешним скелетом – раковиной, рыб, выпущенная сперма которых свободно плавает в воде, пока что-то не оплодотворит.
Он видел, как тем или иным мыслям не хватает места в голове и они размещаются на фрагментах пейзажа. Поэтому достаточно было посмотреть на какой-то участок, чтобы прочитать осевшее там мнение. А для того чтобы что-то вспомнить, следовало мысленно пройтись по знакомым местам, просматривая и собирая нужные воспоминания.
А занимаясь любовью с Анной, он точно знал, как она выглядит внутри, поскольку был убежден: он весь проходил ее внутренней дорогой.
5. Беспокоить собственная физиология перестала его сразу после того, как учитель поведал ему, что Брем рассказывал, будто у псов обоняние в миллион раз лучше, чем у людей. Это было непостижимо, никакое воображение не могло даже близко подойти к такому понятию. Но Франц, уменьшив порядок, по крайней мере, до десяти, озаботился тем, как все, что происходит снаружи, преувеличенно отражается в песьих головах, как сквозняки носятся по коридорам их мозга (это он также рассказал Себастьяну, и тот старался считаться с резкими запахами, чтобы псов не дразнило то, от чего невозможно убежать. Себастьян чуть не плакал, когда, идя на снайперские позиции – должен был намазывать ботинки табачным раствором, чтобы псы, раз затянувшись тем запахом, утратили охоту и способность идти за ним по следу). (Франц так зауважал собак, что, поселившись в Яливце, завел себе несколько очень разных. Из уважения же никогда не воспитывал их. Псы жили, рождались и умирали свободными. Кажется, глядя на жизнь других собак в окрестностях Яливца, они были за это благодарны. В конце концов, именно они были настоящей интеллигенцией города.)
6. Правда, одного, пожалуй, самого интеллигентного, названного Лукачем в честь серба-лесничего, который научил Непростых выращивать деревья немного медленнее, чем дикий виноград, а во время войны окружил Яливец непроходимыми для войск зарослями, Франц вынужден был убить собственноручно.
7. Лукача покусал бешеный горностай.
Ему уже было очень плохо, и вскоре должна была начаться агония. Как это бывает при бешенстве, судороги могли усилиться от вида воды, от дуновения ветра в морду, от света, громкого разговора, от прикосновения к телу и поворо- та шеи.
Лукач лежал в оранжерее, в тени молодого бергамота. Как раз расцвели цветы пасиофрута со всеми своими крестами, молоточками, гвоздями и копьями, и Францу пришлось накрыть весь куст смоченным полотняным чехлом для пианино, чтобы терпкий запах страстей не раздражал Лукача (когда-то он так любил эти ароматы, что во время цветения целыми днями спал под пасиофрутом, не покидая оранжереи).
Бергамот рос в самом конце длинного прохода. Франциск шел к нему с тесаком в руке через всю оранжерею, минуя экзоты один за другим. Пес посмотрел одними глазами на лицо, руку, лезвие и едва поднял голову, подставляя горло. Но Франц сделал иначе – обнял Лукача и прижал голову вниз, чтобы натянулись позвонки и удар начинался от спинного мозга, а не заканчивался им.
Несмотря на скорость, с которой была проведена операция, Лукач должен был успеть нюхнуть собственную кровь, а Франц отчетливо слышал, как скрипят ткани, через которые прорывалось лезвие. Создавалось впечатление, будто эти звуки доносятся во внутреннее ухо из собственной шеи (как слышишь временами собственный голос, когда кричишь под водопадом).
8. Убийство Лукача так поразило Франца, что потом ему не раз казалось, будто это Лукач смотрит на него глазами своих детей, будто жесты Лукача, позы и мимика иногда всплывают из-под шерсти песьих внуков и правнуков. Как будто Лукач оказался бессмертным.
Франц просто мало прожил, чтобы увидеть, что это не вполне так. Зато Себастьян имел возможность многократно убедиться, как можно входить в одну и ту же реку, живя и с женой, и с дочерью, и с внучкой.
Не усмотрел Себастьян ничего удивительного и в том, что сам Франц умер, как Лукач (пожалуй, лишь крови он не учуял, но звуки растерзанных тканей действительно слышал внутри), хотя убивали его не так старательно.
9. Точно так же никаких аллюзий не появилось у Себастьяна, когда лет через двадцать после смерти Франца на него прямо на середине моста через Тису набросился вышколенный военный пес. Себастьян лишь немного присел, чтобы удержать ускоренную тяжесть, и подставил летящей пасти упрятанный в тулуп локоть. Пасть сомкнулась на левой руке крепче, чем клещи, а Себастьян вынул правой большую бритву из кармана кожуха и одним усилием отрезал собачью голову так, что она осталась вцепившейся в локоть, а тело свалилось на доски моста.
10. С такой расширенной физиологией Франциску не могло быть хорошо где угодно. Для него более всего подходило такое место, в которое – как в случае плаценты и эмбриона – его физиологии было бы максимально комфортно прорастать.
Бэда верно писал Анне – такая ботаническая география. Франц нашел место, которое делало путешествия необязательными.
Перед премьерой одного из своих фильмов в синематографе Yuniperus он даже сказал публике со всей Европы: живу, как трава или можжевельник, так, чтобы не быть больше нигде после того, как семя ожило; дожидаясь мира, который станет мною; чтобы увидеть его не просто снизу вверх, а спроецированным на небо, то бишь увеличенным и достаточно искаженным, чтобы быть интересным; в конце концов, мое место всегда оказываться в центре европейской истории, потому что в этих краях история в разных формах сама является на наши подворья.
11. В Яливце, а точнее в месте, где еще не было Яливца, Франц начал жить по-настоящему. Даже несколько стесняясь своего ежеминутного счастья.
12. В тот день, когда они с профессором остановились между Петросом и Шешулом, Франц думал, что путешествует небесными островами. Лишь несколько самых высоких вершин выглядывали над облаками. Закатное солнце светило только им. Красная верхняя сторона облаков разливалась заливами, лагунами, протоками, поймами, дельтами и лиманами. О том, что в глубине, не было и речи.
На мягком склоне Франц нашел ягоды. Из-за нехватки летнего времени в этой высокогорной тундре они поспели одновременно – земляника, черника, малина, ежевика и смородина. Франц перестал принадлежать себе, включился в какие-то космические движения, потому что не мог остановиться, съел столько ягод, что должен был лечь, и только тогда почувствовал, что опускается на дно небывалого лона, не удержался и излился.
Чуть выше была еще весна и цвели пушистые первоцветы.
Еще выше медленно таял снег.
Франц помчался вниз и забежал между буками, среди которых царила осень. Во время этого бега сквозь год он излился во второй раз. Профессор тем временем поставил палатку. Они съели по несколько гуцульских сырных лошадок и сварили чай из листьев всевозможных ягод. Тогда началась ночь. В лунном свете все выглядело заснеженным, румынские горы казались далекой полоской берега, а землю стремительно покидало тепло, наполненное запахом вермута.
Ходить, стоять, сидеть, лежать
1. Если города – действительно самые лучшие сюжеты, то кульминацией Яливца как города были, безусловно, времена, когда городским архитектором стала Анна – дочь Франциска.
Детям мультипликаторов, которые ни на шаг не отходят от отца, стать архитекторами легко. Особенно в городе, который придумал отец. По ее первым эскизам в 1900 году (Анне было тогда семь) построили новый синематограф Yuniperus в виде комода с ящиками – специально для показов Францевых анимационных фильмов.
Еще ребенком Анна спроектировала бассейн в виде гнезда чомги, плававший в озере, подземные туннели с отверстиями, как у кротов, на разных улицах города, бар, в котором выход был устроен так, что, переступая порог зала, оказывался не на улице, как мог надеяться, а точно в таком же зале, четырехэтажный дом-шишку и огромную двухэтажную виллу-подсолнух.
2. Потому что Анна думала телом. Каждое движение она могла чувствовать не только целостно, но и как последовательность напряжений и расслаблений мышечных волокон, вращения в суставах, замираний и взрывов кровотока, проникновения и выжимания струй воздуха. Поэтому фразами ее мышления были пространственные конструкции. Так что любое здание она видела, минуя покрытия. И опять же, как пространство, в котором происходят перемещения других подвижных и полуподвижных конструкций – пальцев, хребтов, черепов, коленей, челюстей.
3. При всем том Франциск заметил, что в самом начале фантазия Анны не могла выйти за границы симметрии. Он выяснил для себя, что зачарованность чудом природной симметрии является первым детским шагом к осознанному воспроизведению красоты мирового порядка.
4. Анна воспитывалась весьма ограниченно.
Еще когда она звалась Стефанией, а Анной была только ее мать, Франц понял, что главное в воспитании детей – как можно больше быть с ними. Очевидно, он проникся этим чересчур буквально, потому что после смерти жены почти двадцать лет не было ни одной минуты, когда бы они с Анной были врозь. Всегда вместе. Или в одной комнате, или вместе выходили из дома, или делали что-то в саду, видя друг друга. Даже купаясь, Анна никогда не закрывала дверей баньки. Им было важно иметь возможность постоянно слышать, что говорит другой. Это стало единственным принципом Францисковой педагогики. Удивительно, но ей такая жизнь пришлась по вкусу. С тех пор как Анна начала по-настоящему заниматься архитектурой, то просто содрогалась от радости, когда они работали за разными столами большого кабинета, – она записывала эскизы и делала чертежи, а папа рисовал свои мультфильмы.
5. Всю жизнь Франциск говорил не столько для нее, сколько просто вслух. Все то, что слушала Анна, слышали и их собаки. Анна редко что-то спрашивала, зато приучилась постоянно рассказывать обо всех своих ощущениях, пытаясь находить точные словосочетания.
Часто она перебивала Франца: расскажи то же самое еще раз, но не так кратко.
Анна не умела читать и писать, зато каждый день пересматривала картинки в Ларуссе. Музыку она слышала только в исполнении курортной капеллы и еще гуцульских флояров[1 - Флояр – музыкант, играющий на пастушьей свирели – флояре.], цимбалистов, гусляров, трембитарей[2 - Трембитар – музыкант, играющий на трембите.]. Сама играла только на дрымбе[3 - Дрымба – вид щипкового музыкального инструмента.]. Круг рисовала безупречно, но составляла его из двух симметричных половинок. Так же точно умела делать любой эллипс, а прямую линию могла бесконечно продолжать, время от времени отдыхая несколько секунд или месяцев. О маме знала все, что положено знать девочке. Играла с собаками и таким образом находилась в обществе сверстников.
6. Она жила вдвое больше, ежедневно проживая свою и Францискову жизни.
7. Неожиданно для самой себя Анна начала рисовать фасолины. Движение, которым это делалось, давало самое высокое физическое наслаждение. Тысячные повторения не делали наслаждение меньше. Анна начала над этим задумываться.
Она везде видела фасоль – в речном камне и луне, в свернувшихся псах и позе, в которой чаще всего засыпала, в овечьих почках, легких, сердцах и полушариях мозга, в комочках овечьего сыра и шапочках грибов, в тельцах птиц и зародышах, в своей груди и любимых двух тазовых костях, которые торчали в низу живота, в берегах малых озер и в концентрических линиях, которыми показывалось увеличение высоты горы на географических картах. В итоге решила, что не что иное, как фасоль, является наиболее продуманной формой изъятия малого пространства из большего.
8. Об этом Анна рассказала старому Бэде, когда принесла целый мешок большой синей фасоли в его броневик и замерла – внутри броневик был полон фасоли разных размеров и цветов, вершина кучи медленно сползала, подобно потокам лавы в вулкане. Бэда собирал по всему Яливцу фасоль, чтобы отвезти ее на рынок в Косово.
Видно, потом он что-то говорил Непростым, потому что они пришли и сделали так, что очень молодую Анну назначили городским архитектором.
9. Когда Франц выбирал место, он особо заботился, чтобы там было хорошо во всех четырех состояниях – ходить, стоять, сидеть и лежать, – в которых может находиться человек.
С Анной было иначе. Она изначально жила в таком месте. Став архитектором, Анна начала выдумывать что-то новое. Она очень хорошо помнила то, чему научил ее Франц, и еще лучше – что учил сам Франц. Но впервые не поверила, что он сказал ей все.
10. Можно падать – и под некоторыми домами установили батуты, на которые спрыгивали прямо с балконов.
Можно висеть – и между двумя горами натянули веревки, которыми, взявшись за специальные держатели (их Анна нашла среди маминых альпинистских принадлежностей), съезжалось аж на центральную площадь, пролетев за несколько минут над крышами и нижними деревьями.
Можно раскачиваться – и на домах разместили трапеции, на которых легко перелетали на противоположную сторону улицы.
А еще можно катиться, подскакивать, ползать, копаться – все это тоже было по-разному учтено в обновленном Яливце. Пациентов на джиновом курорте стало еще больше. Себастьян тогда уже воевал в Африке, а из станиславской тюрьмы сбежал террорист Сичинский.
11. Франц явно видел, что ничего нового Анна придумать не сумела, потому что даже во время падения (или, скажем, полета – если бы ей даже такое удалось) человек или стоит, или лежит, или сидит на воздухе.
Но новации ему нравились, и он предложил заливать на зиму все улицы водой. Яливец на несколько месяцев становился сплошным катком. Только держась за перила вдоль улиц, можно было как-то вскарабкаться в верхнюю часть города. Но Франц умел ходить по скользкому.
12. Путешествуя с Франциском по ближайшим горам, Анна видела много различных гуцульских жилищ. Присмотревшись внимательнее, она поняла, что значит иметь свой собственный дом. Забота о доме делает ежедневный поиск пищи осмысленным. Иметь свой дом – равносильно откладыванию остатков пищи или возможности делиться с кем-то едой. Или временем, предназначенным для поиска пищи.
Если тело – врата души, то дом – притвор, на который душе разрешено выходить.
Она видела, как для большинства людей дом является основой биографии и выраженным результатом существования. А еще там отдыхает память, потому что с предметами ей легче всего управляться.
Ее очаровывала эта гуцульская особенность – самому выстроить свое жилище вдалеке от других. На чистом месте. Когда дом возведен, он становится мудрее всех пророков и вещунов – он всегда скажет, что тебе делать дальше.
13. Еще такое свойство красоты. Чтобы быть доступной, красота должна иметь воможность быть сформулированной словами. А потому – быть раздробленной. Дом дает то небольшое пространство, в котором можно успеть сделать красоту собственными силами.
Изначальными условиями красоты жилья Анна считала пространство, свет, сквозняки, переходы между разделением пространства. Поэтому спроектировала несколько домов по принципу гуцульского дома-гражды[4 - Гражда – комплекс жилого дома и хозяйственных построек, образующих замкнутый и обычно прямоугольный дворик. Такой тип застройки характерен для Гуцульщины.]. Отдельные комнаты и помещения жилища выходили прямо в квадратный двор, замкнутый со всех сторон именно этими комнатами.
14. Истоком всей красоты, которая доступна людским рукам, всей эстетики являются, безусловно, растения (впрочем – пищи тоже, тут идеальное и материальное едино как никогда). С другой стороны – мало что другое является таким совершенным воплощением этики, как уход за растениями. Не говоря уже о том, что созерцание сезонных изменений – самый простой выход в частную философию. Поэтому сербский лесовод Лукач засадил двор привезенными из Македонии цветущими кустами: барбарисом, камелиями, вереском, кизилом, волчьими ягодами, форзициями, гортензиями, жасмином, магнолиями, рододендронами, клематисами.
15. Сам же город Анна распорядилась огородить прозрачными зигзагообразными гуцульскими ограждениями из длинных смерековых жердей. Вход в город был оборудован настоящими воротами-разлогами с открывающимися створками.
Особой необходимости в этом не было, но Анна хотела оживить больше слов, необходимых тогда, когда такие ограждения существуют: гары, заворынье, гужва, быльца, кечка, спыж.
Ситуации в колорите
1. Главным обитателем Яливца был, конечно, сам яливец, то есть можжевельник. Франц распланировал постройку города так, чтобы не уничтожить ни одного куста по всем трем сторонам склона. Поскольку дерева было мало, большинство домов строили из серых плит каменных выступов, которые в некоторых местах называются горганами. Поэтому основными цветами города были зеленый и серый – его было значительно меньше, чем на гуцульской керамике. Но если серый был везде одинаковым, то зелень имела множество оттенков. Даже немного иначе – нехорошо было бы говорить зеленый. Лучше – зеленые. Зеленых было действительно так много, что все казалось неправдоподобно цветным. Даже не учитывая тысяч действительно радикально других точек бордовых, красных, розовых, фиолетовых, синих, голубых, желтых, оранжевых, белых, еще раз зеленых, коричневых и почти черных цветов. По этим краскам маленькая Анна изучала цвета (Франц часто думал о том времени как о чем-то наилучшем. Названия цветов стали для него очевидным воплощением идеи сотворения мира и согласия). Если жить сосредоточенно, то цветоводство в таком городе не требуется. Так и было.
Еще надо себе представить сплошные полосы близких, дальних и далеких гор, которые были видны с каждой точки Яливца.
Еще – небеса, облака, ветры, солнца, луны, снега и дожди.
2. Вокруг этого каменного поселения росло так много можжевельника, что запах его нагретых, размоченных, надломленных, раздавленных ягод, веточек и корней даже перерастал во вкус.
3. Трудно понять, когда Себастьян успел так наговориться с Францем, что помнил столько отдельных Францисковых фраз. У них был всего год и девять месяцев. Но большинство из сказанного Франциском сохранилось именно благодаря Себастьяну.
Именно от него Непростые записали те самые известные фразы, которые затем были воспроизведены на различных предметах гигантского обеденного сервиза фарфоровой фабрики в Пацикове. Вторая Анна как-то даже шутила, что все эти проповеди выдумал сам Себастьян, а выражение «Франц говорил» – это у Себастьяна слова-паразиты. Так же как и «курва», «пожалуй», «на самом деле» и «просто».
4. В любом случае, по словам Себастьяна, Франц говорил, что жизнь зависит от того, против чего движешься. Но против чего движешься, все равно зависит от того, куда ходишь. То есть изменить это достаточно просто. Труднее с другими определяющими стихиями – что пьешь и чем дышишь.
В Яливце все дышали эфирными смолами яливца и пили яливцовку, в которую яливец попадал трижды. Поскольку вода, в которой бродили сладкие ягоды, сама сначала годами лилась с неба на землю, обмывая это растение, натираясь им и запоминая его, а потом еще и нагревалась на огне из можжевеловых поленьев.
5. Яливцовку варили в каждом дворе. Свежие побеги вываривались в котлах со спиртом, что был выгнан из можжевеловых ягод. На камнях собирались пары, которые охлаждались и капали густым джином. Бывало такое, что над крышами зависали тяжелые джиновые тучи. Поэтому когда погода менялась к морозу, алкоголь прорывался с неба. На земле, уже предварительно охлажденной, он замерзал, и улицы покрывались тонким льдом. Если полизать этот лед, то можно было опьянеть. В такие дни ходить по улицам надо было скользя. Хотя на самом деле нога не успевает поскользнуться, если идти довольно быстро – чтобы подошва как можно меньше терлась об лед.
6. Самая первая Анна появилась в Яливце уже тогда, когда город становился известным курортом. Незадолго до этого она сильно расшиблась, падая со скалы, хотя была привязана альпшнуром и долгое время ничего не ела. Все же очень испугалась. На следующий день она все равно пошла в горы и попыталась лазать. Однако ничего не получилось. Впервые тело отказывалось быть продолжением камня. Что-то там оказалось сильнее. Она приехала в Яливец, пила джин, собиралась тренироваться, но пила джин. Даже подойти к скалам не решалась. И вскоре познакомилась с Франциском. Он делал анимационные фильмы, ради которых в Яливец приезжало уже не меньше туристов, чем ради джина.
7. Анна чувствовала себя лишайником, оторванным от голого берега холодного моря. Должна была только продержаться, чтобы удержаться. Иначе было бы никак. Ей очень хотелось не быть злой. Боже! Не дай мне кого-нибудь обидеть – молилась она ежеминутно.
Впервые они с Францем заночевали в баре, куда случайно забрели под вечер и не смогли не остаться до утра. Бармен был настолько не похож на бармена, что они довольно долго ждали кого-то, к кому можно было бы обратиться. Там они делали друг другу джиновый массаж, получили три джиновых ингаляции, поджигали джин-первак на ладонях и на животе, пили разлитый по столу и из уст в уста. Анна еще не представляла себе Франца в каком-либо другом месте.
8. Ночью лежали рядом на сдвинутых стульях и понимали, что по соотношению костей и мякоти они брат и сестра. Или муж и жена. Даже если больше такого не будет, думал Франциск, все равно приятно прикасаться. А она думала о различных пустяках и странностях, которые случаются или могут случиться в любой момент.
Пока они спали, притирая кости к мякоти, и кости к костям, и мякоть к мякоти, их черепа непрерывно соприкасались какими-то неровностями. Они поворачивались, прижимались, крутились и отодвигались, а черепа не разъединялись ни на секунду. Иногда черепа громыхали, цепляясь особенно выразительными буграми и впадинами, и они часто пробуждались, пугаясь непомерной близости, которая обеспечивалась их же головами. Больше никогда Франциск и Анна не переживали такого совместного прояснения и прозрения.
Начало светать. Главная улица городка проходила мимо закрытых баров, темных дворов, заросших виноградом, который никогда не дозревал, мимо низких каменных оград, высоких ворот – и шла к подножию тысяча- шестьсот-девяносто-пятиметровой горы, постепенно переходя в еле заметную тропинку, которая в такое время дня светилась белым.
9. Беременность Анны была периодом сплошного счастья. Тем, что можно по-настоящему назвать совместной жизнью, семьей.
Вечера они начинали заранее. Ходили в теплых осенних пальто самыми дальними закоулками среди еще не заселенных вилл. Притворялись, что это не их город. Ее руку он держал в своем кармане. Они шли, одновременно делая шаг той ногой, к которой так крепко была прижата нога другого, что ощущались волны мышечных сокращений, а бедренные суставы смешно терлись. Ей очень нравилось, что все так просто. Что любит тот, кого любит она. Она впервые ощущала радость, когда утром не надо было уходить. Она рассказывала ему что-то из того, что было, когда его еще не было, и очень любила, когда он рассказывал о том, какой он ее знает. Утром они долго завтракали на балконе медом, кислым молоком, намоченными в вине сухими грушами, размоченными в молоке поджаренными сухарями, разными орехами.
10. На столике возле ванны стояла старая пишущая машинка с незыблемой чугунной подставкой, и то, что не смели сказать друг другу, они писали на длинном листе лучшей бумаги, заправленной в «ремингтон». Плохо мне с людьми, о которых не знаешь, – писала Анна, – хорошо ли им теперь, хорошо ли им со мной, хорошо ли ему здесь. Плохо и тяжело с теми, кто не говорит, что им нравится, а что – нет. Франциск печатал что-то совсем другое: еще не делая никакого зла, плохие люди делают нам плохо – мы должны считаться с их существованием. Добрые люди перестают быть добрыми, когда начинают жалеть, что отдавать жалко, – зачем-то написала Анна. А Франц: смысл и наслаждение существуют только в деталях, надо знать эти детали, чтобы суметь их повторять.
Уже после смерти Франца Себастьян нашел эту машинку. Бумага все еще была в ней. Затем он часто представлял себе настоящие диалоги живых людей, выстроенные из подобных предложений.
11. Франц пытался отучить Анну от страха. Заводил ее на скалы с той стороны, куда можно было выйти через заросли горной сосны, сзади. А там брал на руки и держал над пропастью. Судьба не самое важное, – говорил Франциск. – Главное – ничего не бойся. Но что-то в его методе было ошибочным.
Он изучил ее тело лучше, чем она. Мог взять ее руку и прикасаться ею же к Анне так, как она сама никогда не делала и не сумела бы. Он поступал с ней так, что щекотались поджилки, сосуды, вены. Очень долго показывал ей ее же красоту. Благодаря всему этому Анна начала понимать, какая она красивая. Красивая не для кого-то, а для себя. И ей становилось еще страшнее от мысли, что все это может разрушиться, ударяясь о камни.
Я люблю свою жизнь, – просила она Франца. Это хорошо, настаивал он, потому что кроме этого нет ничего другого, не любить – значит, отречься от всего.
12. Все же она еще раз попробовала. Когда Франц заткнул ей уши. Поскольку вдруг заподозрил, что Анна боится не высоты, а звучания тишины, которое сопровождает высоту.
Подстрахованная всеми возможными способами, с заложенными ушами, беременная Анна лезла по каменной стене, стесняясь того, что не могла прислоняться животом.
Франциск решился ползти рядом. Он обрисовывал на скале все контуры прижатого живота. Вниз они так поспешно съезжали по канату, что обожгли себе ладони. Почему-то часто из-за таких незначительных ожогов невозможно заснуть. На следующее утро подвижные дагерротипы силуэтов перемещения зародыша по скале были уже готовы. Фильм вышел хорошим. Несмотря на то что короткий.
13. Франциск не считался со временем. Все его фильмы продолжались несколько минут. Он придумывал анимацию, которой еще не могло быть. Получал удовольствие от создания заполненных минут, которых могло бы не быть. Если бы не. Если бы не заметил чего-то, если бы не придумал приема, если бы не приладил, если бы не выделил – если бы много чего не.
Жизнь настолько коротка, – говорил Франциск, – что время не имеет никакого значения. Так или иначе, она происходит полностью.
Франц мечтал о чем-то радикальном. И додумался до того, что самое радикальное – ждать.
14. После рождения дочери Анна решила снова тренироваться. Она пробовала закладывать уши, но что-то снова нарушилось. Внутреннему уху не хватало вибрации, без которой тяжело определить границы своего тела.
Она вспомнила сад своего отца и укололась морфием. Вибрация появилась сразу же.
Но странно начали вести себя звуки. Они как бы потеряли зависимость от расстояния. Звуки летали с большой скоростью плотно смотанными клубками, не рассеиваясь в воздухе. Иногда такой шар сталкивался с другими, меняя совершенно неожиданно направление полета. От некоторых ударов с обоих клубков отбивались звуковые крошки и пыль. Они летали независимо. Перемешиваясь, отрываясь, улетая вверх, опускаясь или забиваясь в землю. Уже на высоте четырех своих ростов Анна оказалась в непрозрачных облаках какофонии. Когда поднялась выше, то невыносимо было слышать грохот, с которым мельчайшие песчинки из-под ее пальцев падали на дно пропасти.
15. Больше Анна в скалы не лазила. Но морфий употреблять не перестала. Целыми днями сидела на веранде и вслушивалась в жизнь различных насекомых, обитавших вокруг дома. Не слыша даже, как плачет голодная Стефания.
Напрасно Франц пытался что-то изменить. Самое большее, что ему удавалось, – это выцедить из груди Анны немного молока и покормить им дочь. Но опиум тоже полюбил молоко. Он успевал выпить его первым, и Франц бессмысленно мял высохшие груди. Франциск пошел к ведьме, которая воровала молоко у коров, и попросил, чтобы та отбирала молоко у Анны. Малышка стала наедаться. Но вместе с молоком она потребляла опиум. Франц думал, что девочка спит целыми днями от сытости. В конце концов, так было спокойнее. Но когда у Анны молоко иссякло окончательно и даже ведьма не отцедила ни капли, Стефания пережила настоящий морфиевый абстинентный синдром. Непростые еле спасли ее, отварив в молоке мак.
То же начала делать и Анна. Малышка спала, ей снились чудесные сны (некоторые из них, – а девочке к тому времени только исполнилось полгода – она помнила всю жизнь; хотя, может быть, помнила ощущения, что такие сны были, а остальное появилось позже), и Анна спокойно слушала, как черви раздвигают землю, как кричат, предаваясь любви в натянутых кружевах, пауки, как трещит грудная клетка жука, стиснутая клювом трясогузки.
16. В середине декабря Франц посадил Анну на колени и сказал, чтобы она убиралась из Яливца. Анна встала, поцеловала Франца и пошла в комнату собирать ребенка. Тогда он предложил другое – вызвал женщину на дуэль. Поскольку маленькому ребенку для дальнейшей жизни нужно было, чтобы кто-то из этих родителей был мертв.
Анна согласилась и выбрала оружие – сейчас они пойдут на заснеженные обветренные скалы и станут карабкаться двумя немаркированными маршрутами без всякой страховки вверх. Тот, кто вернется, останется с девочкой. Несмотря на все страхи, она была уверена, что лишь таким образом победит Франциска. Они совсем не подумали, что могут не вернуться оба, и ничего никому не сказали, оставляя девочку в колыбели.
Едва добрели по снегу до скал. Сняли кожухи, выпили по полбутылки джина, поцеловались и пошли.
17. Франциск впервые должен был стать настоящим альпинистом (разве впервые мне впервые, – подумал он). Поэтому спускался с вершины несколько часов; оказалось, что затвердевший снег даже помог ему – на голом камне он бы не удержался. Ему было очень стыдно, но похоронить Анну он смог лишь в июне, когда снег в ущелье растаял.
