скачать книгу бесплатно
– А я за вами, Андрей Алексеевич. Федор Федорович велел вас доставить.
– Это как же, Петр Степанович, силой, что ли? В наручниках?
– Зачем вы так, Андрей Алексеевич. Вас все любят, все уважают.
– Разве не вы, Петр Степанович, нашептывали президенту, что я плету заговор и мечтаю занять его место в Кремле?
– Да что вы, Андрей Алексеевич, я ваш друг, лучший друг. Мы вместе служим нашему президенту. А друг моего президента – мой друг. – Божок сладко улыбался, но розовые, свиные глазки на его круглом лице горели, как злые угольки.
– От вас не спрячешься, Петр Степанович. Вы бы Иону в чреве кита отыскали.
– Это точно, – засмеялся телохранитель.
Бекетов зашел в свою маленькую квартирку, захватил заветный горшок с орхидеей, и вскоре они мчались по темному шоссе, пружиня на ухабах, и в свете хрустальных фар мелькали первые снежинки.
ГЛАВА 5
Перед визитом к Чегоданову машина завезла Бекетова на его московскую квартиру, остановилась у тяжеловесного сталинского дома на Тверской. Божок подарил Бекетову полчаса. Бекетов отомкнул дверь, вдохнул теплый, с застоявшимися запахами воздух, в котором, казалось, висели застывшие звуки трехлетней давности. В спальне кровать была застелена пестрым пледом, на котором сохранились небрежные складки. В кабинете, на отцовском столе, лежал томик Лермонтова, который он, уезжая, забыл поставить на полку. Африканские маски, голубые афганские вазы, кампучийские бронзовые колокольчики – фетиши и трофеи отца – все было в налете пыли. Фотография матери и отца казалась тусклой, и он ладонью стер с нее пыль, поцеловал любимые лица. Он поставил на подоконник заветную орхидею и смотрел, как за стеклом мерцает сверкающее перекрестье. Сначала вскипал стремительный скользящий поток Тверской, и казалось, что бесчисленные блестящие рыбины несутся к нерестилищу, трутся сверкающими боками. Поток прерывался, и в открывшуюся пустоту, пересекая Тверскую, мчался другой поток, по Тверскому бульвару, полыхал сквозь деревья бессчетными огнями. Бекетов любовался этим пульсирующим раскаленным крестом, вспоминая, как отец в детстве ставил его ногами на подоконник и они вдвоем завороженно следили за этой огненной стихией.
Он открыл форточку, и в комнату ворвался рокот и гул города, холодный осенний воздух, запах бензина и палой листвы. Этот гул и свежий сквозняк разбудили тени остановившегося в комнатах времени, и они разбежались по углам и исчезли. Бекетов поставил томик Лермонтова на полку, где оставался для него небольшой зазор, и отправился на свидание с Чегодановым.
Начальник охраны Божок доставил Бекетова в резиденцию Новоогарево. Знакомые каменные ворота, двухэтажное здание с колоннами, с кустами укрытых роз, голые липы, в которых синел предзимний клочок холодного неба. Бекетов испытал мимолетную сладкую боль от этой беззащитной лазури, которую скоро закроют свинцовые тучи долгой русской зимы с ее снегами и ночными буранами.
Они встретились с Чегодановым в кабинете на втором этаже, сохранившем убранство поздних советских времен с их чопорной сдержанностью, где рациональность и деловитость напоминали о пуританской этике советских вождей. Чегоданов, в легком свитере и рубашке апаш, шел навстречу Бекетову, протянув вперед руку. И пока он приближался, Бекетов успел заметить, как тот похудел и осунулся, какое растерянное и тревожное выражение появилось в его глазах.
– Ну, спасибо, Андрюша, что откликнулся на мое приглашение. Прости, что прервал твой отдых. – Чегоданов цепко и страстно сжал Бекетову руку, словно боялся, что тот вырвется и оставит его одного. – Мне так нужна твоя помощь.
– Попробовал бы я не откликнуться. Божок был готов надеть на меня наручники и всю дорогу тыкал мне в ребро пистолетом, – сухо усмехнулся Бекетов, отнимая руку, на которой мгновение держались белые оттиски болезненного рукопожатия. – Он сказал, что велено доставить живым или мертвым.
– Ну, прости его, он не умеет быть любезным. Ты приехал, и я так тебе благодарен. – Чегоданов усаживал Бекетова на диван, почти вдавливал в мягкие кожаные подушки.
– Признаться, когда мы расстались и ты дал понять, что во мне не нуждаешься, я решил, что мы больше никогда не увидимся, – отчужденно и холодно произнес Бекетов. – Тебе больше не нужна была моя помощь. Я мешал тебе моими советами. Ты выбрал других советников, другой путь, свернув с дороги, по которой мы шли вместе. Что ж, ты вправе был так поступить. Ты видел страну, ее цели и ее проблемы, иначе, чем я. Ты лидер, ты творец истории, а не я. Я только угадывал твою волю и превращал ее в реальную политику. Но потом я перестал угадывать, и ты удалил меня. Так поступил с патриархом Никоном царь Алексей Михайлович, а ведь Никон был «собенный друг царя».
– Это была ошибка, Андрей. Я в этом раскаиваюсь. Я был самонадеян, неблагодарен. Мне сопутствовал успех, мне все удавалось. Мне удалось построить нефтяную империю, и Европа пила из моих ладоней русскую нефть. Я стал «Человеком года», и мой портрет красовался на обложках самых влиятельных мировых журналов. Передо мной заискивали американцы, и я прекратил одностороннее разоружение России. Я установил баланс между Америкой и Китаем и играл на их противоречиях. Наша внутренняя оппозиция из стальной стала пластилиновой. Самодовольные кавказцы не долго выбирали между бомбовыми ударами и обильными траншами. Мне привозили напоказ головы Басаева, Гелаева, Яндарбиева. Я спрашивал судьбу, за что она благоволит ко мне. И объяснял свой успех моими достоинствами. Поэтому я не слушал твоих предостережений. Был насмешлив с тобой, даже груб. Как же я был неправ! Ну, прости меня, Андрей! Ты мой друг, единственный, верный. Ты вернулся, и теперь мы опять будем рядом. Скажи, ты прощаешь меня?
Все это Чегоданов произнес порывисто, страстно, по лицу его бегали малиновые пятна. Бекетов никогда не видел его таким. Где была его знаменитая язвительная ирония, обескураживающая собеседников? Где было легкомыслие и изящество плейбоя, которым он очаровывал своих противников? Где была беспощадная жесткость, свинцовая тяжесть голубоватых, чуть выпуклых глаз? Перед Бекетовым сидел растерянный, почти сломленный человек, похожий на слепца, которого окутала внезапная тьма, и он чувствовал близость невидимой бездны.
– Но ведь тебе помогает достойная команда. Глава администрации Любашин обладает недюжинным умом. Режиссер Купатов создает талантливый дизайн твоей предвыборной кампании. Погребец контролирует избирательный процесс. Чего ты опасаешься?
– Все это мнимо, мнимо! Я страшно одинок. Все, кого ты перечислил, были хороши, когда общественное море оставалось спокойно. Их прогнозы, их технологии не предполагали откровения, были очевидны. Но теперь, когда разразилась буря, они бесполезны. Их советы примитивны, они выглядят бездарными трусами. Когда власть закачалась, то закачались их клятвы и присяги, многие перебегают к противнику. Агенты сообщили, что между Китаем и Америкой ведутся тайные переговоры о возможной аннексии Сибири и Дальнего Востока. МИД не докладывал мне об этом. Американцы устанавливают на Аляске системы новых вооружений, способных воздействовать на биосферу России, менять климат, возбуждать пожары и засухи, наводнения и ледяные дожди. Где мое Министерство обороны и военная разведка? Европейцы создали технологии по извлечению сланцевого газа, а это бьет всю мою газовую империю. Война на Кавказе разгорается с новой силой, а у меня почти нет армии. В губерниях возрождается сепаратизм, и среди губернаторов, моих же назначенцев, зреет заговор. Ты знаешь о моих отношениях с женой. Она чудесная, милая, но ее сразил недуг. Я вынужден был отослать ее в монастырь под надзор монахинь. Патриарх, который всегда благословлял меня, как помазанника, теперь смотрит тусклым взглядом, и бог знает, что у него на уме. И, главное, Стоцкий, эта липкая улитка, которая шевелит своими чуткими рожками и ищет момент, когда можно меня предать. Он выглядел другом, а оказался тайным врагом. Почему власть, вчера еще такая крепкая, незыблемая, вдруг стала сыпаться, оседать, проваливаться в какую-то яму? Откуда взялась эта Болотная площадь, переполненная моими вчерашними выкормышами, которые сегодня меня ненавидят? Откуда, из какого омута, всплыла эта гадкая рыбина Градобоев? Объясни, что случилось?
Бекетов был поражен этой жалобной, слезной исповедью. Затравленным, обреченным видом еще недавно гордого, надменного властелина. Баловня судьбы, любимца народа, талантливого игрока и искусного волевого политика. Смертельная тоска была в глазах Чегоданова. Невыносимая боль, словно его укусила змея и яд лился в крови, причиняя мучение. Бекетов испытывал к нему сострадание, перед которым отступили былые обиды.
– Причина в том, что стал разрушаться кристалл государства, который мы вырастили с тобой из этой липкой медузы, расплывшейся между треми океанами. Мы заморозили эту гадкую жижу и остановили ее растекание. Мы превратили эту отвратительную, доставшуюся от предшественника слизь в твердое вещество. В кристалл, который взрастили благодаря нашим технологиям. Мы создали кристаллографию, которая снова превратила Россию в государство.
Бекетов испытал сладостное торжество, вернувшее его в недавнее прошлое. Видел этот драгоценный кристалл с зеркальными гранями и лучистыми вершинами. В сияющих плоскостях гуляли разноцветные переливы, распускались радуги, отражались багровые зарницы и сполохи. Словно в кристалле клубились волшебные стихии истории, вторгались таинственные энергии мира, звучала космическая музыка. Бекетов взращивал этот кристалл государства в незримой реторте. В ней клокотала магма людских страстей и политических схваток. Террористических актов и военных сражений. Дворцовых интриг и утонченных диверсий. Плавились обломки прежней страны, осколки прошлых идей, остатки былых репутаций. Как искусный металлург, он управлял этим жгучим кипением, менял температуру, давление, удалял кислоты и шлаки. Видел, как в огненной жиже, среди пузырей и вихрей зарождается кристалл государства. Формируется его таинственная геометрия. Геометрия новой страны.
Бекетов восхищенным остановившимся взглядом созерцал это дивное творение.
– Я предложил тебе технологии, управляющие социальными энергиями. Я чувствовал эти энергетические потоки, льющиеся с разной скоростью, с разной плотностью и прозрачностью. Одни из древних времен прихотливо достигали наших дней. Другие из близкого прошлого продолжали нести обветшалые смыслы. Третьи, зарождаясь на наших глазах, принимали вид непредсказуемых вихрей и взрывов. Я усмирял эти взрывы, устраивал ловушки, в которых гасил опасные завихрения. Замедлял одни потоки и убыстрял другие. Сталкивал их и гасил. Выбирал из них те, что способствовали росту кристалла. Уменьшал разрушительную силу других. Меня ненавидели, потому что я укрощал эгоизм политиков и безумство политических партий. Разрушал репутации самонадеянных выскочек, используя для этого подчас аморальные методы. Прослушивал телефонные разговоры. Обнародовал банковские счета. Подкладывал им в постели дорогих проституток, а потом вывешивал фотографии в Интернете. Я запускал ложную информацию, которая побуждала наших противников к необдуманным действиям, после чего они оказывались ослабленными или уничтожались. Я создавал молодежные организации, которые подавляли уличных экстремистов. Я вносил идеологическую путаницу в ряды коммунистов и националистов. Вел тонкие игры с еврейской интеллигенцией, отдавая им на откуп газеты и радиостанции, где их ядовитая энергия свертывалась и выпадала в осадок. И мне удалось ценой невероятных усилий вырастить кристалл молодого Русского государства, которое я передал тебе в руки.
– Все так, все так, Андрюша! Ты настоящий маэстро, и тебе нет равных! – воскликнул Чегоданов с благоговением.
– Но ты не воспользовался моим подарком. Этот кристалл предстояло лелеять, вливать в него струи новых энергий, пронизывать пучками лучистого света, вносить в трепещущее поле живой истории. Этот эмбрион государства еще предстояло выносить, добиться родов, чтобы родившаяся страна увидела свет, задышала, открыла глаза. Ты обладал в народе громадной популярностью. Ты накопил в казне несметные нефтедоллары, которые подарил тебе Ермак Тимофеевич, завоевавший Сибирь. Мы говорили с тобой о развитии, о рывке, который предстоит совершить России. О строительстве заводов и научных центров, звездолетов и детских больниц. О справедливой стране, о которой мечтал народ, униженный и оскорбленный захватчиками. Мы хотели создать Великую Россию, которую каждый человек считал бы своей. Строил ее, как огромный и светлый дом между треми океанами. Сберегал таинственную евразийскую чашу, куда во все века стекались реки великих империй. Ты мог разбудить дремлющие в народе коды, задавленные нуждой и унынием, и народ, очнувшись, стал бы снова народом-героем, народом-открывателем и подвижником. Ты мог написать великую и грозную книгу, в которой тебе судьба отвела великое место. Мы говорили с тобой об этом в самолете, когда ты летел на изнурительные переговоры в Вашингтон. Говорили в гарнизонной гостинице после твоей душераздирающей встречи с вдовами утонувшего «Курска». Говорили в келье Тихвинского монастыря, когда ты приложился к чудотворной иконе. Это было время кромешных трудов и ослепительных надежд.
Бекетов видел, как на лице Чегоданова появилась мучительная улыбка, словно мимо него проносили дивный фонарь, но было не дано насладиться его волшебными отсветами. Фонарь удалялся и меркнул.
– Ты обманул судьбу, обманул ее ожидания. Не захотел писать книгу истории. Испугался великой роли.
Не начал модернизацию. Бездарно израсходовал накопленные для развития деньги. Промотал ресурс исторического времени. Не оправдал доверие народа, который разлюбил тебя. Тебя словно подменили. Было странно смотреть, как ты упиваешься своим участием в привилегированных международных клубах, делая противникам России уступку за уступкой. Млеешь от дружбы с европейскими лидерами, этими ничтожными выморочными клерками. Как тобой овладел бес стяжательства и ты рассовывал свои нефтяные и газовые накопления по мировым банкам, и это не укрылось от народа. Ты строил себе дворцы на всех побережьях, на всех горнолыжных курортах мира, а русские городки и села гнили, а вместе с ними сгнивал народ. Ты почти перестал работать, а все время уделял бассейнам, лыжам и безвкусному пиару, который придумывал постаревший, утративший талант режиссер. Чего стоят твои фальшивые поездки на канареечном автомобиле, или твой голый торс, возбуждающий стареющих женщин, или зоологические пристрастия с поцелуями рыб и животных. Кристалл, который требовал ухода и взращивания, ты уронил в грязь Болотной площади, и он стал таять, потек. Вновь превратился в жидкость. Я упрекал тебя, но ты не слышал меня. Я досаждал тебе и поэтому решил уехать. Твоя неудача – это и моя неудача. Твое поражение – и мое поражение. Судьба от тебя отвернулась и повернулась к другому. К кумиру Болотной площади. Его питают бурные потоки истории. Его они возносят на вершину власти. Он станет президентом России. Придворная челядь, которая клялась тебе в верности, чувствует это и перебегает к нему. Таков удел слабеющих вождей. Ты, Федор, – слабеющий вождь.
Бекетов увидел, как страшно побледнел Чегоданов. Казалось, на его скулах выступили белые кости. Ноздри гневно дрожали. В выпуклых голубоватых глазах появился красный металлический отсвет, какой бывает в жаровне, полной углей. В нем поднималось свирепое бешенство, припадок безумия, который сопровождался слепым сквернословием, взмахами рук, желтой пеной у рта.
– Ты приехал, чтобы глумиться надо мной? Может быть, ты снюхался с этим уродом Градобоевым? Может быть, ты вошел в его штаб и используешь свои чертовы технологии, чтобы валить меня? Ты такой же предатель, как вся остальная мразь, которую я приблизил к себе, и она теперь кусает руки, из которых получала корм?
У Чегоданова начиналась истерика, которая случалась с ним крайне редко. Лишь в тех случаях, когда его воля подвергалась колдовским воздействиям. Тогда он лишался вкрадчивого голоса, самообладания, умения скрывать мысли. Он больше не справлялся с темной волной, которую направляли на него специалисты психологических войн, мастера магических атак, имеющих целью парализовать и разрушить противника. Так было однажды, в день его рождения, когда убили известную журналистку, неутомимую в своих обличениях Чегоданова. Это называлось «сакральной жертвой». У человека в день рождения оживает пуповина, связывающая его с мирозданием. Он становится беззащитным перед внешним воздействием. Убийство журналистки, эта «сакральная жертва», страшный подарок в день именин, породил пучок смертоносной энергии, которая вонзилась Чегоданову в пупок. Он корчился от боли, ревел от бессилия, изрыгал брань и проклятия, и казалось, что он впал в безумие. И только явившийся по срочному вызову монах с молитвой вырвал из пупка Чегоданова невидимую стрелу. Пустил ее обратно, в сторону незримого лучника.
– Ты явился, чтобы добить меня? Сказать, какое я ничтожество? – Чегоданов воздел кулаки, и казалось, обрушит их на голову Бекетова.
Бекетов поднялся, холодно, отчужденно глядя на волчье лицо, с желтой пеной у оскаленного рта.
– Я приехал по твоему зову и не мог не сказать того, что я думаю. Теперь я вижу, что мой приезд не имеет смысла. Я уезжаю.
Он шагнул к дверям, но Чегоданов догнал его, схватил за руку:
– Прости меня, Андрей! Это бес в меня вселился! У меня больше нет сил бороться! Останься! Ты прав, ты прав, я растерял мой успех, судьба от меня отвернулась! Помоги! – Его гнев схлынул, и теперь он был жалок, умолял, был похож не на волка, а на собаку, которой перебили хребет.
Бекетов испытал острое сострадание. Чувствовал раскаяние за свой беспощадный приговор.
Снова сел на диван, видя, как в окно кабинета брызнуло бледное предзимнее солнце. И далекое, мучительно нежное воспоминание посетило его. Бабушка ведет его в школу, под ногами сизая лужа во льду, а сквозь голые липы брызнуло бледное предзимнее солнце.
– Ты прав во всем! Но не время об этом! Нам надо выиграть, не пустить в Кремль это чудовище, порождение спальных районов, черных подворотен, озлобленной глупой толпы! Мы победим, и после победы, поверь, я стану другом! Это будет другой Чегоданов, о котором никто не слышал! Ты говорил о преображении, о чуде превращения Савла в Павла! Я стану Павлом, стану угодным Богу! Судьба опять повернется ко мне лицом! Мы станем творить историю, строить великое государство! Мы укротим ненасытных вампиров, которые сосут из России соки! Я знаю, как вернуть в страну вывезенные воровские деньги! Страшным ударом уничтожу коррупцию! Прикажу построить в Мордовии двадцать лагерей, куда станут свозить воров, будь то министр или олигарх! Ты говорил о моих накоплениях, о моих счетах в банках! Эти деньги я собирал, чтобы их не разворовали чиновники. Теперь, когда мы начнем развитие, я верну все деньги народу! Построю на них больницы и онкологические центры! Отберу у рублевских жуликов их дворцы, поселю в них беспризорных детей. Россия будет великой! Евразийский союз, который я замышляю, – это прообраз будущей Великой России в ее традиционных границах! Нам нужно победить! И тогда мы вместе с тобой станем писать историю! Впишем в нее наши имена!
Все это Чегоданов произнес захлебываясь, с восторженной синевой в озаренных глазах. Эта была та самая страсть, в которую он увлекал других, обезоруживал своей верой и искренностью. Этой огненной страстью он оплавлял кромки, отделяющие его от собеседника, превращал врагов в друзей, соперников в надежных союзников. Это не выглядело как искусный театр. Перед ним был измученный, доведенный до отчаяния человек, который из последних сил старался уверить себя, что остается надежда на спасение, что гибельная черта может отступить и он, Бекетов, старый друг, поможет ему избегнуть беды. Снова, как бывало не раз, отведет его от черной дыры.
– Я не знаю, поймешь ли ты меня, – медленно произнес Бекетов.
– Пойму, конечно пойму! Кого же мне еще понимать!
– Схема, которую я могу предложить, на первый взгляд может показаться нелепой.
– У тебя не может быть нелепой схемы. Все твои схемы блистательны!
– Она сопряжена с риском, быть может, только ускорит катастрофу.
– Ну, хочешь, я тебе дам расписку, что в моей смерти Бекетова прошу не винить, – усмехнулся Чегоданов.
– Ты можешь мне обещать, что если примешь мою схему, то уже никто не посмеет в нее вмешиваться, все эти твои высоколобые дурни и пошлые оригиналы?
– Всех буду гнать! Ты один хозяин!
Бекетов молчал, словно раздумывал, стоит ли затевать эту непосильную, непредсказуемую по своим результатам работу. Или уже поздно, и все безнадежно, все технологии бессильны. Тонкие тенета технологических ухищрений разорваны, и на свободу вырвалась сама история, как свирепая, неподвластная технологиям стихия. В своей уединенной ссылке, читая манускрипты, погружаясь в теории русских космистов, он не мог до конца отрешиться от московских событий, которые, как осенняя буря, стучали в его оконце. Будили ночами, и он вскакивал, хватал лист бумаги и чертил политологические схемы. Рисовал вектор сил, исследовал геометрию русской катастрофы. Старался доказать теорему Русской Победы.
– Боюсь, что моя идея покажется тебе сумасшедшей.
– Я живу среди сумасшедшей реальности.
– Найдутся люди, которые скажут, что я толкаю тебя в яму.
– Я уже в яме.
– Я не уверен, что эта идея является безусловно спасительной, и есть вероятность провала.
– И без твоей идеи вероятность провала громадна. Говори.
Зрачки Бекетова перестали трепетать, остановились, странно расширились. Словно он погрузил взор в туманную тьму, где текли струи невидимых вод, скручивались спирали безымянных потоков, реяли отсветы загадочных вспышек. Так смотрят в звездное небо, ужасаясь и восхищаясь, испытывая сладкое помрачение.
– Перед тобой – бушующая, ненавидящая тебя Болотная. Там твоя смерть. Там, на площади, тот, кто желает твоей смерти. Все твои усилия, все ухищрения твоих штабистов направлены на то, чтобы ослабить площадь. Уменьшить ее давление, сократить толпу. Для этого ты мешаешь им собираться, увеличиваешь штрафы, обливаешь грязью Градобоева, повышаешь зарплату милиции и ОМОНу. Готовишься жестоко разогнать митингующих. Но при этом популярность Градобоева продолжает расти, а твоя падает. И тебе не видать победы, даже если твой Погребец установит не двудонные, а трехдонные урны и завалит эти урны фальшивыми бюллетенями. Надо действовать прямо наоборот.
– Как? – нервно спросил Чегоданов.
– Надо делать все, чтобы площадь ломилась от народа. Чтобы на ней появлялись все новые и новые бунтари. Чтобы Градобоев выглядел твоим палачом. Чтобы площадь бурлила, как кастрюля с супом, а в нее вбрасывали все новые и новые специи и приправы. Лавровый лист в виде коммуниста Мумакина. Перец в виде революционного радикала Лангустова. Корицу в виде светской куртизанки Ягайло. Грецкий орех в виде еврейского активиста Шахеса. Чеснок в виде русского националиста Коростылева. Надо увеличивать под кастрюлей огонь, чтобы суп вспенился и полился через край. Пусть его гарь почуют в каждом городке и поселке.
– Зачем этот жуткий борщ? – недоверчиво спросил Чегоданов. – Зачем мне усиливать Болотную и делать из Градобоева моего палача?
– Надо показывать народу чудовищное лицо бунта. Надо пугать людей кровавой пастью новой революции, которая повторяет жуткий распад государства. Февраль семнадцатого, кошмар гражданской бойни, война всех против всех, лагеря, расстрелы, нищета, бегство лучших русских людей за границу. Надо сравнивать Болотную площадь с перестройкой, Ельциным, Беловежьем. России уготована судьба СССР, распад, оккупация. Надо сравнивать Градобоева с Керенским и с Горбачевым. Надо убеждать людей, что ты, каким бы нелюбимым и даже ненавистным ни выглядел, являешься последним защитником государства. Твое уничтожение является уничтожением государства, после чего Россия превратится в кровавую бездну. Кровью захлебнутся нищий и богач, еврей и русский, якут и чеченец. Только так ты можешь победить Болотную. Усиливая ее, сокрушить.
– Гениально! – Чегоданов с восхищением смотрел на Бекетова, и ноздри его страстно дрожали, по лицу снова бежали малиновые пятна. – Операция «Суп»! Ты великий повар, Андрей! На политической кухне нет тебе равных! Твои рецепты войдут в поварскую книгу русской политики! Но, согласись, есть риск, что этот отвар хлынет с Болотной и зальет Кремль. И главы соборов будут выглядеть как головки чеснока, а кремлевские башни покажутся вареными морковками. Где гарантия, что народ испугается революции?
– Даже банки не дают гарантий. Тем более их нет в политике. Риск огромен, но мой план основан на глубинном понимании русского сознания. Кодов, которые дремлют в глубине русского народа. Народ живет ужасно, ты лишил его благополучия. Но если народу предстоит выбирать между плохим государством и хаосом, он выберет плохое государство. Выберет тебя.
– Гениально! – повторил Чегоданов. Его выпуклые голубоватые глаза восторженно смотрели на Бекетова, как на своего спасителя, которому он вручает свою судьбу. – Что я должен делать? Что мы должны предпринять?
– Наша сегодняшняя встреча и наш план должны сохраняться в тайне. Об операции «Суп» не должен знать даже твой преданный нукер Божок. Я вернулся в Москву твоим врагом и буду мстить тебе за опалу, за унижение, которому ты меня подверг. Я войду в доверие к твоему палачу Градобоеву. Пользуясь моими связями, я приведу других оппозиционеров на Болотную площадь. Я найду среди телеведущих такого, кто слывет «телевизионным киллером». Он обрушит на народ всю страшную правду о грядущей революции и «великом русском хаосе», которым дышит Болотная. Сам же стану ездить по оборонным заводам, которые являются оплотом государства, где работают люди, все еще верящие тебе, ждущие, что ты наконец начнешь долгожданное развитие. Я стану формировать из них гвардию, Семеновский и Преображенский полки, которые в нужный момент выступят на твою защиту.
– Гениально! – повторил Чегоданов, порываясь обнять Бекетова, но удерживая свой порыв.
– Тебе станут доносить на меня. Говорить, что я предатель. Божок, чего доброго, захочет меня ликвидировать. Принести «сакральную жертву». Удерживай его от этого. Градобоев станет упиваться успехом, собирая на митинги несчетную толпу, но вдруг поймет, в какой западне оказался. Но будет поздно.
– Пусть хлебает этот суп! Пусть кашляет от перца, задыхается от горчицы, чихает от чеснока, икает от корицы, а потом выльет все это варево себе на голову! Мы победим! Мы начнем новую страницу истории! Мы созовем семеновских и Преображенских гвардейцев. У нас снова будут самые лучшие в мире самолеты. Самые быстроходные танки. Самые неуязвимые ракеты! Мы покончим с нищетой! Я притащу на Красную площадь олигархов, и они покаются перед народом. Вернут нефтяные поля, алмазные копи, рудники и заводы. Они приведут в Россию свои воровские деньги. Ни одного беспризорного, ни одного сироты, ни одной «слезы ребенка»! Народ нас поймет! Глубинные коды! Вера в свое государство! Я оправдаю эту веру! Мы построим новую Россию, и она запомнит наши имена!
Чегоданов обнял Бекетова, прижал к груди, и тот слушал, как громко стучит его сердце.
– Ты победишь, – произнес Бекетов, освобождаясь от крепких объятий. – Россия выиграет шесть необходимых ей лет.
– Да, шесть необходимых лет! – вторил ему Чегоданов.
Глаза Бекетова стали неподвижными, устремились к синим лесам, над которыми вставало белое облако. Ему привиделся отрок, над головой которого золотился волшебный свет.
Выходя из резиденции, Бекетов встретил главного телохранителя. Божок, льстиво улыбаясь, довел его до машины.
– Счастливого пути, Андрей Алексеевич, – сладко произнес Божок, но его маленькие глаза на безволосом лице краснели искорками граната.
ГЛАВА 6
Бекетов подошел к окну, наблюдая кипящий огненный крест – плазму Тверской и пылающий огнями бульвар. В сумерках осеннего неба, далеко, за домами, горели рубиновые звезды Кремля. Бекетов вглядывался в их туманное свечение, в котором чудилась бессловесная угроза. Он снова своим появлением потревожил их дремотный покой. Орхидея из глиняного горшка тянула длинные остроконечные листья. И Бекетов вдруг обнаружил, что среди листьев появился побег, тонкий стебель с тремя бутонами. Это открытие восхитило его. Мама из своих небесных садов посылала ему чудную весть. Среди черной предзимней Москвы готовила ему дар – белые целомудренные цветы, с которыми посылала свою любовь, свою молитву о нем, свою надежду на неизбежную, им предстоящую встречу. Бекетов коснулся губами бутонов, словно поцеловал любимое лицо.
Он отыскал в Интернете имя некогда известного телеведущего Михаила Немврозова, блиставшего на экране главного телеканала страны. Яростный и надменный красавец с сочным голосом оперного певца и осанкой героя-любовника, с веселыми злыми глазами, Немврозов владел искусством уничтожать репутации, превращать в труху напыщенных и властных вельмож. Бекетов до своей опалы и ссылки пользовался его услугами, оказывал ему протекцию. С его помощью наносил смертельные удары врагам государства в том его виде, в каком оно соответствовало его с Чегодановым замыслу. После вынужденного отъезда Бекетова Чегоданов убрал Немврозова с центрального телевидения, и тот мгновенно погас, провалился в мусорную яму бессмысленных и пошлых передач, которыми изобиловали третьесортные, одинаковые, как цветные обертки, программы.
Бекетов нашел Немврозова в убогой студии, свившей утлое гнездо в цехах разорившегося завода. Было тускло, дули зловонные сквозняки, сновали немытые и нечесаные ассистенты. Стены были обиты жестью, и все помещение напоминало мятую консервную банку.
Они сидели с Немврозовым за колченогим столом, на котором были рассыпаны замусоленные бумаги и стояла несвежая кружка с остывшим кофе. Бекетов с горьким недоумением рассматривал лицо Немврозова. Еще недавно холеное и мужественное, пленявшее женщин, наводившее страх на вельможных чиновников, теперь оно постарело, погасло, было покрыто желтоватой ржавчиной, словно долго лежало в уксусе.
– Да, вот видишь, в какую дыру меня запихнули. Рекламирую какой-то джем, какую-то вонючую патоку. Веду дебильное ток-шоу, где старые тетки рассказывают о первой любви. А что делать, Андрюша? Деньги на хлеб нужны, на бензин нужны, на портки, чтобы срам прикрыть. – Он хлопнул себя по засаленным джинсам, из-под которых торчали скомканные носки. – Чегоданов, сука! Мелкая тварь! Неблагодарная скотина! Мы столько для него сделали! Пахали на него, а он тебя загнал в дерьмовое захолустье, а меня засунул в козлиный зад. Не прощу! Отомщу ему по полной. Когда его начнут вытряхивать из Кремля, уж я повеселюсь! Покажу крупным планом, как он кровью харкает! Как пучит свои рыбьи глаза! Как колотится башкой о брусчатку. Этот Градобоев, какой мужик золотой! Вот это президент! Как он мочит эту гниду! Я просто в него влюблен. Пойду к нему наниматься. Он будет во мне нуждаться! Ему придется чегодановское дерьмо разгребать, чегодановскую челядь чистить. А я, ты знаешь, это делать умею! Я это делать люблю! Помнишь, как мы этих жирных свиней потрошили, ливер из них вынимали? – Немврозов захохотал, и в его серых глазах блеснула былая жестокость и веселая беспощадность.
Бекетов помнил, как по его наущению Немврозов устранял конкурентов Чегоданова на президентских выборах, где опасными соперниками выступали московский мэр и бывший премьер, почтенный представитель советской элиты. Немврозов использовал кадры, где мэр на Крещение окунался в ледяную прорубь, голый, в жирных складках, поросший по плечам и груди светлой щетиной. Немврозов монтировал эти кадры с изображением свиньи, которую режут, палят щетину, скоблят ее желтую жирную тушу. Водят ножом по соскам. Вспарывают живот, вываливая в таз липкую кровавую печень. Вытряхивают клубок кишок. Моют в мутно-красной воде вырезанное сердце. Иссекают ломти сала, выламывая голубоватые мослы. И все эти жуткие подробности перебивались кадрами, на которых мэр скалил крепкие зубы, охлопывал жирную грудь, сутулил тучные плечи. Немврозов при этом ахал, чмокал, похрюкивал, постанывал, и создавалось впечатление, что происходит заклание мэра.
Похожим образом он обошелся с премьером, который в то время перенес операцию на коленном суставе, куда ему поставили титановый протез. Немврозов показывал отечное, печальное, как у больного верблюда, лицо премьера, а потом помещал кадры, снятые в операционной. Взрезанное колено, шмотки мяса, бьющую из вены кровь, блестящий, жуткий протез среди кровавого месива, окровавленные руки хирурга. И снова больное лицо премьера, вызывающее жалость и отторжение.
После этих композиций популярность мэра и экс-премьера резко упала, и они не составили конкуренции Чегоданову.
– Предатель, мелкая душонка! Моль чекистская! Я его президентом сделал, а он мне жизнь сломал! Я не могу без экрана! Я звезда. Мое лицо – национальное достояние. Меня гаишники узнавали и честь отдавали. Майки с моим лицом выпускали. Девки у меня пуговицы с пиджака обрывали. А он прогнал с телевидения, заставил тухлый джем рекламировать. Ненавижу! Слушай, Андрей, пойдем к Градобоеву. Мы ему поможем срезать моль чекистскую. Ты мастер комбинаций, научишь его настоящей политике. А я ему интернет-телевидение налажу. Сделаю из него божество.
Немврозов с тоской осматривал обитую жестью студию, где погибал его талант, меркла слава, тускнело и старилось его знаменитое лицо. Он ненавидел и беспомощно сжимал кулаки, понимая, что время его ушло, удача невозвратно промелькнула и он обречен истлевать в этой грязной дешевой студии, орать на дурных ассистентов, пить кофе из несвежей кружки, обслуживать ничтожных дельцов.
– Миша, ты великий и несравненный. – Бекетов поймал его затравленный взгляд и вливал в него энергию света. – Еще ничего не кончилось, а только все начинается. Я вернулся. Чегоданов призвал меня и умоляет помочь. Он в беде и в панике, нуждается в немедленной помощи. И мы поможем ему. Я говорил о тебе. Он возвращает тебя на главный канал. Дает первоклассную студию. Зарплата, какой ты не видел. Персональная машина. Авторская передача в прайм-тайм.
– Ты издеваешься? – Немврозов зло оскалил собачьи зубы, которые раньше белоснежно блестели в его неотразимой улыбке. – Ты пришел поиздеваться надо мной?
– Мне некогда заниматься пустяками, Миша. Времени в обрез. Я пришел к тебе, потому что ты лучший, неповторимый, непревзойденный. Ты сделаешь то, что не по силам другим.
– Ты снова вместе с Чегодановым? Вы помирились? Ты хочешь вернуть меня на экран? У тебя есть проект? – Неверие в темных зрачках Немврозова сменилось умоляющей надеждой, от которой зрачки расширились и засияли. – В чем проект?
– Ты снова станешь звездой! Твое лицо станут обожать в каждом доме. Постовые опять будут отдавать тебе честь. И девушки станут носить майки с твоим лицом, за которым будут дышать их прелестные груди.
– В чем проект? – нетерпеливо перебил Немврозов.
– Ты должен уничтожить Градобоева. Превратить его в пыль. Рассыпать на молекулы. На элементарные частицы, чтобы он улетел в черную дыру Вселенной, откуда выпал. Ты понял?
– Как?
– Показывай площадь, показывай толпу! Неистовые лица, орущие рты, воздетые кулаки! Лицо Градобоева, ненавидящие, налитые кровью глаза! Говори, что он зверь, людоед! Ненавидит все русское, Кремль, соборы, Могилу Неизвестного Солдата! Он завербован, агент ЦРУ! Получает деньги от Госдепартамента! Предатель, власовец! Ворвется в Кремль и приведет за собой американских морских пехотинцев! Ненавидит Русское государство, хочет его уничтожить! Сеет хаос, как Керенский в феврале семнадцатого! Как Горбачев в августе девяносто первого! Его приход к власти означает распад территорий, гражданскую войну! Брат на брата! Расстрельные рвы! Избиение духовенства! Голод! ГУЛАГ! Уничтожение заводов! Унижение армии! Показывай его чудовищный лик, чтобы мороз по коже! И какую-нибудь свою свинью с перерезанным горлом! Или твой блестящий протез в кровавой жиже! Ты это умеешь! Ты гений! Ты лучший из всех, кого я знаю!
Бекетов впрыскивал в Немврозова огненные лучи, вливал в него раскаленную плазму и видел, как Немврозов меняется. Как выпрямляется, наливается соками тело. Опадает с лица серая ржавчина, и лицо белеет, розовеет, молодеет, обретает прежнее яростное, счастливо-безумное выражение.
– Я гений! Я лучший из всех! Я сделаю это! Я превращу Градобоева в кровавый окорок! Чегоданов, он молодец, нюх разведчика, властный инстинкт! Всем этим геям и лесбиянкам до него далеко! Он им устроит гей-парад! Мой дед на войне был истребитель танков! Я – истребитель танков! Обещаю, танк Градобоев будет подбит! Когда я могу начинать?
– Завтра. Студия готова. Лучшие операторы, режиссеры! Лучшие телекамеры! Начинай!
