скачать книгу бесплатно
Это почувствовали сразу все. Заход в трубу – это нервы, и малейшее сотрясение немедленно отдавалось в мозгу в виде панического всплеска. А здесь – сброс оборотов и верчение кораблика волчком.
Решив, что это результат чудачества механика, как обычно спорившего в рубке с отцом, я выматерился и пополз из кубрика в машину. Я хотел отрегулировать работу двигателя, но услышал, что не все его цилиндры работают, и мало того – он вот-вот совсем заглохнет. Топливо в расходном танке имеется, значит, что-то с насосом или регулятором, так как эти два органа машины взаимосвязаны. Докладываю в переговорную трубу что и как и слышу как кэп кого-то посылает к дьяволу и орет мне, что нужно еще 20 минут чтобы выйти из турбулентного потока.
Подперев рычагом планку регулятора, чтобы не было забросов на нулевую поддачу и движок случайно не захлебнулся, я распер себя между механизмами, чтобы хоть как-то спастись от качки и приготовился тупо ждать, когда закончится эта пытка. Потом взрыв в голове, и я прихожу в себя уже в темноте и тишине, сидя на пайолах в машине с дикой болью в ухе и в прилегающем к нему мозгу.
Качка была терпимой. Главный двигатель стоял, кто-то пытался запустить генератор. Скорее всего, бросили якорь и на выборке генератор выбило из цепи, подумал я и полез из машинного отделения наверх. Весь экипаж, похожий на стаю мокрых черно-белых ворон, сидел на мостике. По палубе гуляли волны. Якорь не зацепился, и нас развернуло лагом к волне. Кэп безуспешно пытался запустить генератор дистанционно. Хорошо, что идем полупустые в Дуалу, а не обратно – груженые под завязку.
Боль не проходила. Я отодвинул от пульта второго механика, продолжавшего что-то истерично шипеть и со второго раза запустил дизель-генератор. Помощник перебрался на бак и потравил цепь электро-мотором. Нас сразу же поставило правильно, качка стала размеренной и вполне терпимой.
Я не стал участвовать в разборках земляков, но, собрав вокруг себя гвинейцев, объяснил им через переводчика, что нужно не бояться (мы с корабликом еще не такое видали!), а помогать мне, чтобы всем нам дойти до Дуалы.
Я спустился в машину и увидел то, чем меня звездануло по больному уху. Это была пятикилограммовая скоба для демонтажа головок с главного двигателя. Накануне я устроился аккурат под ней, а когда державший ее трос ослаб от качки, она выскочила со своего места и наказала меня за все, что я сделал и не сделал.
Но на этом неприятности не закончились. На двигателе заклинило топливный насос высокого давления, и температура у меня поднялась до 39 градусов, судя по последнему замеру. Спустив отстой с расходного танка, я понял, что в топливо попала соленая вода, которая при болтанке попала в топливопровод.
Я спустил под пайолы треть бака, оставив достаточное количество чистого топлива, чтобы дойти до порта. Потом с помощью гвинейского механика – уже не помню, как и с помощью каких команд – заменил 6 штук плунжерных пар, запустил двигатель и улетел в беспамятство прямо в машинном отделении.
Очнулся уже на диване в кубрике, с компрессом из уксуса на голове и горячим песком на ухе. За мной ухаживал кэп, только горячий песок на ухе делал бесполезным охлаждающий компресс на голове. Температура была уже под 40. Кэп сказал, что мы дошли, только главный движок опять заглох, причем прямо на швартовке, так что кораблик пришлось подтягивать к причалу руками.
И индусы, сказал кэп, уже загрузили пароход и требуют отхода в Бату, потому что деньги капают. Что будем делать? Я спросил, привезли ли топливо, на старом с водой мы далеко не уйдем, а поскольку причину поломки не знаем, то нужно брать из другого танка, чистого. Топливо залили, сказал капитан, а насчет того, чтобы отправить меня в больницу индусы и слушать не хотят.
Правда, они привези какого-то врача, который вколол мне обезболивающее и все недоумевал, как и где можно простудить ухо при такой жаре?
Я кое-как спустился в машину и осмотрел двигатель. Остаточная вода в топливопроводах заклинила две плунжерные пары насоса, который нам с гвинейцем и предстояло перебрать. Второй механик совсем отошел от дел, заявив, что по приходу в Бату ни секунды не останется на борту и чтобы мы отстали от него со своими ремонтами.
Ну что же, значит, буду полагаться на гвинейца. Немного погодя капитан тоже спустился в машину с вентилятором в руках, и мне стало получше. А еще через час, прокашлявшись, главный мотор заурчал привычным рокочущим голосом, и все мы испытали большое облегчение.
Вот только ухо мое все стреляло и болело. Мне было совсем плохо, хотелось спать, и я с трудом дополз на карачках до дивана.
Мы все-таки ушли и благополучно пришли в Бату, и доктор Хустино, директор госпиталя забрал меня на своей маленькой машине «Сеат Панда». В лаборатории подтвердили диагноз: малярия 3 креста, максимум.
Все это я узнал на вторые сутки, когда оклемался после кучи капельниц и увидел над собой черное лицо. На приличном русском языке с использованием родных оборотов лицо произнесло что-то вроде «…твою мать, наконец-то очнулся, з….л ты тут всех»
Это доктор Хустино, или, как мы его называли, Хустиныч практиковался в употреблении крылатых фраз и выражений, накрепко усвоенных за годы учебы в медицинском институте в городе Волгограде, Советский Союз.
Пока мы с Хустинычем героически отбивали первую и, как оказалось, самую яростную атаку малярии, кэп постарался максимально оперативно исполнить пожелания последних заскучавших по домашнему уюту. Ребята и так долго продержались, понятно, что не каждый мог и хотел остаться и продолжать играть с судьбой.
В общем, большой босс отблагодарил отъезжающих, и они, довольные, исчезли за африканским горизонтом.
А вот кэп, чувствовалось, затосковал. И оттого, наверное, стал все сильнее закручивать гайки в общении с гвинейскими членами команды, которые учились у нас как собственно морскому делу, так и дисциплине. Какая-то горечь и обреченность появилась в его манере. Мне даже показалось, что отеческая забота обо мне пока я болел, была результатом принятого решения расстаться с сыном, который уже конкретно достал кэпа своим нытьем.
Видать, не оправдал пацан отцовских надежд. Да, испытание было не из простых. Но только то, что для нас с кэпом было интересно и естественно, для других было за пределами понимания.
А мы чувствовали гордость за выдержанные шторма, за наши обеды по пояс в соленой воде, за смывания за борт и возвращения с того света по веревке, за нервы и шепот заклинаний над моторами – чтобы выдержали нагрузки в самые ответственные моменты. Нам оказались нипочем неустроенный быт, ругань с портовыми агентами из-за беспредельных перегрузов и последующих бессонных ночных переходов в ожидании тропического шторма – скоротечного и жестокого, могущего стать последним в судьбе пароходика и всех нас.
Все это и многое другое уже перемололось в воспоминания. Но спокойного будущего по-прежнему не предвиделось.
В одном из рейсов, которые мы делали с еще не очень обученным, но старательным благодаря строгости кэпа экипажем, мы, проскочив все опасные районы на маршруте, уже расслабились. Сидя за штурвалом, я смотрел вперед по курсу, выискивая поворотный маяк – признак скорой передышки.
Услышав бурчание кэпа, я подумал, что он делает кому-то очередной втык, но ошибся. Сначала я не понял, что он хотел сказать словами «не прощу себе потом всю оставшуюся», но тут кэп зло рявкнул «Поворачивай назад!» и протянул мне бинокль.
Да, то что я увидел было очень плохо. На океане шла приливная волна. На большом расстоянии от берега она пологая и неопасная, но с приближением к прибрежной рифовой черте она набирает силу и высоту и пенными бурунами начинает атаковать любую помеху на пути к песчаному пляжу.
Привычная красивая картинка, только сейчас по рифу бегали люди, махали нам руками и что-то кричали. Расслышать что-либо было невозможно из-за шума прибоя, но гвинейская часть экипажа явно заволновалась.
Оторвавшись от бинокля, я посмотрел на капитана. Это был уже не прежний старый кэп. Его глаза горели; держа в одной руке громкоговоритель, а другую положив на плечо переводчику, он четко руководил маневрами нашего перегруженного корвета, начинающего маневрировать к рифу.
Ситуация становилась опасной. Получив приказ, я лег в дрейф. Мы быстро спустили наш маленький моторный катерок «Прогресс» и так как других опытных моряков у нас, кроме нас самих, не было, то я остался на пароходе, а кэп с назначенным от фонаря боцманом отправились к рифу.
Они намеревались зайти в его тень и забрать не успевших уйти до прилива сборщиков улиток. Потому что, судя по карте, во время прилива риф Пахаро уходил под воду целиком.
Самым опасным для катера был момент прохода между двух бурунов, обозначавших местонахождение рифов. Так как опыта в таких делах у нас не было, то пришлось полагаться на удачу, а удача, по моему определению, это рассчитанный риск. Правда, рассчитать что-либо в этой ситуации было особенно трудно – слишком много «иксов», или неизвестных.
Пока я потихоньку маневрировал корабликом, стараясь оставаться на месте, катер благополучно проскочил между кипящими бурунами и исчез из виду. Куда-то исчезли и люди с рифа. Беспокоиться вроде больше не о чем, оставалось ждать.
Когда через десять минут волны уже частично покрывали островок, из-за него вылетела наша лодка и направился к нам. В ней сидели два человека. Гвинейская часть команды заволновалась. На рифе людей не было, и сам риф был уже почти неразличим из-за белого тумана от брызг.
Раздумывать было некогда, течение изменилось, приходилось постоянно маневрировать, отходя на точку прихода по GPS, согласно приказа капитана. Когда до судна оставалось метров тридцать, катерок клюнул носом в воду и сбросил ход. Все, везуха заглохла. Старенький мотор «Вихрь» захлебнулся от накрывшей его волны, и катер понесло на бурун рифа.
Брошенный конец не долетел, потому что после памятной рыбалки на тунца стал короче. Выбирать и удлинять – только терять драгоценные минуты, за которые катер отнесет еще дальше. Я начал сближаться с лодкой. Потихоньку нагнав, мы ее все же заарканили и начали подъем на борт. Мне приходилось бегать от лебедки к пульту управления и обратно. Местные ребята к технике непривычны (в голове промелькнуло: непременно обучить на будущее), но старались как могли – и у нас получилось.
Поднявшись на борт, капитан разразился монологом, смысла которого наш переводчик не понял бы никогда. Нужно было уходить как можно дальше от бурлящего в приливной волне рифа, похожего на поднимающегося из пучины монстра.
Видуха не для впечатлительных. Местные просто сели на палубу и, вытаращив глаза, испуганно смотрели на нас. Кэп встал у штурвала и рявкул «Полный назад!». Кораблик затрясся от вибрации заднего хода, кэп переложил руль на разворот, и когда циркуляция была закончена и я включил передний ход, мы в самом начале разгона мягко сели на мель носом.
Мы с Кэпом остолбенели. 40 тонн плотно уложенных мешков с рисом – ответственный груз для проведения демократических выборов президента, да еще и мы с экипажем в качестве приправы – все это могло оказаться в бурлящем котле рифа. Правда, обнадеживало то, что никто не слышал скрежета разрываемого металла, так что пробоины в корпусе, возможно, не было.
Скорее всего, мы наткнулись на песчаный нанос перед рифом. Но под тяжестью перегруза корпус мог дать трещину, а это однозначно затопление, хотя и медленное. Поэтому было принято решение: пятясь назад крабом, медленно выползать из этой западни.
Течением уже начало заносить корму, что говорило о том, что сидим мы на мели не слишком плотно. Но медлить было нельзя – если упремся во что-нибудь винтом, то не сможем дать ход, и тогда конец. В голове тут же нарисовалась мрачная картина: разбитый о рифы пароходик с геройски погибшим экипажем. Переложив штурвал право на борт, мы дали машине задний ход, и нас стало выравнивать.
Мы добавили обороты и стали потихоньку сползать с подводной дюны. Оказавшись на свободной воде, мы со страху, как при встрече с пиратами, тут же взяли курс на Америку. И только отмахав не меньше пяти миль, остановились осмотреться и понять, чем мы отделались.
И в очередной раз мы оказались в тени крыльев, пролетавшего по своим делам ангела, который заметил нас и спустился помочь. Короче, мы отделались только нервами. Осмотрев все, что можно было осмотреть, кроме забитого под горловину трюма, я доложил кэпу, что, судя по ватерлинии и грузовым маркам, явных признаков поступления воды в трюм нет. Но если трещина все же образовалась, то нужно поторопиться.
До Баты часа два ходу, но если мы начнем постепенно погружаться, то осушать трюм будет трудно, так как осушительный трубопровод забит рисом. Поэтому мы немедленно взяли курс на Бату, и кэп, слегка расслабившись после рюмки коньяка, рассказал мне историю спасательной миссии, из-за которой мы вляпались в неприятности. А произошло следующее.
Осматривая находящийся в полумиле слева по борту риф Пахаро, кэп заметил людей, машущих руками и палками. Поскольку начинался прилив, и остров, судя по данным карты, должен вот-вот уйти под воду, кэп сделал однозначный вывод: люди, каким-то образом оказавшиеся на острове, попали в беду.
Морской кодекс в таких случаях не допускает разночтений. Людей надо спасать. Поэтому капитан, вспомнив всех тех, на кого не хотелось тратить культурных слов, с помощью непечатной лексики, исполнил маневр «лево на борт» и сбросил ход. А дальше выяснилось, что все наши последующие – не побоюсь этого слова – ювелирные действия по стаскиванию перегруженного пароходика с подводной дюны, окруженной кипящими в приливе рифами, имели совсем другую причину, не имеющую ничего общего со спасением людей.
И причина эта – бурное проявление радости рыбаков и сборщиков моллюсков. Они слышали по радио о приходе в Экваториальную Гвинею первого транспортного парохода из «Русии», который сделает их жизнь лучше и веселее и вдруг увидели этот пароход воочию. Ну как тут не возликовать!
Правда, когда они увидели, что спущенный с парохода катер по какой-то причине направился в их сторону, то быстро сели в ошвартованные в лагуне за рифом и не видимые нам каюки и умотали на берег. Наверное, чтобы на всякий случай спрятать улов.
Капитан, покружив вокруг рифа и не увидев никого, кому была бы нужна помощь, с чувством исполненного долга (и я даже боюсь подумать, с каким еще чувством) кое-как вернулся на борт. Весь мокрый, в полузатопленном катере и с пребывающим в полубессознательном состоянии от морской болезни боцманом.
Три часа спустя мы вползли в порт Баты на пузе и на полной воде, потому что на меньшей воде мы, как беременная черепаха, застревали на песчаном намыве в воротах малой гавани. Потом мы ломали наши пальмы-кнехты, привязавшись к ним и подтягиваясь килем концомна каждой волне ближе к берегу.
Но это было три часа спустя. А сейчас, после рассказа кэпа о миссии спасения, на меня напал нервный смех. Наблюдавшие за нами гвинейцы, хоть и не понимали ни слова по-русски, но почувствовали, что мы расслабились и принялись петь и плясать на палубе – от радости по поводу завершения непонятных для них, но, очевидно, опасных действий со счастливым финалом. Мы с кэпом, смеясь, наблюдали за творящимся на палубе очередным дурдомом. Короче, Африка как она есть.
Прибыв в Бату, мы решили не докладывать об этом случае, точнее – доложить, но не все. Однако сеньор Маноло вызвал нас в офис и дополнил нашу же историю неизвестными для нас самих деталями – например, о радиопередаче о прибытии нового корабля из России. Было еще и народное радио, которое в Гвинее работало сверхоперативно, особенно если дело касалось белых.
7.
После этого случая наш авторитет прыгнул на несколько позиций вверх. Мало того, что для сухопутного человека история была не совсем обычная, мы ведь еще продемонстрировали следование морскому кодексу чести, что еще больше подняло нас в глазах местных жителей.
На улицах Баты нас уже не только разглядывали, но и старались потрогать, особенно дети. Люди постарше то и дело говорили нам по-русски «Привет!» Многие помнили «советикос» из 1970-х годов, и если учитывать, что кроме пары бывших колонизаторов-испанцев да нескольких ливанцев-торгашей, белых во всем городе больше не было, то статус руссозмаринерос, или русских моряков был, понятное дело, самым высоким.
Жизнь наша проходила в напряжении, которое создавалось не только спецификой работы, но и, зачастую, нами самими. Местные сперва были в шоке от нашего ритма жизни, было много вопросов типа «А зачем?», которые доводили кэпа до бешенства. Но после случая у рифа Пахаро, ребята, часто спрашивавшие «А зачем?», исчезли сами собой, зато с нами остались трое самых проверенных людей. Два аннабонца и один представитель народа комби, тяготеющий к технике.
Как-то раз кэп, который был убежденным сторонником строгой дисциплины и порядка, решил ввести на стоянке 8-часовой рабочий день. Показав экипажу как обращаться с киркой для сбивания ржавчины и мелом очертив для каждого площадь для оттачивания мастерства, он уселся на крышке трюма и сверху начал дирижировать процессом. В моем понимании – совершенно нормальная первичная практика на советских суднах, мы все через это прошли. Но здесь мы столкнулись с совершенно иным отношением к подобным вещам.
Во-первых, гвинейцы объявили, что, работая на жаре, они заболеют, не понимая, что жара – лучшее время для подкраски судна. Справедливости ради надо сказать, что солнце действительно стояло в зените, и все это и впрямь было похоже на издевательство и над собой, и над людьми.
Во-вторых, заметив подъехавшего индуса – представителя компании, гвинейцы немедленно доложили ему о непонятных и неприемлемых для них требованиях русских. Индус через переводчика спросил капитана, сколько ему нужно рабочих для выполнения поставленной им задачи. Кэп – то ли из-за упрямства, то ли не поняв вопрос – рявкнул, что ему достаточно тех, что имеются в наличии, а индус пусть не лезет в учебно-производственный процесс, пусть и проходящий под палящим тропическим солнцем.
В результате мы оказались на ковре в прохладном кабинете, где большой босс и сеньор Маноло объяснили нам, что такое сиеста, или отдых во время жары. По-нашему – в разгар рабочего дня. Только в отличие от нас, нормальные люди никакие работы в это время вообще не планируют и не производят, если только эти работы не жизненно важны…
Авторитет босса был непоколебим. Покаявшись в том, что перегнул палку, кэп получил от Маноло заверение, что в случае необходимости выполнения реальной работы на судне он получит любое количество рабочих рук. Но только с утра или вечером, после 16 00. Так что не нужно третировать геройский и с таким трудом сформированный экипаж.
Этим был вбит очередной клинышек в пока еще маленькую, но все же трещину в наших внутрисудовых отношениях с местными членами команды. У них образовался свой капитан в лице сеньора Маноло, а мы столкнулись с неприятием гвинейцами морского закона, требующего беспрекословного подчинения всех на судне одному человеку – капитану корабля. К тому же мы никак не могли понять, почему для решения любых вопросов, начиная от спасения наших жизней и кончая бытовыми проблемами, мы должны отвечать на вопрос «А зачем?» и выслушивать наставления и нравоучения людей, далеких от кухни под названием «флот».
Переставал работать основной закон на корабле. Его смысл: капитан принимает решение единолично и быстро, не разводя дискуссий и не устраивая референдумов. В океане при каждом случае, ставящим под вопрос жизнь людей, командир молниеносно оценивает степень опасности и автоматически сбрасывает ее с уровня паники до уровня принятия и выполнения решения и своим авторитетом не позволяет подчиненным засомневаться в смысле борьбе за жизнь – свою и товарищей.
В экстремальных случаях (а в море они происходят постоянно) жизненно важно поступать так, как считаешь нужным, основываясь на опыте прожитых в море лет и собственной интуиции, вобравшей в себя всю информацию и знания – свои и чужие. Это требует подчинения без глупых и лишних вопросов типа «А зачем?», «А почему?»
Здесь же все другое – и люди, и законы, и мозги в головах. Нет традиций, которые в виде аксиомы навсегда отпечатываются в сознании моряков. Нет здесь такой касты, и создать ее, как оказалось, не получится еще долгие годы. С такими вот горькими мыслями мы вернулись в порт. Почувствовав себя ненужным, кэп открыл бутылку коньяка и больше ее не закрывал.
Делать было нечего, и мы впятером – в полу-анархической по нашим понятиям и приемлемой по понятиям гвинейцев атмосфере – зарядились совершать рейс за рейсом, во время которых происходили разные события, плохие и хорошие. И так как жизнь – это синусоида с изгибами в нижней отрицательной части графика и верхней положительной, то хоть как-то влиять мы могли, пожалуй, лишь на частоту этих изгибов.
Наш жизненный график напоминал расческу. Одним из ее зубцов стал случай, происшедший в порту Либревиль в Габоне. Но о нем чуть позже.
В результате прошедших в Экваториальной Гвинее демократических и по-африкански колоритных президентских выборов, к власти в стране пришел поддержанный народом лидер. Американцы активно взялись за добычу нефти и газа, а мы, маленькие колесики во всем этом механизме начинающегося прогресса, в то время стояли пришвартованные в небольшом городке с почерневшими от времени домами, выстроенными в испанском колониальном стиле.
Жилые здания, собор, госпиталь, принадлежащая какому-то католическому ордену школа – все эти постройки вызывали у меня восхищения своими донкихотовскими силуэтами, которые я когда-то видел на иллюстрациях к великому роману Сервантеса.
Я ходил по выложенным булыжником, заросшим улицам этого уютного городка, чувствуя на себе любопытные взгляды встречавшихся людей. Прохожие в знак приветствия с поклоном снимали кепки, а дети подбегали и хватали за руку, желая пройти рядом хотя бы пару метров. Руки у меня было все две, а детей много, из-за чего между ними то и дело вспыхивали потасовки.
Большинство местных жителей были из народа буби. Земледельцы, они каждое утро уходили на свои финки (разделанные участки в джунглях) на которых выращивали кукурузу, арахис, юкку и малангу.
Каждая семья имела в лесу свой участок, где росли платаны – вид больших бананов, представляющих собой основной пищевой продукт этих мест.
Люди жили размеренной и спокойной жизнью, и только нужда в наличных деньгах – для покупки керосина для печек, бензина для стареньких автомобилей и вина для себя – заставляла их время от времени напрягаться и собирать излишки на продажу. Средневековье в чистом виде, как будто машина времени взяла и перебросила меня на много лет назад.
Сидя за шатким, сделанным из лиан столом в баре с крышей из пальмовых листьев, я потягивал красное испанское вино и слушал звуки джунглей, смешивающиеся с ритмичной, тихой музыкой этого доброго и открытого народа. Вокруг меня – тропический сумрак, которому пыталось сопротивляться только трепещущее пламя свечи, и я рад тому,что вообще живу в этом космосе, потому что количество моего счастья в эти моменты измеряется именно такими масштабами.
Великолепная рыба бакалао, предложенная к вину хозяином бара, вытесняет из памяти все, что творилось в жизни до этого момента, а вино смывает всю суету – и хорошую, и плохую. Ты становишься чистым, пустым и открытым для всех, находящихся рядом – рыбаков за соседним столиком, озорно поглядывающих на тебя девушек и даже детишек, клянчащих 100 франков на жвачку.
Но это состояние – опасно, оно расслабляет и никак не подходит человеку, находящемуся в командировке. В дальнейшем я был свидетелем многих историй, когда наши люди, оказавшиеся в плену этих райских образов и ощущений, попадали в беду – не захотев или не сумев из-за слабости вернуться в реальность своей жизни.
Вернее, они думали, что сбежали от реальности, но выходило, что рай – он только на небесах, как сказал кто-то из великих. А на земле – только райские образы, которые, исчезая, оставляли замечтавшихся наедине с совсем другой, быстро отрезвляющей действительностью.
Таких приходилось оперативно, с нашими усилиями и их слезами отправлять на родину. Некоторые даже сбегали из аэропорта но, пошатавшись по стране и ощутив себя уже не ангелами, спустившимися с небес к туземцам, а самыми что ни на есть туземцами, возвращались, слезно прося помочь воссоединиться с брошенной на далекой родине семьей. При этом многие автоматические бросали семьи, заведенные за период африканской нирваны.
Все это я пишу в назидание тем, кто, сидя за партами в мореходках изнывает от тоски над скучными учебниками и рисует для себя картинки будущего. Совсем как я когда-то.
А теперь вернемся к жизни-расческе и ее либревильскому зубцу, который стал последним в старом графике нашего существования. Дальше случился поворот в судьбе всех нас, находящихся на кораблике, и все написанное до сих пор – это предыстория к рассказу о тех событиях, которые ожидали нас за пересечением траверза острова Кориско и курса на бухту Габон.
8.
На берегах этой бухты, являющейся частью Гвинейского залива, раскинулся город Либревиль – столица Габонской Республики. Когда-то французская колония, а ныне независимая страна, эта республика тем не менее, позволяла Франции абсолютно свободно чувствовать себя на своей территории. Мало того, что французы вывозили отсюда ценную древесину, нефть, урановую и железную руду – они еще разместили в Либревиле казармы своего Иностранного легиона.
Французское влияние заметно здесь везде – начиная с архитектуры и заканчивая особенностями инфраструктуры. Да и народ в Габоне какой-то другой, словно специально воспитанный и обученный только тому, чтобы быстро и правильно отсчитывать причитающуюся ему часть денег, оставшуюся после того как французы заберут себе львиную долю. Хотя габонцы, в основном, это те же центральноафриканские фанги-банту, что и в Экваториальной Гвинее и Камеруне.
Мы пришли в Габон, чтобы попробовать продать закупленные по дешевке в гвинейскойЛубе излишки натуральных продуктов, произведенных тамошними крестьянами-бизнесменами. Груженые малангой, платанами, мешками какао-бобов (перерабатывающих фабрик в Гвинее не было, и бобы предполагалось обменять на шоколад), мы, тяжело покачиваясь на мутной воде, приближались ко входу в Либревильский каботажный порт.
Из-за отсутствия карт кэп понятия не имел, куда и как мы будем швартоваться и, как всегда, психовал на всех и за все. Ну а как иначе, если тебе приказывают: пойди туда, не знаю куда и принеси то, не знаю что. Я хорошо понимал кэпа и тоже нервничал, правда, молча. Остальные по-детски радовались близости либревильских баров и возможности стянуть что-нибудь из трюма, чтобы потом прогудеть с портовыми друзьями и подругами.
Поэтому каждый изображал из себя авторитетного знатока этих мест и лез к кэпу с советами на предмет того, куда именно поворачивать и где именно швартоваться. Весь этот мутный словесный поток они обрушивали на кэпа, толкаясь в святая святых – рубке. Пару раз я разогнал особо ретивых советчиков, а потом спустился в машину и приготовился к сложной швартовке по командам капитана по машинному телеграфу.
В последнее время у нас барахлил механизм управления главным двигателем из рубки, и с учетом того, что творилось на причалах, рисковать не стоило. Суда и лодки напоминали селедок в бочке, расстояние между ними измерялось миллиметрами. Не дай морской бог помять кому-нибудь борт, пусть и без того донельзя помятый – нужно будет платить. А уж за навал или удар о соседний корпус, пусть и не сильный, с белого сдерут по полной, если не разденут.
Я переживал за кэпа, ему было погано. Накануне отхода в Габон мы допоздна засиделись в баре с американскими моряками, которые на двух океанских буксирах притащили на рейд Лубы первую нефтяную буровую платформу. По-пиратски, с гиканьем они подлетели к берегу на катерах-резинках, ворвались в бар и, узнав, что мы русские и невзирая на наши протесты, подняли нас прямо со стульями, сдвинули столы, собрали с полок все спиртное и весело и шумно выжрали все до капли, напоследок забросав хозяина долларовыми бумажками. Ну и мы повеселились за компанию.
Поэтому на переходе было тяжко. Дежурная кэповская бутылка мало помогала и я, выцедив пару стопок коньяка, я решил перетерпеть и занялся работой в жаркой машине. Вместе с потом гадость стала выходить из организма, и к окончанию рейса я чувствовал себя уже вполне прилично.
Кэп не потел, но тоже потихоньку приходил в себя на сквознячке ходового мостика. Он выходил из известного состояния, потом снова входил в него, и к концу рейса пришел во вполне благодушное расположение духа. И если бы не очередной и, что хуже всего, неожиданный дурдом со швартовкой, то все бы и прошло как всегда – потихоньку.
Как бы мне ни не хотелось обойти и не вспоминать этот горький эпизод, это был поворотный момент в жизни, и потому нужно о нем рассказать.
Находясь в машинном и спустившись на микроуровень работы механизмов, я отвлекся от своих переживаний и просто выполнял команды кэпа. Сначала все проходило в стандартном режиме швартовки, пока не насторожила нелогичная и неуместная по времени команда «малый вперед» после уже отработанного назад тормозного реверса. Обычно после этого на кнехтах закрепляют швартовочные концы и дается команда «глушить главный». Так вот, команды глушить не последовало.
Все мои чувства и инстинкты в один голос заорали: быстро наверх! Поднявшись в рубку и увидев лежащего на руках у помощника-переводчика бесчувственного кэпа, я жестами объяснил, чтобы капитана немедленно вынесли из душной рубки и освободили мне место у штурвала. Ребята-аннабонцы перенесли кэпа на бак, а я стал швартоваться, пытаясь втиснуться между двух огромнейших деревянных нигерийских каюк. В конце концов у меня получилось растолкать их, и мы ткнулись носом в причал.
На пирсе уже мелькал белый халат портового медработника, который принял кэпа и на плечах поволок в какую-то пристройку, оказавшуюся офисом санитарной инспекции. «По крайней мере, там должен быть кондиционер», – промелькнуло у меня в голове.
Пока я привязывал пароход и устанавливал трап, на пирсе собралось много портового народу, который в характерной шумной манере обсуждал все случившееся. Я попытался сойти на берег, но в конце трапа стоял полицейский, который не позволил мне покинуть судно.
Примерно через час вернулся переводчик и сказал, что капитана повезли в госпиталь, но по дороге он умер. А меня просят прийти в комиссариат порта для дачи показаний. Туда меня проводит полицейский, который придет сменить того, что стоит у трапа.
В комиссариате меня усадили в отдельной комнате и забыли на долгое время. Через приоткрытую дверь я видел, как в кабинет к комиссару по одному заходили все члены моего экипажа и понял, что буду последним. Так и вышло: когда я остался с комиссаром один на один, он произнес на плохом, но более или менее понятном русском языке, что команда заявила, что, поскольку в швартовке гвинейцы участвуют только на палубе, то в рубке с капитаном был я один. Поэтому я должен рассказать, как и за что я его убил.
После всего случившегося я, честно говоря, запаниковал. Оказаться черт-те где, в одиночестве, да еще с вылитым на голову ведром лживых, но при этом очень серьезных обвинений. Что называется, приплыли.
Я, конечно, рассказал, как все было и все, что знаю – естественно, с учетом того, что в момент происходящих на судне трагических событий я находился в машинном отделении. Несколько раз полицейский комиссар (или кем он там был) просил меня выйти в коридор. Сначала в сопровождении охранника, а потом, по мере того как мой рассказ начал подтверждаться показаниями каких-то других людей, я выходил в коридор уже один и ждал там пока меня позовут обратно в кабинет.
В конце концов, после звонка из госпиталя комиссар сказал, что все понятно и что теперь – в честь освобождения меня из участка – я должен угостить его в соседнем баре вином или виски. Еще он сказал, что с самого начала был почти уверен, что капитан умер от инфаркта, но ждал результатов вскрытия. К тому же, у кэпа был кровоподтек на голове, что вызывало вопросы. Как выяснилось, кровоподтек возник от удара об ручку управления двигателем, когда кэп падал, потеряв сознания, а поскольку в рубке он был один, то поддержать его было некому.
