скачать книгу бесплатно
газета. 2009. 30 октября
Впалые, заросшие седой щетиной щеки, безнадежно усталый взгляд. Кто он? Неприкаянный человек без роду без племени? Нет, человек дворянских корней, элитной образованности, обладатель высокого воинского чина. Семен Андреевич Пугачев, недавний комкор (командир корпуса), начальник Военно-транспортной академии Рабоче-крестьянской Красной Армии (РККА). А на служебных фотоснимках в фас и профиль – заключенный Тавдинского отделения Севураллага.
«Личное дело» С. Пугачева, хранящееся ныне в Информационном центре ГУВД по Свердловской области, оказалось внешне не слишком внушительным: видавшая виды, скорее, тонкая, чем толстая, папка из мягкого картона, подклеенная скотчем. Если пересчитать в ней листы, то бо?льшая часть из них придется на квитки величиной в пол-ладони – вызовы на допросы.
Его арестовали осенью 1938 г. в Ленинграде, где он жил в доме академии, которую возглавлял. Сочтя, что «Пугачев Семен Андреевич, 1889 года рождения, уроженец г. Рязани, из дворян, бывший член ВКП (б), исключенный в 1937 году за связь с врагами народа, достаточно изобличается в том, что является участником антисоветского контрреволюционного заговора, по заданию которого проводил вредительскую работу в Военно-Транспортной Академии РККА», ему избрали мерой пресечения содержание под стражей.
За год, проведенный в Ленинградской тюрьме №1, до перевода в московскую «Бутырку», его допрашивали множество раз, причем порой дважды и трижды в сутки. Например, 5 марта 1939 г. – утром, днем, ночью. Самым длинным, четырехчасовым, был в этот день ночной допрос. Но допрашивали и дольше – 17 апреля мучили вечером с пяти до одиннадцати, а ночью вызвали снова.
Видимо, доказать участие в контрреволюционном заговоре было не так-то просто. Но доблестные службисты сумели. По всей вероятности, Семен Андреевич «во всем сознался», а потом устно и письменно раскаивался за свое «постыдное поведение на следствии». Есть сведения, что на суде он отказался от показаний, выбитых из него на допросах. Но все равно приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 26 октября 1938 г. гласил: «Пугачева Семена Андреевича лишить военного звания „комкор“ и подвергнуть лишению свободы сроком на пятнадцать лет, с поражением в политических правах на пять лет с конфискацией лично ему при надлежащего имущества с отбытием наказания в ИТЛ. […] Возбудить ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР о лишении Пугачева двух орденов „Красное Знамя“, четырех орденов Союзных Автономных Республик и юбилейной медали в ознаменование ХХ-летия РККА».
ИТЛ – это, как известно, исправительно-трудовые лагеря. Пугачеву достался Северо-Уральский лагерь НКВД СССР, его Тавдинское отделение. В январе 1940 г. с этапом он прибыл в Тавду. Этот край тайги и болот был на тот момент заселен не только коренным населением и осевшими в результате аграрной реформы крестьянами-«самоходами» из западных губерний. В середине 30-х гг. прошлого века эшелоны повезли сюда «врагов народа», которым пришлось с пилой и топором осваивать таежный край. Жили в наспех сколоченных бараках, шли на работу – куда прикажут.
И поехал Пугачев на уже знакомый ему Урал, где в 1918—1919 гг. работал в штабе военного округа. Еще в начале тяжкого крестного пути Семен Пугачев, по причине сердечного заболевания, был признан годным только к легкому труду. Но в его северном послужном списке названы отнюдь не легкие занятия: разделка и относка рудничной стойки, раскатка шпал. Специальности: мелиоратор, лесоруб, машинист пишущих машин.
Последняя специальность фигурирует в документах как основная. Видимо, тех, кто определял судьбу заключенного Пугачева, поразила его способность обращаться с этим клавишным достижением цивилизации. Но, судя по всему, пишмашинка в лагпунктах была предметом редким, имела постоянных хозяев (или хозяек), и приходилось Семену Андреевичу возвращаться к лому, пиле, топору.
Когда он окончательно потерял здоровье, когда медики признали за ним «старческую дряхлость» в 50 с небольшим лет, тогда ему нашлось редкое по нашим временам занятие – лаптеплёт.
Признаться, я за свои немалые года впервые встретила это слово. Но в интернете оно есть: в текстах, касающихся старой Руси и «новой цивилизации» – сталинского ГУЛАГа. Снова возникла тогда необходимость в лаптях и лаптеплётах.
Пришлось брать кочедык в руки выпускнику Николаевской академии Генерального штаба, бывшему командующему Туркестанским фронтом, бывшему заместителю начальника штаба РККА (начальником был Тухачевский), бывшему консультанту советской военной делегации на международных переговорах в Женеве (совершенное знание французского языка помогало ему в этом), бывшему начальнику академии…
ГУЛАГ был страшен не только скудной едой и тяжелой работой, но и тем, что унижал узников. Семен Андреевич боролся за свое достоинство как мог. Судя по документам, еще в Ленинградской тюрьме требовал, чтобы ему давали книги и предоставляли возможность бриться. Книги, как видно из служебной переписки, ему дали. Неясно, правда, сколько раз это было. Однажды почему-то побрили срочно, а потом постановили: брить «регулярно, раз в пять дней». Хватит с тебя и этого, дворянско-офицерское отродье!
Образцовым заключенным Пугачев не был. В общественной работе не участвовал, нормы не перевыполнял. Так ведь «букету» его болезней не позавидуешь: миокардит, тяжелое малокровие, грыжа, карбункулы… А вот в чем он был образцовым: промотов никогда не имел. Лагерное слово «промот», вошедшее в официальные характеристики, означало, видимо, вольное обращение з/к с выданным ему казенным имуществом. Ничего Семен Андреевич не продавал и не променивал ради собственной выгоды.
О том, что он оставался самим собой, говорят его письма. Написанные аккуратным почерком, безупречно грамотные и логичные. Конечно, не все они подшиты в деле. Те, что были адресованы в юридические инстанции, видимо, туда и уходили. На них даже поступали ответы.
«Прошу объявить осужденному Пугачеву Семену Андреевичу о том, что его жалоба, в которой он просит о пересмотре дела, мной рассмотрена и оставлена без удовлетворения. Мера наказания определена ему приговором правильно, поэтому оснований к опротестованию приговора мной не найдено.
Зам. Председателя Верхсуда СССР В. Ульрих».
Именно такие отписки приходили на все запросы Семена Андреевича и его супруги Ларисы Дмитриевны о пересмотре дела. Но были и другие его обращения.
«Зам. председателя Совета Народных Комиссаров Союза Советских Социалистических Республик товарищу Молотову.
Глубокоуважаемый и дорогой Вячеслав Михайлович!
Прошу о зачислении меня красноармейцем одной из действующих на фронте частей Красной Армии и тем дать мне возможность боевой работой, а если понадобится, то и ценой жизни, еще раз доказать мою преданность нашей большевистской партии и Родине и искупить единственную мою вину – постыдное поведение на следствии.
Уважающий Вас С. Пугачев. 22 июня 1941 года.
п. Верхняя Тавда Свердловской обл.».
Обратите внимание на дату. В день начала Великой Отечественной войны Семен Андреевич написал обращения с той же просьбой маршалам С. Тимошенко и К. Ворошилову. Письмо народному комиссару обороны С. Тимошенко завершается словами: «Заверяю партию и правительство трудящихся, что своей Родине я никогда не изменял и предателем не был и не буду».
Все эти искренние заверения не достигли адресатов и были подшиты в казенной лагерной папке. Здесь же – два многостраничных письма И. Сталину. Писал он их больше, судя по записям регистрации отправлений, – не менее пяти. Из Туринска, из Тавды, из Таборов, из деревни Куренево Таборинского района. Куда ушли остальные – неясно. Вряд ли к вождю «лично в руки», как просил о том Пугачев.
Эти обращения – не о себе, а о Родине и о войне. Вот некоторые из соображений опытного военачальника и настоящего патриота:
«1. Современная война в условиях Советского Союза должна вестись с сохранением максимальной крепости и целостности государства, давая возможность продолжать, хотя бы в сокращенном масштабе, плановое строительство народного хозяйства.
2. Война должна вестись малой кровью.
3. Эти возможности должна дать современная техника, которая в руках владеющих ей командиров и бойцов решает половину дела победы.
4. Победа СССР над фашизмом ни в коем случае не должна быть пирровой победой, так как в результате ее нужно будет не только заживлять свои раны, но и помогать строительству социализма в ряде государств, которые неминуемо должны стать на путь этого строительства».
О современной военной технике, необходимой для фронта, С. Пугачев рассуждает не с потолка, а со ссылкой на секретные проекты и полигонные испытания, известные, как он полагает, верховному главнокомандующему.
В адресованном ему же другом письме он, твердо веря в неизбежную победу Красной армии, предлагает уже сейчас, осенью 1942 г., начать работу по написанию истории Великой Отечественной войны, – разворачивает широкую программу, вплоть до издания «„Черной“ книги фашистских гнусностей».
Мудрый человек был комкор Пугачев, настоящий провидец. Жаль, что в те дни, когда «наверху» могли бы пригодиться его советы, он работал лаптеплётом в уральской таежной глуши. Впрочем, как знать. Пожалуй, мысль о войне малой кровью вряд ли понравилась бы окружению вождя. Ее вполне могли отнести к вредоносным проискам царского военспеца. От них, настоящих профессионалов, решительно избавляли рабоче-крестьянскую армию. Из комкоров 1935 г. (звание, равное генерал-лейтенанту) уцелели единицы. Почти 50 были расстреляны.
Жизнь комкора Пугачева тоже оказалась недолгой. В марте 1943 г. он попал в медпункт лагеря Комендантский в Таборах и 16 марта умер от паралича сердца. Из акта о погребении следует, что «тело заключенного Пугачева Семена Андреевича одето в нательное белье, на груди положена фамильная доска». Где она теперь, эта могила? Их, безымянных, в наших таежных местах множество.
Реабилитировали Семена Андреевича в 1956 г. Военная коллегия Верховного суда пересылала на Урал запросы о нем для публикации сведений в энциклопедиях. Такие биографические справки ныне опубликованы, но очень скупые и не во всем точные.
Печуркина Р. А.
Аверинские мужики (о массовых репрессиях крестьян села Аверино Сысертского района)
Впервые опубликовано: Уральский
рабочий. 1989. 27 октября
Идешь ли по сельской улице, листаешь ли пухлые тома судебного «дела», разговариваешь ли с потомками крестьян, не по своей воле покинувших родные избы, и главный вопрос не дает покоя и не находит ответа. Почему именно Аверинскому выпала эта горькая доля?
Да, по всей стране тридцать седьмой стал черным годом. Но чтобы из каждого четвертого дома увели хозяина! Чтобы средней руки село – не ярмарочное, не храмовое, не районный центр – попало в разряд главных «контрреволюционных гнезд» с филиалами в Сысерти и Щелкуне, в Полдневом и Мраморском, в Свердловске и Каменске! За что тебе такая честь, Аверинское?
В начале августа увезли восьмерых. Две недели спустя на раннем рассвете понаехало к сельсовету несколько машин. Каждый, к кому входили в дом незваные гости, терялся в догадках: куда? зачем?
– Собрать чего? – спросила жена у Александра Федоровича Евдокимова. – Вдруг долго продержат…
– Совсем с ума сошла, мать! – отмахнулся тот. – Уборочная на носу, а нас держать будут!
Нет, не отпустили их к уборочной и никогда после. В начале октября и остальных подмели, из других уральских сел и городов всех аверинских уроженцев собрали. Как ты выжило, Аверинское?
…Мы сидим в сельской библиотеке. Я листаю страницы блокнота с выписками из следственного «дела». А мои собеседники рассказывают об отцах, дедах, братьях, дядьях, соседях. Называют их давними деревенскими прозвищами: Сано Греба, Маня Баская, Иван Сорока, Гриша Цыган и Гриша Воробушек.
Так не вяжутся с этими бесхитростными рассказами зловещие образы «врагов народа», какими их натужно пытались представить органы следствия:.. «Являлись участниками контрреволюционной повстанческой организации, существовавшей на территории Свердловской области, и решением тройки УНКВД Свердловской области от 11 сентября 1937 года приговорены к высшей меры наказания».
Эта страшная черта была подведена разом под сорока восемью жизнями. Двенадцатым, тринадцатым, четырнадцатым сентября помечены справки о приведении приговора в исполнение.
Позднее приговорили к расстрелу еще двоих аверинцев, одного из них, как выяснилось, повторно. А всего, выходит, сорок девять. Да еще двадцать осудили на разные сроки, не потрудившись даже вписать в приговор статью уголовного кодекса.
Торопились, ох торопились работники следствия. Очень, видимо, хотели отрапортовать о ликвидации повстанческого гнезда, понимая при этом, что доказательства вины подследственных – абсурднее некуда. Каждое лыко – в строку. Полученный на воинской службе Георгиевский крест, бабья сплетня, мужичья ссора, воскресная чарка, непогода и недород.
Расхожий прием – «связь с кулаками». Несколько местных семей еще ранее были лишены всякого имущества, направлены в город Каменск и его окрестности – завод строить, землю пахать. Навестит кто из аверинцев собственного родственника – вот и уже «связной с контрреволюционным кулачеством».
У Александра Евдокимова жена съездила в Каменск к брату. Тот, плотник на стройке, был объявлен японским шпионом, за связь с которым поплатились Евдокимовы потерей кормильца.
«Изъято при обыске». Порывшись в кухонной утвари, милиционер протянул начальнику железный пестик:
– Вот, холодное оружие.
– Дурак ты, что ли? – усмехнулся начальник, но пестик взял.
В Аверино вспоминают не один подобный случай. Повстанческому гнезду полагается быть вооруженным до зубов. А тут то охотничья переломка, то дамский пистолетик «Монтекристо» с одним негодным патроном. Жидковато. Стало быть, сойдет и пестик. Не для протокола, а скорей для потрясения духа: ага, мол, попался разбойник.
Вот книги в протокол заносили непременно. У А. Евдокимова изъяли «Путь к социализму», у А. Пирожкова – «Беседы о ленинизме», у М. Меньшикова – «Историю ВКП (б)», у П. Костарева – «Что должен знать молодой чекист», у Н. Меньшикова – «Почему кулак против хлебозаготовок».
Работали мужики над собой, пытались разобраться в жизни, в политических сложностях.
Афанасий Иванович Деменьшин в политике и грамоте был не силен. Устроившись пожарным на стройке, он поселился на улице Луговой в Свердловске и еще не совсем освоился на новом месте, как пришли с обыском.
– Где вы достали совсекретное письмо №2985? А личное партийное дело на имя В. К. Молокова? Откуда взяли книги «В стране свободного труда» с портретом и описанием врага народа Рыкова и «Известия наркомтруда СССР» с декретами, подписанными врагом народа Каменевым?
Осененный наконец догадкой, сообщает гражданин Деменьшин, что всю вышеупомянутую литературу жена принесла из сарая для заверток. Но чекистов не проведешь! Они уже поняли, что ночами пожарный проникает в партийные сейфы, чтобы выкрасть и передать за границу совсекретные письма, личные дела и портреты с описаниями.
«Решил дать следствию откровенные показания». Протокол допроса Дмитрия Ивановича Деменьшина напечатан на машинке. Фразы округлые, складные. «Я признаюсь, что являюсь участником контрреволюционной организации, которая ведет активную борьбу с советской властью». В шестнадцати пространных абзацах излагает пожилой колхозник, как он «вел агитацию против хлебозакупа и гос. планов», как «с антисоветской пропагандой выступал на общих колхозных собраниях». И стоит после каждого абзаца густой, широкий отпечаток пальца. Да знал ли Дмитрий Иванович, что именно «заверил» он своей натруженной крестьянской рукой!
Марию Лупоновну Деменьшину допросили в качестве свидетельницы. В ее доме после скитаний жил в примаках сапожник Василий Федорович Деменьшин. Или по-здешнему Вася Сысой. «Мой муж устраивал в квартире сборища тайные – закрытые. В комнату, где проходило сборище, меня не пускали. Характер этих сборищ я не знаю, но должна сказать следствию, что эти сборища были контрреволюционные».
Старожилы Лупоновну помнят и утверждают со всей ответственностью, что таких слов она отродясь не знала и ни за что не смогла бы выговорить.
А вот сам Василий Деменьшин был человеком грамотным, да к тому же бунтарем. И, видно, крепко надоел местной верхушке тем, что критиковал сельсовет и правление, писал о неполадках даже в газету.
За него взялись особенно цепко, допросы следовали один за другим. Пробовал сопротивляться. Написал протест начальству. Но белым флагом подшита в деле следующая бумага: «В своем заявлении на ваше имя я писал, что под влиянием психического воздействия следователя Бородина подписал протокол о несуществующей организации. После сегодняшней беседы, во время допросов я пришел к выводу давать правдивые показания. Написанное мною вышеуказанное заявление считаю неверным, что я допустил в силу своего нервозного состояния и малодушия».
И пошел ко дну Вася Сысой. В один из первых протоколов этих допросов следователи вписали якобы сообщенные В. Деменьшиным цели организации, действовавшей по установкам подпольного штаба: «подготовить повстанческие кадры в деревне с тем, чтобы в случае войны […] поднять вооруженное восстание; а в его планах – террористические акты над активными советскими работниками и колхозным активом; подрывная вредительская и диверсионная деятельность».
В обвинительном заключении будет из слова в слово повторена эта схема – не два же раза напрягать мозги!
Удручающе одинаково выглядят заявления «повстанцев» с просьбой вызвать их на допрос для дачи «чистосердечных показаний». Позднее, оказавшись уже в роли обвиняемых, работники следствия расскажут, что в тюрьме №2, помещавшейся на улице Декабристов, заключенные-уголовники умели «убеждать» своих политических сокамерников в неразумности запирательства. А руководил обработкой лейтенант госбезопасности В. Воскресенский, приговоренный впоследствии, как и Бородин, к расстрелу.
Та, конца тридцатых годов, волна повторных разбирательств вряд ли была продиктована жаждой справедливости. Скорей, это было прятание концов в воду. Мертвым не вернули доброе имя. Живых так и оставили в лагерях, не отмыв от нелепых, надуманных обвинений.
«Троцкистские измышления, контрреволюционная клевета». В чем они заключались? Как формулировались? А вот как:
«ВКП (б) и Советская власть усиленно ведут пропаганду, а колхозники живут плохо».
«С этими колхозами сколько ни работай, а сидим без денег и без хлеба. Нужно идти на производство».
«Вы ездите да обещаете, а мы опять голодом останемся».
«В. Деменьшин с С. Колобовым говорили, что план посева велик». Они же «писали заметки в газету о неполадках в колхозе, о плохой обработке земли, мелкой вспашке, продаже продуктов без контроля».
«Клеветнические измышления», получается, не лишены здравого смысла. Заподозрили кое-кого из аверинцев, что мечтают они председателей колхоза и сельсовета сместить, а других избрать. Стремление, абсолютно нормальное с сегодняшней точки зрения, приравнивалось тогда чуть ли не к попытке государственного переворота.
Ну, а кто на слове не пойман, в иных вольностях не замечен? За ним какая вина? О, это так просто!
«Кулак, сын кулака». Вписаны в «дело» эти слова – и никуда от них не денешься. Так поступили с Палкиными. «Дом, 12 десятин надельной и 25 арендованной земли, 7 лошадей, 2 подростка, 4 коровы, 5 подростков, мелкого скота – 15. Молотилка, веялка». Все записали. Упустили только, что кормилось с этого имущества 22 человека. После раздела среднему сыну Антону достались дом, амбар, баня, корова, телка, овца и шуба-яга. Не бог весть какое богатство. Их и описали при аресте и приказали семье хранить до особого распоряжения «под страхом кары революционного трибунала». Прослыть рачительным хозяином – что может быть опаснее и преступнее в те наизнанку вывернутые годы?
«К работе относился паршиво». Такое не очень-то протокольное словечко встречается в справках, которые вынужден был составить сельсовет на каждого арестованного.
Если ты кузнец – стало быть плохо ремонтируешь технику, и она по твоей вине на полевых работах выходит из строя. Если ты сапожник – стало быть не стараешься порезвей стучать молотком, и колхозники топают на сев босиком.
Да, мужики были не ангелы. Но сегодняшние аверинцы единодушны в главном: в селе помнят тех кузнецов, плотников, пахарей отнюдь не бездельниками.
По пятьдесят лемехов за день отклепывал молотобоец Егор Пирожков. Бросит взгляд заказчику на ноги сапожник Василий Дементьев – и, считай, мерка снята, сапог будет сидеть как влитой. Пришли в колхоз «принципиальные машины» – тракторные сноповязалки. Сели на них братья Антон и Василий Палкины и убрали разом «всю степь»! Выкосит литовкой две нормы Поликарп Пыжьянов да еще и на охоту убежит.
«Нет ни одного участка колхозных работ, который не был бы охвачен ныне разоблаченными», – гласит следственное «дело». И то правда. Ведь именно на этих «заговорщиках», их умении, трудолюбии держалось все сельское благополучие.
Кузнец Семен Колобов склонился над сломавшейся силосорезкой, с головой в нее ушел. А неразумного пацана Пашку дернул черт коней понукнуть. И рванули они сельхозмашину, и ударила она Семена Осиповича с маху. Выплюнул он зубы в горсть, разбитым ртом пересказал подручным диагноз, поставленный силосорезке. И только тогда упал в телегу, чтобы ехать в больницу.
