скачать книгу бесплатно
Я и ты
Михаил Григорьевич Шлаен
Ольга Иосифовна Приходченко
Эта книга – плод совместного творчества супружеской пары, известного спортивного журналиста Михаила Шлаена и Ольги Приходченко, автора знакомой читателю трилогии об Одессе («Одесситки», «Лестница грез», «Смытые волной»). Меняющиеся жизнь и быт Москвы, начиная с середины прошлого века и до наших дней, чередуются на ее страницах с воспоминаниями о ярких спортивных событиях – велогонках в тяжелейших условиях, состязаниях волейболистов и боксеров, Олимпиадах в Сеуле, Пекине, Лондоне и Сочи, турне нашего ледового театра по Америке и проч. – и встречах с самыми разными людьми. Книга рассчитана на широкий круг читателей.
Михаил Григорьевич Шлаен, Ольга Иосифовна Приходченко
Я и ты
Я
Эта книга необычная, что называется, одна на двоих. Семейное творчество, но каждый о своем. После трилогии о незабвенной Одессе («Одесситки», «Лестница грез», «Смытые волной») мадам Ольга Приходченко вдруг вспомнила, что давно живет в Москве и пора что-то написать и о ней, родимой. Для второго автора это вообще лучший город Земли. Он «упросил» любимую жену слегка потесниться и дать возможность втиснуть кое-что свое из накопленного за долгие годы работы в спортивной журналистике. Что получилось, предлагаем вниманию читателей; может, мы и ошибаемся, но нам кажется, что это первый опыт подобного совмещения.
Тяжелая дорога непонятно куда
Я сижу за столом под номером 01611613031, небрежно выведенным белой масляной краской. Сзади зеркало, тоже занумерованное, видимо, дрожащей рукой, поскольку цифры прыгают, здесь их поменьше, всего восемь – 01612731. Гляжу через балконную дверь на голубое небо, растворяющееся где-то за горизонтом в глубинах самого синего на свете Черного моря, и думку гадаю: неужели кому-нибудь из чернобыльцев взбрело бы в голову утащить все, что помечено в этом евпаторийском санаторном жилище, специально построенном для восстановления их здоровья? Сейчас, правда, переживших ужас трагедии атомной станции в реабилитационном центре «Медики – Чернобылю» сменили тщедушные пенсионеры-инвалиды и нуждающиеся в курортном лечении обыкновенные больные, им-то точно и вовсе все это (вместе с кроватями и прикроватными тумбочками) невозможно утащить. Зачем тогда, спрашивается, эта слепящая глаза инвентарная перепись, до сих пор дурно пахнущая совдепией? Или кому-то жаль ее стереть, оставляют на память о стране, которой уже нет?
Я жутко не хотел садиться за этот стол под номером 01611613031 и за эти заметки. Да и антураж вокруг санатория никак не вдохновлял. «Степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой отдыхал мужик», – переиначивал на свой лад, стараясь соблюсти рифму, старинную песню. Куда меня занесло? Может, лет через десять все здесь преобразится, застроится коттеджами, а пока, в самом деле, вокруг степь да степь, по которой ночью с шакальим завыванием кружит сильный ветер. До пляжа, если не гнать душу, пешком минут двадцать пять. Пока дойдешь, наглотаешься пыли с проселочной дороги, она забивает рот и ноздри. С балкона неприглядный вид на огромный пустырь с развалинами (будто после бомбежки или артобстрела) давно заброшенного двухэтажного долгостроя с пустыми бойницами-окнами. Все захламлено мусором, его и не думают убирать. Расположенные чуть поодаль антенны станции наблюдения за космическими полетами (не знаю, действует ли она или законсервирована-заброшена) никак не вяжутся с этой неприглядной панорамой. Время – поздняя осень 2012 года.
И, знаете, не взялся бы, да сподвигла супруга своим примером. На пенсии в ней вдруг обнаружился писательский талант; может, он был с самого рождения, но тогда сидел очень глубоко и только теперь вырвался наружу. Во всяком случае, Ольга вдохновилась совершенно новым для себя делом, до этого занимаясь совершенно другим – экономикой, и достигла немалого. В своей родной Одессе она в двадцать пять лет возглавила плановый отдел предприятия с тремя тысячами работающих, а уже в Москве славно потрудилась на Олимпиаду-80 и переводила на новую систему планирования и экономического стимулирования целую отрасль – столичные рынки. На досуге Ольгу так и тянуло рассказать нам с дочерью о своем прежнем одесском житье-бытье. Мне особенно некогда было слушать, да и Настя порядком занята в своем институте. «Знаешь, мама, – сказала она однажды, – наверное, все это очень интересно, сядь и напиши».
Мадам Ольга Приходченко села и написала. Сначала «Одесситок» на шестьсот почти страниц, следом и «Лестницу грез» еще на триста с лишним, а завершила свою одесскую эпопею-трилогию, охватившую долгий период (до войны – война – после войны – наши дни), книгой «Смытые волной». Но еще до того, как трилогия увидела свет, я сам уже начал стучать по клавишам своего ноутбука, где-то в глубине души понимая, что писательством это не пахнет, но все равно, возможно, будет интересно и востребовано. Если нет – то останется как память об отце дочери и внучке. Ведь все мы не вечны на этой земле. И потом меня крепко держала за грудки и брала за душу эта песенная строчка из фильма «Добровольцы»: «А годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некогда нам оглянуться назад». А может, все-таки надо оглянуться.
Итак, отдаю должное моей драгоценной супруге, однако сейчас, когда хочу поведать, с чего у меня все началось в журналистике, замечу, что совершенно другая была женщина, которая невольно, сама того не подозревая, сыграла немалую роль в моей судьбе. В том, что я в тридцать лет сменил профессию. Она уж точно подходит под знаменитую французскую поговорку.
Три столба на Ленинском проспекте
– Радио! Быстрее включайте радио! – звонкий девичий голос нарушает гнетущую тишину.
– Тамара, что-то случилось? – нервно реагирует наш начальник. Лицо его от злости покрылось красными пятнами. – Еще не время производственной гимнастики.
– Случилось!
Тамара, наш физорг, заставляющая нас каждый день ровно в одиннадцать отрываться от кульмана и под звучащие из эфира команды Николая Гордеева или Галины Дьяковой выполнять простейшие гимнастические упражнения, сама бежит к «точке» и врубает ее на полную мощь. Оттуда льется левитановский бас: «12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник „Восток“ с человеком на борту. Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника „Восток“ является гражданин Союза Советских Социалистических Республик летчик майор Гагарин Юрий Алексеевич…»
Вот это да! Ранним утром, торопясь на работу и форсируя пешком Москву-реку по любимому Каменному мосту, я и предположить не мог, что всего через какие-нибудь полтора часа меня настигнет такая фантастическая новость. Да что меня – всю страну, весь мир! Минуя двухэтажный магазин в знаменитом «Доме на набережной», я был поглощен отнюдь не космической, а сугубо земной мыслью: остались ли еще на втором его этаже, где торговали промтоварами, английские туфли на невероятной шпильке по сорок пять рубликов за пару. Их «выбросили» накануне днем, наши женщины каким-то образом пронюхали это и в обеденный перерыв со спринтерской прытью ринулись туда, занимая друг у друга деньги до получки. Спасибо кассе взаимопомощи, которую держала наш отдельский казначей Раиса, выручила многих. Примерка взбудоражила весь трудовой коллектив, мы, мужчины, тоже оказались вовлеченными в процесс: ну как? хорошо сидят на ноге? а каблук? Я тогда ухаживал, точнее, старался ухаживать за одной прелестной девушкой Саной Готовцевой, вечером, созвонившись, заикнулся о британских лодочках, и она умолила купить ей тридцать шестой размер без всякой примерки. Но все уже было распродано…
На этом маститом предприятии оборонной промышленности я инженерил после технического вуза. Начал, правда, свою трудовую деятельность с того, что, пока длилась проверка, конопатил окна в пристройке к основному зданию. Месяца через полтора меня вызвали в первый отдел: «Допуск пришел, завтра выходи в отдел, тебя уже там заждались».
С чего вдруг ждут, я что, какой-то ценный кадр? Новичок на стадионе, мало что (мягко сказано) умею, что быстро всем продемонстрировал. Истошный начальственный вопль потряс воздух: «Шлаян, Миша, немедленно в цех». Елки-палки, неужели где-то напортачил. Человек знающий, но немного дерганый, начальник почему-то постоянно так искажал мою фамилию. Первый блин действительно вышел комом, я немного ошибся в расчетах, но этого оказалось достаточно, чтобы запороть деталь. Виктор Иванович Школиков, начальник цеха, красавец мужчина с пышной шевелюрой, слегка пожурил:
– Не огорчайся, ты не первый и не последний, молодые все так начинают, будь повнимательнее.
После этого меня сразу взяли в оборот, приставили учителя персонального, Леву Левина. Полноватый, медлительный, этакий увалень, но как соображал! На ходу рвал подметки, мгновенно рождались идеи. Умнейшая, светлая голова. Мне повезло и со вторым наставником – Виталием Шульпиным; тот, наоборот, был худой, длинный, шустряк по характеру и тоже конструктор от Бога. И еще романсы пел прекрасно, это у них семейное, сестра была профессиональной вокалисткой, солисткой, если не ошибаюсь, Краснодарского хора. «На Тихорецкую состав отправится…» – запевал он. «Вагончик тронется, перрон останется. Стена кирпичная, часы вокзальные…» – дружно подхватывали мы. А еще: «Если радость на всех одна, на всех и беда одна», «Как провожают пароходы, совсем не так, как поезда». Очень популярна была финская «Рулатэ». Помните: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Только Серега Чесноков ее не выносил, он долго приударял за своей помощницей, а она взяла и вышла замуж за парня из другого отдела.
Под руководством моих наставников я чертил на кульмане разные конструкции; как наловчился на простых, брошен был самостоятельно на более сложные, самых замысловатых конфигураций, для «игрушек», которые по сей день стоят на вооружении нашей доблестной армии. Над некоторыми мозгами шевелить приходилось изрядно, бывало, ночью заснуть не мог, все прокручивал в пространстве разные варианты.
На встречу Юрия Гагарина нашей организации выделили «три столба» на Ленинском проспекте, т. е. именно такое пространство мы должны были заполнить. Народ ликовал, гремела музыка, как во время майской или октябрьской демонстрации, громко, так, что, наверное, было слышно даже в Сокольниках, звучали здравицы. Такого Москва, скорее всего, не видела со Дня Победы. В ожидании проезда праздничного кортежа с первым покорителем Вселенной и Никитой Сергеевичем Хрущевым обсуждали уход с поста президента США Дуайта Эйзенхауэра и восхождение на американский престол сорокатрехлетнего Джона Кеннеди, точнее, сколько украли на церемонии его инаугурации. А унесли на память прилично, одних скатертей больше двухсот, а пепельниц вообще больше шести тысяч. Но больше всего волновала недавно прошедшая денежная реформа: новые купюры, новые цены. Моя мама с огромным трудом осваивала их, для нее это была мука: привычные сотни обернулись десятками, а десятки – единицами. (Спустя много лет все случилось наоборот, цифры поползли к миллионам, и стоило моей бедной маме новой нервотрепки).
– Да что твоя мама, я и сама путаюсь, каждый раз захожу в магазин и задумываюсь: а раньше сколько это стоило? – успокаивала меня Раиса.
– И как?
– Мне кажется, все подорожало.
Проезд кортежа задерживался, но это никого не тяготило, никто не расходился, наоборот, народ прибывал, проспект с обеих сторон превратился в сплошную людскую стену. Градус радости и настроения нарастал, всем хотелось продолжения праздника, посмотреть, какой он этот парень – смельчак майор Юрий Гагарин.
– Когда собираешься в отпуск? – внезапным вопросом оторвал меня от своих коллега из соседнего отдела Гена Скитович.
– Еще не думал, отпуск только в сентябре.
– И у меня тоже. Если нет никаких планов – присоединяйся к нашей компании, мы летим в Крым, в Мисхор.
Планы – обустройство на новом месте жительства – как раз были. Из центра, с Маросейки, нас вдвоем с мамой переселили (кому-то понадобился наш дом) в тыл МГУ на Ленинских горах. Как семья погибшего фронтовика (отец – участник двух войн – с белофиннами и Великой Отечественной, имел несколько боевых наград), разнополые, перспективная семья, мы умоляли дать однокомнатную квартиру, ну хотя бы две комнаты, пусть и небольшие.
– Еще чего, вы не одни такие, – грубо отрубила матерая чиновница в жилинспекции тогдашнего Куйбышевского района, размахивая ордером перед заплаканным лицом мамы. – Перспективная семья? Вот женитесь, начнете размножаться, тогда и посмотрим… сколько настрогали. На еще одну комнату или целую квартиру.
Все тщетно, нас опять втиснули в одну комнату, правда, побольше прежней девятиметровой, где мы ютились втроем, когда жива была бабушка.
Ох, как тяжело дался переезд. С Маросейки, а дальше через Ильинские ворота по улице Куйбышева до Спасских ворот Кремля было медленным шагом минут, наверное, пятнадцать, а 9 мая 1945 года мы, дворовая ребятня, спеша на бурлящую Красную площадь, вообще мигом до нее добежали. Маме до ее работы в Политехническом музее и вовсе рядом. Мне дольше до Полянки, но я быстро привык: по Большому Комсомольскому переулку топал до улицы Кирова, там садился на третий номер автобуса – и вперед через глубоко дышащее сердце города. Мимо Большого театра, Колонного зала Дома Союзов, гостиницы «Москва», Манежа. Красавица все-таки моя Москва! Особенно в погожие солнечные дни.
Теперь до работы надо было добираться с тремя пересадками. Иногда, когда было в запасе время, от одной отказывался, доезжал до Библиотеки имени Ленина, пешком, как уже сказано, перебирался через Большой Каменный мост. В любом случае радоваться бы, все-таки, говоря казенным языком, улучшили жилищные условия, вместо шести соседей теперь одни, но отчего-то счастьем глаза не светились. Разъезжаться по многим причинам было грустновато. Коммуналка у нас была пестрая (солист балета, музыкант, дворничиха, пара инженеров и т. д.), все попривыкли друг к другу за пережитые в войну и послевоенную пору годы; надо было уж очень разозлить, чтобы услышать ругань, но это случалось крайне редко. В километровой очереди за мукой (старшее поколение помнит о тех временах) мушкетерское – один за всех и все за одного. В праздники на кухне общее гулянье, каждый выносил, что мог. Моя мама специально готовила треску в томате. Ее с удовольствием уплетал Петя, тромбонист из военного оркестра. Все шумели, особенно Анна Ароновна и Юрий Давыдович: имей совесть, оставь нам. Мама успокаивала: не волнуйтесь, хватит всем, и удалялась в комнату за заначкой, непременно напоминая Анне Ароновне, что в следующий раз за ней рыба «фиш».
Мне было откровенно жаль расставаться с висевшим на стенке телефоном, по которому я назначал первые свидания симпатичной девчонке из Казарменного переулка и с нетерпением и трепетом, злясь, если кто-то занимал телефон, ждал от нее ответного звонка: согласится ли пойти прогуляться на Чистые пруды или в кино в «Аврору» или «Колизей», где сейчас находится театр «Современник». Кстати, может, интересна такая деталь: буква на телефонном диске (с нее обязательно тогда начинался шестизначный номер) в устах коренных москвичей звучала непривычно для нынешнего уха: «центр», «миусы», «дзержинка» (редко произносили: «Б», «К», «Д», «И» и др.). Это сразу указывало на месторасположение района, скажешь, к примеру, «миусы 5 и т. д.», ага, это где-то на Маяковке; у нас был: центр (или К) 3 17 10.
Ко многому здесь я был привязан, помимо школы, двора, друзей. В соседнем доме открылся первый и единственный тогда в Москве магазин концентратов. Не могу сказать, что народ сразу валом повалил в него. Во-первых, многие и не знали о его существовании, а затем отчего-то опасались, непривычно как-то. Так что мы выступали в роли своего рода испытателей, и испытания прошли очень быстро и успешно, тем более что стоило все недорого. Усаживаешься вокруг высокой круглой стойки в удобное кресло, подобное тому, что в коктейль-баре на улице Горького, и заказываешь, водя пальцем по меню. Хочешь такой суп, сякой суп – пожалуйста, гречневую, или перловую, или любую другую кашу – несколько минут – и кушать подано. На твоих глазах из разной смеси готовят разную вкуснятину. Чего только мы там не перепробовали, запивая киселем тоже из концентратов! Впрочем, наша лафа вскоре кончилась, когда нагрянула прознавшая про чудо-магазин толпа трудящихся, ее словно магнитом притянуло, и теперь пришлось выстаивать длиннющие очереди.
И вот все это вместе с детскими и отроческими годами и воспоминаниями уходило-уплывало черт-те куда. Это сейчас тот район обрел привлекательный вид: множество посольств, богатых коттеджей, полно зелени, а тогда он реально был окраиной, граничившей с деревней, если не ошибаюсь, Гладышево (сейчас на ее месте московский гольф-клуб, в открытии которого много лет спустя мне, как сотруднику Госкомспорта, довелось принимать участие в качестве куратора иностранных гостей). Кроме двух-трех готовых «красных» кирпичных пятиэтажек и китайского посольства, строительство которого завершалось, вокруг ничего не наблюдалось; пустырь, ни одного магазина, только пара каких-то лавок, ни школы, ни поликлиники, ничего.
Нынешнего участка Ломоносовского проспекта, того, что протянут мимо лесочка, скрывавшего ближнюю дачу Сталина, не существовало, на его месте зиял огромной глубокой дырой длиннющий овраг, его засыпали строительным и прочим промышленным мусором, наверное, года два, пока не появилась «подушка-основа» для дороги, еще год ее трамбовали. Мосфильмовскую улицу, по которой числился наш дом, продлили к нам лишь спустя несколько месяцев и пустили «придворный» троллейбус номер 34. «Придворный» – потому что его конечная остановка была напротив нашего дома, здесь он делал круг и отправлялся в обратный путь к Киевскому вокзалу; значительно позже, когда появился Ломоносовский проспект в его нынешнем виде, маршрут продлили к метро «Университет», а затем еще дальше.
Но это все потом, а пока ближайшая к нам остановка транспорта находилась примерно в километре на углу университетского парка и сегодняшнего Мичуринского проспекта. Не очень-то приятно было шлепать по осенней, чуть ли не по колено (стройка продолжалась), грязи или в крепкий мороз с пронизывающим насквозь ветром. Иногда пользовались троллейбусом номер семь, но высаживались еще дальше, на набережной у смотровой площадки. В заначке имелся еще один вариант, скорее прогулочный при хорошей погоде и без спешки: от площади Революции на двухэтажном автобусе номер 111 (курсировал тогда на линии лондонский собрат) доехать почти до главного входа в МГУ. В любом случае без еще одной пересадки не обойтись. Лишний раз никуда не выберешься. Особенно тяжело приходилось маме; мероприятия в Большом зале Политехнического музея заканчивались поздновато, а дорога домой занимала не менее часа. Зато снежной зимой благодать, прямо у подъезда стал на лыжи – и вперед! Никуда ехать специально не нужно. Нет дачи – перебьемся.
С новосельем мы оттягивали, пока не приобретем что-нибудь приличное из мебели и полностью не обставимся; хотелось чешскую или румынскую, но это была проблема из проблем, даже обыкновенные стулья. Объездив не раз едва ли не все мебельные магазины Москвы, я, наконец, набрел на Покровке на болгарский столовый гарнитур. Родные края выручили: Покровка ведь продолжение Маросейки, она называлась тогда – улица Чернышевского, но и моя имела иное наименование – Богдана Хмельницкого, а прежнее вернули в 1990 году. А потом и маме повезло: в мебельном на углу Петровки она наткнулась на прекрасную, бордового цвета широченную софу из Чехословакии. Как увидела – так плюхнулась на нее и не сходила с места, пока ей не выписали чек. Продавец мурыжил ее долго, видимо, рассчитывал на другого покупателя, от которого можно было поиметь парнос. Но мама не сдавалась, и лишь перед закрытием продавец смилостивился. Софа такая была единственной. Три подушки горизонтальные, три вертикальные, поперек запросто улягутся человека четыре, что и случалось после каких-нибудь празднеств… Она (как память о матери) сейчас благополучно бросила якорь на даче (построили уже вместе с Ольгой), оцените качество: софе за пятьдесят, а выглядит свежо и молодо!
– Ну, так ты надумал ехать с нами в Мисхор? – постоянно теребил меня Гена Скитович. – У нас уже билеты на руках.
Я не знал, что ответить. Мой товарищ, тоже Гена, но Урбанович, настойчиво звал в сентябре в Сочи. Но по какой-то причине у него отпуск сорвался, и вот я уже качу на верхней плацкарте пассажирского поезда в Симферополь. Если честно, на скорый и купе, а уж тем более на самолет, денег пожалел, решил сэкономить. Для молодого специалиста у меня была неплохая зарплата – сто тридцать рэ в месяц, но запросы-то какие. Хочется абонементом в лужниковский бассейн обзавестись, изредка в «Метрополь» с «Савоем» заглянуть или с девушкой в самое модное тогда в Москве кафе «Националь». С прелестной Саночкой как-то не сложилось, и теперь я ухаживал за ладненькой шатенкой Женей, жившей у Красных ворот. Не против был вместе с ней шашлычок отведать на углу Тверского бульвара и Пушкинской площади или крепкий «маячок» натуральным вкусным мороженым закусить, небрежно развалившись на высоких стульях на втором этаже коктейль-бара на улице Горького. Да много чего хотелось. Еще ведь любил в сад «Эрмитаж» или Баумана заглянуть на Эдди Рознера, Утесова или оркестр Орбеляна, опять с той же шатенкой. Я выделял для этих целей треть месячного должностного довольствия, что впритык покрывало мои желания. И то не всегда. Приходилось залезать в долги, благо на работе была Раечка с кассой взаимопомощи.
– Женись скорей и нарожай детей – денег прибавится, – подшучивали надо мной сотрудницы, – налог на бездетность снимут.
Торопиться в ЗАГС не входило в мои планы. Рано. Сейчас, если честно, жалею, что поздновато, только в тридцать девять лет, решился. Одна дочь, да и та с семьей живет далеко от родных московских пенатов.
Польза дальних заплывов
В Мисхоре я объявился к обеду. Солнце, застывшее над спокойным морем, жарило на полную катушку. Проблем, где бросить уставшие с дороги и валяния на верхней полке кости, не было. Едва наш автобус из Симферополя остановился, его, словно назойливые мухи, облепили местные жители, наперебой предлагая свои услуги. За рубль в сутки (из тех, сэкономленных) я снял койко-место в какой-то хибаре у Нижней дороги (есть еще и Верхняя), где до меня уже поселились трое. Несколько минут на размещение, старый чемодан с четырьмя железками по углам для прочности под кровать, паспорт, деньги тщательно, на мой взгляд, припрятаны в шмотках (для любого воришки найти – раз плюнуть), плавки, полотенце в руки – и скорее с дороги окунуться.
– Идите на центральный пляж, прямо, не сворачивая, вниз, не заблудитесь, там еще скульптура русалки у входа, – посоветовала хозяйка.
Однако до русалки я не добрел. Захотелось крымского винограда, и я тормознул у какой-то старушки, которая им торговала, разложив на табурете. «Бери, милок, любую ветку, все сладкие, из моего сада», – приговаривала бабулька. Передо мной виноград покупала блондинка в солнцезащитных очках. На плече у нее на длинных узеньких веревочках висела полотняная сумка. Легкий ветерок подхватывал ее длинные распущенные, вырвавшиеся на свободу волосы и бросал их мне в лицо. В отличие от меня, бледнолицего да еще конопатого, тело девушки, упрятанное под желтой кофточкой, словно было облачено в ровный бронзовый панцирь. Я обратил внимание, что она без лифчика, и это несколько взбудоражило мое восприятие окружающего мира.
– Где вы успели так загореть? – вырвалось у меня.
– Идемте со мной, покажу, вы, вижу, только прикатили.
Я и не заметил, по дороге отщипывая от ветки сладкие виноградинки (старушка не обманула), как мы очутились на краю обрыва, глубокого спуска, почти напротив часов, утопающих в цветах и зелени густой травы, как оказалось, настоящих, да и ходивших, кстати, довольно точно.
– Если от них пойти по тропинке вверх, выйдешь к магазину и даче Натана Рахлина. Это знаменитый дирижер из Киева, а дача его – здешняя достопримечательность, – просветила моя вожатая, у которой я уже выяснил, что она из Ленинграда и зовут ее Ириной. – А мы с вами двинем вниз, вон туда, только осторожно, смотрите под ноги, чтобы не споткнуться.
«Вон туда» оказалось узким песчаным пятачком меж огромных, тесно прижавшихся друг к другу каменных глыб; я, пока спускались, мельком обратил внимание, что почти все они были заняты загорающими. У самой кромки воды Ирина бросила свои вещи, достала широченное полотенце, обернулась в него и, не обращая ни на кого внимания, быстро скинула юбку и стала натягивать на себя купальник. Неужели она все это время, как мы встретились, была голышом? Мое естественное мужское волнение нарастало…
– Михаил, а вы что замерли? Не стесняйтесь, тут все так. Я пошла плавать, вместе или вы поваляетесь?
Вот с этого момента, неожиданно для меня самого того, все и началось… «Ах, Арбат, мой Арбат…» Нет, извините, Булат Шалвович, сейчас больше пушкинское лезет в голову: «Люблю тебя, Петра творенье…» Спасибо Ирине и ее славному городу трех революций, вот и мою жизнь революционно изменил, только не сразу это произошло.
Мы уплыли далеко за разрешительные буйки; не знаю, сколько нас не было, наверное, около часа, а то и больше, а когда возвращались, издали увидели на берегу двух человек в белых халатах. Вокруг наших брошенных вещей суетились в испуге какие-то люди.
– Вы что, ребята, охренели, весь пляж на уши поставили. Врачей вот вызвали, спасателей напрягли, уже катер на поиски зарядили. Нет и нет, хоть бы предупредили, – особенно возмущался один из потребителей крымского загара с вьющимися черными волосами, золотой, как мне показалось, цепочкой на шее и в модных голубых плавках с какой-то заграничной эмблемой. Выпалив грозно во всеуслышание свой гневный протест, он вдруг отвел меня в сторону: – Как зовут? Михаил? Я – Владимир. А девушка у тебя симпатичная. Заглядывайте вечерком к нам в ВТО, в дом отдыха актеров, повеселимся вместе. Вам здесь каждый покажет, где это.
Легко сказать – заглядывайте, повеселимся. Я-то готов, но согласится ли Ирина, может, у нее совершенно иные планы, да и знакомы мы едва. Правда, в море успели поболтать о многом. Сначала набор стандартных вопросов и ответов, которые ни к чему не обязывали: хочешь врать – ври сколько угодно. Но мне почему-то не хотелось, и, когда Ира сообщила, что обожает историю, в следующем году заочно заканчивает истфак в Герценовском пединституте, а сейчас трудится лаборантом в каком-то питерском музее, я, чуть не захлебнувшись, радостно воскликнул, что и у меня история вместе с географией были любимыми предметами в школе. Неудивительно при моих прекрасных учителях, особенно географе, стройном худощавом величественном старике еще дореволюционной педагогической закалки. Как он глубоко, ярко все объяснял, немедленно хотелось окунуться в жизнь тех мест и краев, краешком глаза взглянуть на те страны, что абсолютно исключалось, время-то какое было, железный занавес. Я потом Настю, свою дочь, географически образовывал по этим рассказам, настолько они въелись, запомнились мне. Верьте или нет, но много лет спустя, когда заграница открылась и удалось объехать почти полмира, я восхищался, как много из услышанного на тех уроках совпадало с реальностью, особенно что касалось экономики. Сколько же таких умниц мы потеряли, а то и загубили в оные тяжелые для страны времена, растранжирили такой богатый людской капитал…
Я говорил сущую правду, до сих пор искренне жалею, что поддался уговору родственников и пошел в технический вуз, а не в гуманитарный.
– Как, Ирина, принимаем приглашение? – спросил я, когда мы возвращались с пляжа.
У моей новой знакомой не было никаких планов на вечер, и, не раздумывая, она охотно проявила желание заглянуть в дом отдыха Всероссийского театрального общества – когда еще удастся (и удастся ли вообще) побывать в гостях у столичного актерского бомонда.
– Тогда встретимся часов в восемь на том месте, где виноград покупали.
– Мне лучше у часов. А у вас нет желания меня проводить, посмотрите, где я живу? Только… Нас трое в комнате.
Внезапные встречи и море удовольствия на Черном море. Владимира заметили сразу, у входа в артистический пансионат он живо переговаривался с каким-то мужчиной, лицо которого показалось страшно знакомым, но вспомнить ни я, ни Ира не смогли. Володя был в белых модных джинсах (мечта поэта), плотно обтягивающих его фигуру, и небесного цвета батнике с голубыми пуговичками.
– Пришли? Молодцы. Пойдемте, кое-что интересное увидите.
Он проводил нас в бильярдный зал. За одним из столов ловко орудовала кием немолодая уже женщина. Как же блестяще она играла, никто не мог справиться! Шары почти после каждого ее удара залетали в лузу с точностью баскетбольных бросков из-под кольца.
– Знаете, кто это? Дочь Федора Ивановича Шаляпина, Ирина Федоровна.
Навеселились мы действительно вдоволь. Актеры даже в отпуске оставались верными себе. Пали режиссерские оковы тяжкие, полное раскрепощение. Не без винного вливания, конечно, благо крымские вина были на любой вкус, у каждой хозяйки. Заводилой импровизированного капустника выступал тот самый мужчина.
– Не узнаете? – спросил Володя. – Андрей Петров, народный артист из Театра Советской Армии.
Ну да, конечно. На сцене и в кино в серьезных драматических ролях, здесь он раскрылся как яркий рассказчик всяких хохм и анекдотов под не прекращавшийся смех. Я с огромной радостью встречал потом Андрея у себя дома. В любой компании он мгновенно перехватывал инициативу и становился ее душой. Присаживался с гитарой на подоконник и начинал петь «Поручика Голицына». Как жаль, что так рано ушел из жизни…
Площадка дома отдыха показалась тесной, и вся честная компания переместилась на воздух в гости к Мите. Уж не помню, как он появился на горизонте со своей вместительной палаткой. Он разбил ее на ровной поляне близ часов. Пляж, тот самый, вот он рядом, магазин с обилием крымских вин тоже. Вот уж точно в Митиной палатке народ часов не наблюдал. Уединенные парочки, кто во что горазд, никакого режима. Нас-то с Ириной это никак не касалось, мы были «дикарями», а артистическая братия, вопреки строгим требованиям, пренебрегала распорядком и удалялась к себе лишь на прием пищи.
Я наконец отыскал Генку Скитовича и приглашал присоединиться к нам, однако он предпочитал проводить время уединенно со своей будущей женой Галиной. Галя курировала франкоязычные страны в международном управлении союзного Спорткомитета, им, кстати, руководил Дмитрий Прохоров, отец Михаила Прохорова.
Ирина вскоре укатила домой, и больше мы никогда не виделись. Телефон она не оставила. Наверное, в Питере у нее был жених, и продолжение отношений не входило в ее планы. И все-таки, ау, Ирочка, если вдруг попадутся на глаза эти строки, откликнись! Что и говорить: во многих случаях решает нашу судьбу то известное французское изречение – «шерше ля фам». Мою – точно. Не затащи она меня на тот дикий мисхорский пляж под часами, не свиделся бы я с Владимиром Володкиным, в то время ведущим фотокорреспондентом газеты «Правда», что, в конце концов, резко развернуло мою жизнь в иную плоскость.
Тогда редко кому удавалось бывать за границей, а он только что вернулся из Индонезии, перед этим был на Кубе. Он умел красиво рассказать об иной жизни, говорил очень ярко, образно, показывал привезенные с собой фотографии. На одной из них, того не ведая, Владимир запечатлел в боевом одеянии с оружием в руках капитана футбольной сборной страны, который через год погиб во внутренней междоусобице. Галантный, обходительный Володкин талантливо ухаживал за женщинами, они сами тянулись к нему. Мы как-то быстро сошлись, все оставшееся до окончания его отпуска время проводили вместе, чаще всего разговоры по душам проходили в Митиной палатке. Володя уже знал о моем пристрастии к спорту.
– Вернемся в Москву, познакомлю с Борисом Светлановым. Какую-нибудь канитель закатим. Так Боря называет мужские посиделки. Мы с ним земляки, ленинградцы. Фотограф он классный, спорт назубок знает.
Их, питерцев-фотографов, была тогда в Москве целая колония – кто в «Известиях», кто в «Комсомолке», а Светланов работал в «Советском спорте». Я по подписи под газетными снимками, конечно, знал эту фамилию, а теперь вот еще услышал, как он раскрывал любознательному юноше Володкину тайны профессии, фактически Борис Александрович был его наставником.
Обмываем победу Косичкина
В Москве мы далеко не сразу созвонились, каждый растворился в своем деле и по-своему приближал светлое будущее, скорое проживание в коммунизме, обещанное Хрущевым на двадцать втором съезде партии. Каждый раз, когда я шел на работу и обратно, с плаката на «Детском мире» и старом здании МГУ Ленин, протянув руку вперед, напоминал мне, что идем мы верной дорогой и никуда с нее не свернем.
– А если мы в «Арагви» с тобой двинем или в «Савой», как вождь к этому отнесется, одобрит, как ты думаешь? – пробовал шутить мой товарищ Генка Урбанович, с которым я познакомился еще в Сочи на студенческих каникулах. У него была просто феноменальная память на анекдоты, он знал их тысячи, не стеснялся, никого не боялся, палил ими как из пулемета. Я ухмыльнулся: этот вопрос к моему новому соседу Глебу, когда, еле дождавшись одиннадцати утра, он ползет похмеляться портвейном «три семерки» в ближайшую винную лавку.
На работе запустили в проработку очередную новинку. Нагрузка увеличилась, нередко приходилось даже задерживаться и пропускать занятия на курсах английского языка. Очень боялся, как бы не вызвали в выходные, когда в Лужниках чемпионат мира по конькам. Я заранее основательно подготовился к нему. Теплый плед, подушка под зад, термос с крепким чаем, куча бутербродов и, конечно, горючее за 2.87. А иначе нельзя, крепкий мороз с сильнейшим северным ветром, а у меня еще билет на самую верхотуру, там страшно задувает. Стадион гудел, ревел в сто тысяч глоток, поддерживая Виктора Косичкина, когда он победно накручивал круг за кругом на заключительной «десятке». А что творилось, когда Виктору вручали лавровый венок! Я медленно по ступенькам спускался к ледяному овалу, чтобы поближе разглядеть счастливое лицо чемпиона, и вдруг у самой кромки увидел Володкина и окликнул его.
– Ты куда пропал, чего не звонишь? Стой здесь и жди меня, – велел он.
Володкин исчез в толпе фоторепортеров, плотно обступивших Косичкина, и вернулся не один.
– Это Борис Александрович Светланов, помнишь, я обещал тебя с ним познакомить.
– Как звать? Михаил? Инженер? Ну, поехали с нами в Домжур, инженер, обмывать победу Косичкина, – от этого коренастого русского увальня сразу повеяло каким-то теплом добродушия.
Такой была моя первая встреча с этим удивительным человеком.
– Ты про «Дорогу жизни» слышал? – будто невзначай спросил меня Володя, когда мы вдвоем остались за столиком. Светланов куда-то отлучился.
– Володя, что за вопрос, ты что, меня на вшивость проверяешь? – возмутился я.
– Пока его нет, скажу тебе, Борис сам не любит об этом распространяться, в блокаду он на своем мотоцикле помогал ее прокладывать. Он ведь классным гонщиком был, много чего выигрывал в Ленинграде. После войны Боря получил письмо. Женщина благодарила Светланова за то, что он вывез их вдвоем с маленькой дочкой в тыл по хрупкому льду Ладоги. И она не одна такая была.
За годы нашего приятельства мне не раз доводилось убеждаться, что Борис Александрович действительно гонщик от Бога. Помню нашу первую совместную поездку в Лужники на его «Волге» с номером 77–44 (литерную букву запамятовал). Светланов торопился на матч «Спартака» с «Торпедо», от него ждали снимок в очередной номер. Это не то что сейчас, когда все сразу же обрабатывается и по Интернету передается со стадиона, а тогда – быстро сделал несколько кадров и мигом обратно в редакцию: проявлять, печатать, отбирать, утверждать, ретушировать отобранное, засылать в типографию и т. д., целый нудный процесс. Мы ехали молча, пока Борис Александрович не прервал тишину:
– Женат? Холостой еще? Только не доверяй этому смазливому бабнику Володкину с невестами. Ищи сам. Я свою жену Милу знаешь, где отыскал? В Черном море выловил, в Леселидзе. Черт меня дернул, – Светланов хитро подмигнул мне и улыбнулся своей доброй улыбкой, – в тот вечер пойти на пляж окунуться, устал очень, да и страшно пекло. Она заворожила меня – так красиво плыла. К берегу мы уже причалили вместе.
Я вздрогнул – вспомнил свой заплыв с Ириной… А что, если бы он тоже так закончился?
На сей раз Борис Александрович «причалил» со мной у Западной трибуны (так величалась в те годы главная трибуна Лужников), почти напротив служебного входа.
– Посиди в машине, у меня один пропуск, сейчас что-нибудь организую, – бросил он и быстрым шагом, слегка сутулясь, удалился. Долго себя ждать не заставил: держи и иди за мной уверенно. Он протянул мне небольшую карточку-ксиву «ПРЕССА», внизу которой наискосок было тиснуто: «Проход всюду». В обиходе ее называли «вездеход», она позволяла проникнуть в святая святых, во многие «тайные» места, включая раздевалки команд, – неисполнимая мечта каждого болельщика. Потом сколько лет был у меня для служебного пользования этот «вездеход». Но то первое трепетное прикосновение к нему не забыть никогда, оно как-то возвысило меня в собственных глазах, хотя для этого я ничего не сделал. Все еще было впереди, еще надо было решиться последовать предложению Володкина и, забросив инженерию, попробовать себя в журналистике, тем более, как я похвастался, диктанты в школе писал практически безошибочно, да и с сочинениями неплохо справлялся.
Ложа под козырьком Лужников
Первый кордон («на земле») проскочили быстро, издали, в воздухе, помахав контролеру пропуском, дальше на лифте поднялись под самый козырек, где находилась тогда ложа прессы. Узкую дверь при входе в нее охранял более опытный и въедливый «сторож», который в лицо знал едва ли не всех – не было ведь в те годы столько изданий, сколько ныне, и о футболе писали практически одни и те же. То ли он пребывал в радужном настроении, предвкушая хороший матч, то ли спутал с кем-то или еще что-то, только он, на секунду задержав взгляд на пропуске, без звука впустил меня. Возможно, своим вопросом его отвлек Борис Александрович, он зашел следом и, оглядев ложу, уселся рядом с двумя мужчинами, потянув за рукав пиджака и меня.
– Морис, Яша, я на секунду, бегу снимать в номер, возьмите шефство над этим молодым человеком, – Светланов схватил кофр, я незаметно возвратил ему «вездеход». Прилюдно каюсь, не счесть количества совершенных подобных маневров, хитроумных комбинаций, они превращались в какой-то ритуал, азартную игру, в которой мне доводилось играть разные роли: быть и первым звеном в длиннющей порой цепочке жаждущих попасть внутрь арены на ключевые матчи, и замыкать ее, доверие было полное.
Чем жила тогда страна? Восхищалась Львом Яшиным на «Уэмбли», наслаждалась двумя новыми нерабочими днями 8 марта и 9 мая – спасибо женщинам и 20-летию Великой Победы, от души радовалась за Лидию Скобликову, кому еще так повезло: без кандидатского срока сразу в члены партии, всего-то ничего нужно было для этого – увезти с ледовой олимпийской дорожки в Инсбруке все четыре золотые медали. Кто-то гонялся за туманом, за запахом тайги и одновременно вместе с Райкиным и Жванецким ржал над двадцатью двумя бугаями. Были, правда, и другие «бугаи», набегали на «бронзу» в Англии на футбольном чемпионате мира, вдохновив тем самым ребят с клюшками и коньками. Те на целое десятилетие, ведомые Чернышовым и Тарасовым, захватили мировой хоккейный престол, оттеснив от него канадцев и разных прочих шведов заодно с финнами и чехословаками.
