скачать книгу бесплатно
Я подумала и ответила, что все не должны, а папа должен, ведь кто сажает деревья – тот и главный. Вдруг папа замер, поднял палец и шикнул:
– Тихо! Слушай.
Я ничего не слышала, кроме машин, людей и пилы. Мы долго стояли посреди дороги и, задрав головы, смотрели в небо, но там ничего не было. Минут через пять папа показал рукой на точки в небе и восхищенно прошептал:
– Журавли. Видишь?! Журавли летят!
Я видела только точки. Но он еще больше меня озадачил, когда спросил:
– Слышишь, как кричат?
Вот чего не слышала, того не слышала. Машины гудят, вороны каркают. А, да, вроде слышу, как кричат. Нет, это кто-то другой кричит. Журавли же не могут кричать «Ах ты бестолочь бестолковая».
Вдруг и я услышала еле слышный писк. Эти точки летели так далеко, что даже если они и кричали, то слышно было только слабое пищание. Но это было удивительное пищание, заглушаемое шумом улицы, которая этого не слышала и не видела. Кто-то, увидев, как мы стоим, задрав головы, тоже посмотрел в небо, но ничего не увидел и, пожав плечами, ушел. А мы слушали прекрасную музыку и смотрели на летящие точки. Я подумала, что это очень красиво, ведь они летят там в небесных просторах так высоко, что, наверное, видно космос, и поют свою песню. А мы, тут, на земле, их увидели и услышали.
Дома я спросила маму:
– Мама, ты знаешь, кто самый главный?
Мама рассеянно ответила:
– Не знаю. А кто? Мэр?
Я отрицательно покачала головой с очень мудрым видом и сказала:
– Наш папа. Наш папа – самый главный. Только он слышит журавлей.
В школе на уроке природоведения на вопрос – где живут журавли, я сразу вскочила и воскликнула:
– В небе! Они живут в небе!
Каждую весну и осень я ждала этого единственного дня, когда вдруг повседневный шум прорежет тоненький, еле уловимый звук, и в небе покажутся движущиеся точки. Каждый раз я останавливалась и слушала их, смотря в небо, приводя в замешательство окружающих. А прибежав домой, спрашивала папу:
– Слышал?!
Папа улыбался и кивал. Мама переспрашивала:
– Кто кого слышал?
Мы говорили:
– Журавлей.
Мама смеялась:
– Вы что, в телескоп смотрели?
А папа отвечал:
– Чтобы увидеть главное, телескоп не нужен.
День, когда все друг друга искали
В маленьком военном городке милиция очень скучала. Милиция быть должна, а делать ей нечего, потому что в маленьком военном городке ничего не происходило. Нет, конечно, кошки залезали на деревья, а в школах надо было рассказывать о правилах дорожного движения, но на этом все.
Если не считать доблестного поступка милиционера, который целый час конвоировал по городу девочку, которая подумала «А почему я не хожу по дороге, где машины ездят? Так ведь быстрее!", а когда за ней послышался голос из громкоговорителя: «Девочка, сойди с дороги на тротуар, ты в опасности», то только быстрее побежала вперед. Поэтому доблестный страж порядка вместо того, чтобы выйти и надрать уши, ехал за ребенком, сопровождая сию персону до места назначения, время от времени взывая к ее разуму в громкоговоритель.
Я все это видела своими глазами, потому что была той самой девочкой. В свое оправдание хочу сказать, что машин у нас было мало, а людей много, поэтому я и решила, что глупо занимать собой только одну дорогу, когда вторая почти пустая. И на призывы милиции уйти с дороги я не реагировала по той причине, что не понимала кому это он все говорит и зачем за мной едет.
Милиция жила спокойно. Но один день пришлось поработать. Это был день, когда к нам приехали родственники – мамина сестра с мужем и дочкой. Мы все дружили: папы с папами, мамы с мамами, дети с детьми. Папы соблюли все приличия, посидев с нами полминуты и сказали, что пойдут в гараж. Конечно, мамы знали, что супруги будут выпивать, но кто ж не выпьет, когда встречаются лучшие друзья. Папы ушли, остались мамы и дети. Прошло какое-то время и мамы забеспокоились, что благоверные в отсутствующем виде слишком долго. Они по всем канонам жанра нуар, застегнули плащи, накрасили губы красной помадой, и, тряхнув гривами, с воинственным видом покинули нас, бросив у двери: «Никого не впускать! Особенно этих козлов!» Мы твердо пообещали держать осаду, хотя насчет козлов не совсем поняли.
Папы ушли, мамы ушли, остались дети. Звонок. Открываем дверь и видим моего папу с разбитым носом. Мы пролепетали: «А мам нет, они ушли вас искать». Папа высказался по поводу некоторых предприимчивых дам и сказал, что пойдет всех искать, и чтобы мы никого не впускали, особенно этих куриц. Пока мы обдумывали информацию насчет куриц, снова зазвонили. За дверью стоял милиционер с дядей Юрой.. Он спросил голосом, точно таким, как в советских фильмах про милицию: «Девочки, это ваш папа?» Мы закричали: «Наш, наш, отдайте его нам! Не сажайте его в тюрьму, пожалуйста!» Милиционер пожал дяде руку: «Так бы и сказал, что к Мишке приехал, а то два часа катались». И только собрался откланяться, но, когда мы промямлили «А мамы тоже потерялись», встал как вкопанный и с горящими глазами спросил «где, когда, как, кто, почему, куда, зачем?» и еще парочку вопросов. Потом ушел, опять же как в советских фильмах про милицию, взяв под козырек, и настоятельно порекомендовав не только никого не впускать, но и никого не выпускать.
Прошла всего минута, как дядя, вскочив будто ужаленный, завопил «Чего я, дурак, сижу? Они же меня, наверное, ищут!» и убежал искать мам и моего папу, которые в это время искали его и папу, а папа мам и дядю. Мы сели в прихожей ждать следующего звонка в дверь, делая ставки, кого принесет на этот раз.
Принесло мам. Мы сообщили в хронологическом порядке о визитах папы, милиционера и дяди. Мамы, закричав «Дурни, они же, наверное, нас ищут!», убежали. Мы с сестрой решили, что закрывать дверь в этот день уже не стоит, и пошли спать. Потом сквозь сон мы слышали, как кто-то то приходил, то уходил, то две ноги топали, то четыре, по очереди в комнату заглядывали то одна голова, то две, то три, при этом составляющие постоянно менялись и чередовались. Всякий раз головы заверяли нас в успехе поисковых мероприятий, но снова убегали искать того, кто ищет их, и наоборот. Утром же мы вылезли на кухню и увидели, как родители в полном составе, как четыре всадника апокалипсиса после тяжелой ночи, мирно болтают как ни в чем не бывало. Но при виде единственных людей, которых этой ночью никто не искал, всадники зарделись как на смотринах и честно признались, что окончательно всех их нашел наш доблестный милиционер.
Папы в гараже, приняв на грудь, не сошлись во мнении с владельцами других гаражей и немного подрались. При этом дядя, который не знал города, оказался среди одинаковых гаражей и стал искать дорогу обратно, а папа стал искать дядю. Но дядю нашла милицейская машина. Машина сказала: «Гражданин, вы какой-то подозрительный». Гражданин ответил, что он не подозрительный, а иногородний, из далеких теплых краев, где нет столько проклятого снега, как у вас, в котором у нормального человека ноги заплетаются. Из машины хохотнули, что меньше пить надо и заметили, что нормальные люди дома спят. На что дядя возразил, что он нормальный, и готов это продемонстрировать любым возможным способом.
В машине предложили располагаться со всеми удобствами. Дядя сел, озвучивая свои права не давать показания без адвоката, как в американских фильмах про полицию. Милиционер засмеялся:
– Ладно, давай, говори адрес.
Дядя адрес назвал:
– Квартира 36, начальник, хы.
Тот тяжело вздохнул и стал возить незадачливого туриста по городу для опознания дома. Но дома у нас были все как один, типовые пятиэтажки. Пришлось заходить в каждую 36-ю квартиру каждого дома. В нескольких квартирах признались, что это их папа, в нескольких – что это их муж, в какой-то заявили, что этот мужик здесь постоянно околачивается, во многих предлагали погостить у них, раз уж своя квартира потерялась.
К тому времени, когда они позвонили в нашу квартиру, мой дядя уже не был уверен, что он мой дядя. Милиционер, доставив дядю к месту, не мог даже представить, что через час снова его найдет. Куда его везти, он уже знал. Они нашли папу, нашли мам, но до того момента, когда измученный милиционер – как курица разбегающихся цыплят – собрал наконец в одном месте всех четырех людей, прошло много времени, и они еще несколько раз находили и теряли друг друга, а найдя одну потерявшуюся часть, бросались искать другую, теряя при этом первую.
Милиционер доставил всех в квартиру номер 36, которая зарекомендовала себя в его глазах не хуже булгаковской, и гостеприимно предложил заглядывать в наши края почаще (наверное, скрестив пальцы за спиной), на что иногородние гости, закатив глаза, предложили лучше заглядывать к ним.
Всю последующую неделю до отъезда гостей наши родители смеялись и кричали, размахивая руками – «А помнишь..?!..а он-то…, а мы-то..!»
«Хорошо, хоть мы нормальные» – глядя на них, думали их дети.
Любовь на седьмом этаже
Наша квартира находилась на седьмом этаже, где были еще пять квартир. И я пребывала в уверенности, что эти квартиры тоже наши, и мы все живем в таком шестикомнатном доме.
Все соседи без исключения любили меня, потому что я была самая маленькая. Правда, еще была Юлька, но она пока не умела говорить, так что с ней было неинтересно. А я уже ходила в садик, жила интересной жизнью и могла рассказать множество стишков, спеть множество песенок и станцевать.
Вечерами я делала обход и проверяла, что происходит у людей в жизни, и приходила к выводу, что у всех происходит любовь.
В первой квартире жил Андрюшка с бабушкой и печатной машинкой. Андрюшка носился туда-сюда на велосипеде, но меня интересовала только бабушка с машинкой, которая сама по себе представляла для меня ценность больше, чем все игрушки в этом доме. Когда за машинку садилась бабушка, начиналась трескотня и щелкотня, а бабушка светила глазами, бормотала что-то, хихикала сама с собой и с кем-то говорила. Я сидела рядом и восхищалась тем, как быстро щелкают кнопки, оставляя за собой буквы, а бабушка бубнит и никого вокруг не замечает. Андрюшка пояснял:
– Бабуля у нас того, папа говорит, она «чиканутая».
Я уважительно смотрела на чиканутую бабулю и хотела тоже так чикануться, когда вырасту. Однажды бабушка вдруг заметила меня и спросила:
– А, вот и вы, барышня! Ну что скажете, как лучше написать – дорогой или драгоценный, а?
Я подумала и сказала, что «драгоценный» – как-то более подходяще, особенно если речь идет о коробочках или бусиках. Бабушка подняла очки на лоб и протянула:
– Бусикааах?
А потом так долго хохотала, тряся головой, что я сразу поняла значение слова «чиканутая». Но бабуля серьезно сказала:
– Нет, юная барышня, у меня тут речь не о бусиках, а о самом для меня дорогом человеке, которого уже нет на свете, об Андрюшином дедушке, и я пишу о нем, чтобы эти воспоминания не умерли вместе со мной. Вот ты подрастешь и почитаешь, правда?
Я пообещала прочитать, как только научусь, а старушка снова унеслась далеко в прошлое, и глаза ее светились, как у молодой девушки.
В следующей квартире жила мама Юльки, и я любила смотреть, как она вертится перед зеркалом, красит волосы и все, что у нее на лице, напевая при этом «Шумел камыш, деревья гнулись», и подмигивает мне накрашенным глазом. А потом приходил с работы Юлькин папа и кружил хохочущую Юлькину маму по всей квартире. Я сделала себе пометку на будущее – обязательно буду краситься вся с ног до головы, пусть и меня кружат. А пока надо потренироваться, акварельные краски у меня есть, если что возьму у мамы на трюмо, у нее там целая коробка разных тюбиков и кисточек – специально, чтобы красить женщин.
В третьей квартире жил какой-то старый военный чин, который делал рыбок из капельниц и иногда дарил мне. Еще недавно мне открывала дверь его жена, а сейчас он был совсем один со своими капельницами, которых у него было очень много. Почему-то он называл меня матерью, хотя я точно знаю, что он никак не мог являться моим сыном, будучи лет на шестьдесят старше. Встречая меня, он всегда радовался:
– Ну что, мать, как жизнь молодая?
Я все ему рассказывала: что в саду сплошные дрязги и интриги, а Танька с Денькой решили пожениться, но им не разрешают до совершеннолетия, и они играют в жен и мужей и хотят, чтобы я была их дочкой, а я никак не могу – потому что на прошлой неделе сама собиралась пожениться с Денькой.
Старый военный очень внимательно меня слушал, ни разу не улыбнувшись, а потом вздыхал и произносил:
– Да, мать, такая она, любовь-морковь, – и дарил мне рыбку.
В соседней с ним квартире жила тетя Лариса. Она все время играла на гитаре и пела песни про любовь. Благодаря ей я познакомилась с репертуаром певцов всех времен и народов. Как-то я спросила тетю Ларису:
– А песни не про любовь бывают?
Она замолкла и уставилась на меня, как будто впервые увидела. А потом пропела:
– Только любовь правааа.
Я поняла, что говорить она не умеет и изъясняется только песнями, и сидела слушала дальше.
Рядом жили муж с женой, которые тоже не умели говорить, и постоянно ругались. Мне всегда было интересно наблюдать, как они, угощая меня каким-нибудь яблоком, начинают ссорится из-за всего, живописуя мне недостатки друг друга. Мне нравилось смотреть на эту картину, потому что я знала – когда кого-то из них не было дома, то по одиночке они грустили и рассказывали мне, как они познакомились и какой хороший у них супруг(а) и как тошно, когда этой заразы нет дома. Я понимающе кивала, – как же, знаю-знаю, у нас в саду все точно так же.
Потом я шла домой. Мама, взглянув на меня, интересовалась – не надоела ли я еще соседям, и что у них происходит. Я безнадежно махала рукой – у них происходит любовь и больше ничего. У нас еще восемь этажей по шесть квартир на каждом. Надо сходить и к ним, – посмотреть, как там они любят.
Мой друг Генка
Когда-то у детей было одно хорошее средство связи. Если друг живет в соседнем доме, то можно драть глотку с балкона. А если друзья – соседи в три этажа друг над другом, то хорошее средство связи – это батарея. Надо всего-то шарахнуть по стояку и, если ты нижний этаж, встать на стол и орать в потолок у стояка:
– Генка, выходи гуляяять!
Если же ты верхний этаж, то орать в пол. А если этаж, где живет дядя Ваня, то, соответственно:
– Вы, спиногрызы, (три минуты нецензурной брани) задолбали уже! Поднимите свои ж… и двигайте ходулями!
А мы, воспитанные и вежливые дети, орали в ответ:
– Здрассьте, дядь Вань, у нас нет ходуль!
Над Генкой жила Танька, и наш многострадальный стояк выдерживал налет троих налетчиков, пока родители не подарили ей детский телефон – два аппарата, соединяющиеся проводом, который можно провести из квартиры в квартиру. И подлая Танька стала болтать с Генкой не по стояку, а по телефону, так что мне и дяде Ване ничего не было слышно. Приходилось отдуваться за всех и долбить по стояку, пока Генка не перестанет болтать с этой змеюгой и не присоединится к беседе со мной по батарее. Надо ли говорить, что визиты сантехников были не редкостью в нашем подъезде.
У нас были свои условные сигналы: один раз – «выходи на улицу», два раза – «мне влетело, сижу дома, приходи». А три раза – «иди на балкон». Адресат идет на балкон, и сверху на веревочке спускается корзинка с гуманитарной помощью в виде котлет или еще чего-нибудь для поддержки духа , наверх она поднимается с ответными подарками.
Родители иногда спрашивали: «Дети, вы живете в одном подъезде в метре друг от друга. Не проще ли подняться или спуститься по лестнице?» От такого у нас челюсть падала на пол. По лестнице?!?! Это когда у нас есть батарея и балкон??? Ну что за нелепые мысли приходят взрослым в голову порой!
В школу с Генкой мы шли вместе. Он нанизывал на большую палку наши портфели, и, перекинув ее за спину, согнувшись в три погибели, тащился за мной, а я плыла, как царь-лебедь. Папа, на своем пункте наблюдения у окна, всегда качал головой – «Эх, бедолага, держись».
Как-то мне купили портфель, который я я мыла шампунем и нежно вытирала махровым полотенцем. И конечно, никогда (никогда!) не ставила его на пол! Генка относился к сумкам, как нормальный, поэтому не ведал что творит, когда однажды, устав тащить палку с нанизанными на нее портфелями, встал отдохнуть и вытереть пот со лба, поставив портфели на чистый белый снег. Увидев такое святотатство, я завопила: «Ты поставил мой портфель на снег!!! Ты. Поставил. Мой. Портфель. На Снег!!!»
В это время мои родители, побросав все дела, припали к окну, и мама, схватившись за сердце, в ужасе прошептала:
– Он что сейчас сделал? Он что, поставил ее портфель на снег?
Папа вздохнул:
– Беги, мужик, спасайся.
Мама, прикрыв глаза, всхлипнула:
– Такой хороший был мальчик.
Дальше они наблюдали, как я гоняю Генку палкой по всему двору. Этажом выше его родители, наблюдая ту же сцену, одобрительно кивнули:
– Смотри, Наташа с Геночкой играют. Как хорошо, что наш остолоп дружит с такой хорошей девочкой.
На следующий день Генка принес мне пачку своих высоко ценимых рисунков корявых грузовиков. А я, когда играла в школу… Да, я играла в школу одна, потому что со мной в школу никто не играл. Почему-то им не нравилось, что я ставлю двойки, вызываю родителей и выгоняю с уроков – и все в течение одного урока. Поэтому я играла одна. У меня был настоящий журнал, где были фамилии всего моего класса, куда входили также соседи, друзья и родители. И не могу сказать, что они могли похвастаться успеваемостью. Если бы они заглянули в мой журнал, то устыдились бы своих оценок и узнали бы, что все они второгодники и двоечники. Двойки же я ставила потому, что они красивее пятерок. И всем Генкиным рисункам я влепила двойки, а одному страшному грузовику даже двойку с тремя минусами. Когда Генка пришел в гости и увидел, что его картины оценены не столь высоко, как он думал (да и думал ли он вообще, что рисункам кто-то будет ставить оценки), он выпятил губу и дрожащим голосом промямлил:
– А почему, почему? За что?
Я пожала плечамиа:
– В школе был урок рисования, класс снова не справился.
Но я была хорошим другом. Когда однажды Генка появился на пороге с отцовским огромным чемоданом и заявил:
– Я ухожу. В Америку. Ты со мной?
Я, не думая ни секунды, сказала:
– Дай мне одну минуту.
И пошла за чемоданом. Мы еле выволоклись из дома.
– Куда пойдем? – спросил Генка.
