Квартира на Уране: хроники перехода

скачать книгу бесплатно

Квартира на Уране: хроники перехода
Поль Б. Пресьядо

Уран – самая холодная планета Солнечной системы, замерзший гигант, названный в честь древнегреческого божества. С этим же богом связана концепция уранизма, разработанная в 1864 году немецким писателем и адвокатом Карлом Генрихом Ульрихсом для определения «третьего пола» и прав тех, «чья любовь существует вне закона». Вслед за Ульрихсом Поль Б. Пресьядо мечтает о квартире на Уране, где он будет жить вдали от господствующей сегодня таксономии расы, гендера или класса.

«Квартира на Уране» – сборник статей, публиковавшихся во французской газете Libеration с 2013 по 2018 год, хроника перехода – собственного трансгендерного, а также глобальных культурных и политических сдвигов. Пресьядо пишет об актуальных социально-политических проблемах – о подъеме неофашизма в Европе, криминализации мигрантов, преследовании трансдетей, появлении технологии искусственной матки, роли художников и музеев в написании нового общественного договора – и призывает к восстанию единства всех живых существ против диктата нормы.

Поль Б. Пресьядо

Квартира на Уране: хроники перехода

Paul B. Preciado

Un Appartement sur Uranus

Chroniques de la traversеe

Prеface de Virginie Despentes

Bernard Grasset

* * *

Поль Б. Пресьядо

Квартира на Уране

Хроники перехода

Предисловие Виржини Депант

No Kidding Press

Книга издана при поддержке Музея современного искусства «ГАРАЖ».

Благодарим CASANOVAS & LYNCH LITERARY AGENCY S. L. за помощь в приобретении прав на перевод этой книги.

© Paul B. Preciado, 2019

© Наталия Протасеня, перевод, 2021

© Инна Кушнарева, перевод предисловия, 2021

© Издание на русском языке, оформление. No Kidding Press, 2021

* * *

Пол Б. Пресьядо благодарит Фонд Luma Arles за поддержку и возможность воспользоваться писательской резиденцией для работы над этой книгой.

A Itziar,

the broad sun

the loved shore

Поль,

Когда ты меня спросил, не напишу ли я это предисловие, мы были в квартире в центре Парижа, где ты жил. Места, в которых ты селишься, всегда напоминают монашеские кельи. Стол, компьютер, несколько блокнотов, кровать, возле нее – стопка книг. Странно быть у тебя, но не у себя дома: с тобой я провела больше всего времени в жизни. Это чувство, что родственник стал чужим, остается для меня загадкой – что-то на полпути между удовольствием и болью, сразу и то и другое; скорее всего, ностальгия.

Ты спросил, смогу ли я написать предисловие, и я ответила да, не думая. Мы жили вместе, когда ты начал вести эту колонку, и после расставания ты продолжил посылать мне тексты, чтобы я поправила твой французский – мы оба знали, что с этим прекрасно справились бы в Libеration, но это был способ сохранить связь. Для меня – способ продолжить жить в твоих словах, не потерять нить твоей мысли.

Я знаю, как ты пишешь. У тебя не бывает писательского блока. Я бы не смогла вести такую колонку, я бы всю неделю испытывала страшную тревогу – именно такую неделю я провела только что, будучи не в силах взяться за это предисловие. Я с самого начала думала, что оно должно быть объемом пять тысяч знаков, как твои статьи. Я сразу придумала план, но писательский блок в том и состоит: мы знаем, что хотим написать, и прилежно сидим за столом, но ничего не выходит. План, который я придумала, начинался так: «В тот день, когда я пишу это предисловие, ты выходишь из полиции, куда ходил подавать заявление о том, что на твоей двери написали угрозы убить тебя, в ту же ночь, когда такие же оскорбления и угрозы были написаны на двери местной ЛГБТ-организации в Барселоне. Ты написал мне в WhatsApp: „Выхожу из комиссариата, и холод пробирает меня до костей, так я не люблю ходить в полицию“. Но ты уже не в первый раз туда ходишь за то время, что мы знакомы, и всегда из-за угроз убийством. В первый раз, когда это случилось, я сказала тебе: брось, не связывайся – если они описывают, как они будут тебя убивать, значит, не собираются этого делать». А потом гей-активиста из Мадрида, когда он выходил из дома, ударили ножом и бросили умирать, хотя он и выжил – до этого он получал угрозы. И тогда ты отнес заявление, в первый раз. И объяснил полицейским всё, что им нужно было знать о микрополитике квира. Это твое занятие – рассказывать людям истории, которые они даже представить себе не могли, и убеждать их в разумности желать, чтобы такие истории происходили.

В день, когда я пишу это предисловие, бразильский депутат Жан Виллис объявил о решении уехать из страны: он боится за свою жизнь. Представлять Францию на Евровидении выбрали юного Билала Ассани, и на него тут же обрушился вал гомофобных проклятий.

В тот момент, когда ты начал писать эти колонки в газету Libеration, мейнстримные медиа с пугающим энтузиазмом поддерживали демонстрации против однополых браков – нужно было их пропагандировать, каждый день. Давать слово нетерпимости, защищать права сторонников насильственной гетеросексуальности выражать свою ненависть. Без этого было не обойтись. Это был сигнал – и все его услышали – о том, что десятилетие терпимости закончилось. Тебя тогда звали Бето, и ты еще не принимал регулярно тестостерон, но о тебе говорили в мужском роде, ты сам так хотел. Ты называл биомужиков мохнатыми, и я очень смеялась. Сегодня никто не будет поправляться «пардон, мадам», назвав тебя «мсье», а потом тушеваться, не понимая, что делать. Сегодня ты трансчеловек, и, когда мы вместе идем по улице, меня смущает не то, что мужчины разговаривают с тобой уважительнее, а то, что женщины ведут себя с тобой иначе. Они тебя обожают. До этого гетеросексуалки не знали, что думать об этом женственном мужике, маскулинной девице – они чувствовали себя не в своей тарелке. Теперь они тобой восхищаются, выгуливая собак, продавая сыр или обслуживая в ресторане, – ты им нравишься, и они дают тебе это понять, как это делают женщины, расточая множество мелких знаков внимания. Ты говоришь, что странное чувство – быть мужчиной, сохранив память об угнетении, и что я преувеличиваю: они не обращают на тебя внимания. И мне становится смешно.

В сборнике твои статьи складываются в единую линию. Я помню каждую из них с того момента, как она вышла, но сюрприз – видеть их вместе. Замечательный сюрприз. Разворачивается множество историй, в шахматном порядке, чередуясь. По спирали, как сказал бы Барт – вокруг одних и тех же точек, но на разных уровнях. Эта книга одновременно порывает с другими твоими книгами, более автобиографичными, более доступными, и напоминает «Тесто джанки», где переплетаются несколько нитей, – ты называл это «косой». Этот сборник – тоже коса. Есть нить истории, касающаяся нас, – нашего расставания и последовавших за ним лет. И другие нити, в сплетении образующие другой мотив. Это также история о конце демократий на Западе. Того, как большие финансы открыли, что авторитарные режимы их более чем устраивают – более того, что они отдают им предпочтение, потому что, когда руки связаны, потребляется еще лучше. И это история беженцев, размещенных в лагерях, гибнущих в море или оставленных прозябать в нищете в богатых городах, называющих себя христианскими, – я знаю, что ты проводишь параллель между их положением и твоим не из-за эстетического вкуса левацкой позы, но поскольку твое детство маскулинной девочки-лесбухи пришлось на конец франкистской диктатуры и теперь ты трансчеловек, ты знаешь, что ты им не чужой. Что вы всегда будете не чужими друг другу, что отверженность, говоря словами Луи Калаферта, – «не вопрос силы», моральной или умственной, или заслуг. Отверженность давит тебя, как перевернувшийся грузовик, – цепляет и перемалывает. И тебе ее не забыть.

Так и с твоей историей перехода/переходов. Центральной историей перехода не из одной точки в другую, а блуждания и промежуточности как места жизни. Постоянная трансформация без определенной идентичности, без определенных занятий, без адреса, без страны. Ты назвал эту книгу «Квартира на Уране», но у тебя нет квартиры на Земле, только ключи от одного места в Париже, как два года у тебя были ключи от квартиры в Афинах. Ты не обустраиваешься. Тебе не интересно определяться. Ты хочешь иметь постоянный статус нелегала. Ты меняешь имя в своих документах, и с тех пор, как зовешься Полем, чтобы пересекать границы, ты пишешь в «Либе», что не собираешься присваивать мужской пол как новый гендер – ты хочешь иметь утопический гендер.

Словно возможное стало тюрьмой, а ты из нее сбежал. Ты пишешь между возможностями – и тем самым разворачиваешь новую возможность. Ты научил меня одной важной вещи: нельзя заниматься политикой без энтузиазма. Политика без энтузиазма – это удел правых. Ты занимаешься ею с энтузиазмом, заразительным – безо всякой враждебности к тем, кто требует твоей смерти, только с осознанием угрозы, которой они подвергают тебя, нас. Но у тебя нет времени на враждебность и не тот характер, чтобы негодовать – ты разворачиваешь миры, родившиеся по краям, и в тебе поражает способность постоянно придумывать что-то иное. Словно пропаганда стекает с тебя как с гуся вода, и твой взгляд способен систематически дестабилизировать очевидные вещи. В тебе сексуально само твое высокомерие – веселое высокомерие, позволяющее тебе мыслить иначе, в промежутках, желать жить на Уране и писать на другом языке, не на твоем родном, а потом выступать на следующем чужом языке… от языка к языку, от одной темы к другой, из одного города в другой, из одного гендера в другой: переходы – твой дом родной. И я никогда не хотела оставлять этот дом насовсем, забывать навсегда твой промежуточный язык, язык на перепутье, язык на переходе.

Вот идея плана, что у меня был, и в конце я хотела сказать о той навязчивой мании, с которой автократические режимы – крайне правые, как религиозные, так и коммунистические – обрушиваются на квир-тела, распущенные тела, транстела, тела вне закона. Как будто у нас есть нефть, а все силовые режимы хотят заполучить нефть и выгнать нас с нашей земли. Как будто мы богаты каким-то неведомым сырьем. Если мир так нами интересуется, начинает казаться, что в нас есть какая-то редкая и драгоценная эссенция – в противном случае как объяснить, что все антилиберальные движения так сильно интересуются тем, что мы делаем со своими идентичностями, со своими жизнями и телами у себя в спальнях?

И впервые за всё наше знакомство во мне больше оптимизма, чем в тебе. Я представляю, что дети, родившиеся после 2000 года, не дадут заморочить себе голову этими глупостями. И я не знаю, откуда берется мой оптимизм – от страха, такого сильного, что я не хочу смотреть ему в глаза, от верной интуиции, или же я просто обуржуазилась и должна говорить себе, что всё будет продолжаться как есть, потому что я слишком много от этого выигрываю. Не знаю. Но впервые в жизни я это чувствую: это последний бой традиционной маскулинности убийц, насильников и абьюзеров. Последний раз, когда мы слышим, как они дерут глотку, и когда они убивают нас на улицах, чтобы заклясть то убожество, которое определяет их образ мысли. Я думаю, что дети, рожденные после 2000 года, смогут понять, что жить с этим маскулинным (или, говоря твоими словами, «технопатриархальным») порядком – значит умереть и всё потерять. И я думаю, что эти дети прочтут твои тексты – и поймут, что ты предлагаешь, и будут тебе завидовать. Твоей мысли, твоему горизонту, твоим пространствам. Ты пишешь для времени, которое еще не наступило. Для детей, которые еще не родились и которые тоже будут жить в постоянном переходе, свойственном жизни.

И я желаю читателю, открывающему твою книгу, всех удовольствий мира. Добро пожаловать к Полю Б. Пресьядо, вы поднимаетесь на борт капсулы, и идея не в том, чтобы вы остались невредимы, но вы увидите, что всё произойдет совершенно безболезненно. Просто по ходу этих страниц каждый из вас увидит, в какой именно момент это произойдет, не отдавая себе отчета в том, что с вами сделали: вы повиснете вниз головой, и сила тяжести окажется давним воспоминанием. Вы уже будете в другом месте. И, закончив чтение, вы будете знать, что космос существует и он открыт для вас – именно там вы можете стать чем-то совершенно иным, чем то, что вам дозволялось вообразить.

    Виржини Депант

Введение

Квартира на Уране

Со временем я научился относиться ко снам как к неотъемлемой части жизни. Бывают сны, которые в силу их чувственной интенсивности и реалистичности – или же, наоборот, благодаря отсутствию правдоподобия – заслуживают стать частью автобиографии на равных правах с реально прожитыми событиями. Жизнь зарождается и угасает в бессознательном состоянии, а проживаемое в полной ясности ума – не более чем островки в архипелаге снов. Ни одна жизнь не может быть воссоздана во всей полноте счастья и безумия без учета сновидческого опыта. Как в знаменитой максиме Кальдерона де ла Барки, вывернутой наизнанку: не считать, что жизнь – всего лишь сон, но понимать, что сны – это тоже форма жизни. Думать, подобно египтянам, что сны – это космические каналы, по которым души предков приходят к нам пообщаться, так же странно, как вслед за нейронаукой утверждать, что они – всего лишь copy paste событий, пережитых мозгом в моменты бодрствования: якобы эти события возвращаются к нам в момент фазы парадоксального сна, когда наши глаза быстро двигаются за веками, как будто на что-то смотрят. Закрытые и спящие глаза продолжают видеть. Следовательно, уместнее было бы предположить, что человеческая психика не перестает создавать и редактировать реальность – иногда во сне, иногда наяву.

В последние месяцы моя жизнь в моменты бодрствования была – если воспользоваться эвфемистичным каталонским выражением – «хороша, если не вдаваться в детали». Моя же сновидческая жизнь обладала мощью романов Урсулы Ле Гуин. В одном из последних снов я беседовал с художницей Доминик Гонсалес-Фёрстер о моей проблеме с географическими перемещениями: годы кочевой жизни так и не дали мне решить, где в этом мире мне хотелось бы обосноваться. Беседуя, мы наблюдали за тем, как планеты медленно идут по орбитам. Мы были гигантскими младенцами, а Солнечная система – одним из колдеровских «мобилей». Я объяснил ей: чтобы оттянуть момент принятия решения и избежать внутреннего конфликта, который этому решению непременно сопутствует, я решил снять по квартире на каждой из планет. Но штука в том, что провожу я на каждой из них не больше месяца, и вся эта ситуация становится для меня непосильной с финансовой и эмоциональной точек зрения. Будучи автором[1 - Употребление феминитивов, гендерно-чувствительных и гендерно-нечувствительных форм в переводе следует решениям оригинала. – Примеч. изд.] проекта об экзотуризме, Доминик в моем сне выступала эксперткой в области внеземной галактической недвижимости. «На твоем месте я бы оставила квартиру на Марсе, но и на Сатурне сохранила бы свой уголок, – говорила она, демонстрируя недюжинный прагматизм. – Но вот от квартиры на Уране я бы точно избавилась. Слишком уж далеко».

Наяву я не обладаю серьезными познаниями в астрономии и не имею ни малейшего представления о расстоянии между планетами внутри Солнечной системы. Поэтому я зашел на Википедию и стал читать об Уране: это и вправду одна из самых отдаленных от Земли планет. Дальше нее – только Нептун, Плутон и планеты-карлики Хаумеа, Макемаке и Эрида. Я также прочел, что Уран был первой планетой, открытой при помощи телескопа, за восемь лет до Французской революции. 13 марта сквозь собственноручно сделанную линзу астроном и музыкант Уильям Гершель впервые увидел Уран посреди ясного неба из сада своего дома номер 19 на Нью-Кинг-стрит в городе Бате. Говорят, на тот момент Гершель еще сам толком не знал, что перед ним: гигантская звезда или бесхвостая комета. Дабы утешить короля Георга III после потери колоний Британии в Америке, Гершель дал ей имя Georgium Sidus – звезда Георга. Англия потеряла континент, зато король обрел целую планету. За свое открытие Гершель был награжден щедрой королевской пенсией размером двести фунтов в год. Из-за Урана он забросил музыку, покинул Бат, где руководил оркестром, и обосновался в Виндзоре, чтобы король мог разглядывать в телескоп свое новое завоевание. Поговаривали, что из-за Урана Гершель потерял рассудок и остаток жизни посвятил созданию самого большого телескопа XVIII века, который англичане прозвали «монстром». Известно также, что из-за Урана Гершель забросил игру на гобое. Умер он в 84 года: именно за столько лет Уран совершает полный оборот вокруг Солнца. Говорят, труба его телескопа была таких гигантских размеров, что на его похоронах семья якобы разместила там столовую.

Физики называют Уран «газовым гигантом»: он состоит изо льда, метана и аммиака. Это самая холодная планета во всей Солнечной системе, с силой ветра, которая может превышать 900 км/час. Короче, жилищные условия не самые пригодные. Доминик права, надо бы избавиться от квартиры на Уране.

Но сон работает подобно вирусу. С той самой ночи меня не покидает мысль о квартире на Уране: я всё больше убеждаюсь в том, что хочу жить именно там.

Как и я в этом сне, греки считали Уран величественной крышей мира, границей небесного свода. В многочисленных ритуальных обращениях греков Уран фигурирует как дом для богов. В мифологии Уран считается сыном Геи, богини Земли, которого она зачала в одиночку, минуя процесс совокупления и оплодотворения. Греческая мифология – это такая научно-фантастическая ретросказка, предвосхищающая репродуктивные технологии и DIY-методы телесной трансформации XX и XXI веков. Но это также и китчевый телесериал, герои которого предаются бесчисленным преступным связям. Так, Гея стала супругой собственного сына Урана – Титана, часто изображаемого в обрамлении россыпи звезд (этакий Том оф Финленд, танцующий с другими мускулистыми парнями в техно-клубе Олимпа). Инцестуозные и не слишком гетеросексуальные отношения Неба и Земли породили первое поколение Титанов, среди которых Океан (Вода), Кронос (Время) и Мнемозина (Память)… Уран – одновременно сын Земли и отец всего сущего. Мы не знаем наверняка, что с ним было не так, но очевидно, что он не был хорошим отцом: то запихивал детей обратно в утробу матери-Геи, то сбрасывал их, новорожденных, в Тартар. В итоге Гея убедила одного из сыновей сделать отцу своего рода контрацептивную операцию. Во флорентийском Палаццо Веккьо можно найти изображение XVI века работы Джорджо Вазари, на котором Кронос серпом оскопляет Урана. Из ампутированных гениталий Урана рождается Афродита, богиня любви – в доказательство того, что любовь рождается из отчуждения половых органов от тела, лишения их привычного места, овнешнения генитальной силы.

Подобная не-гетеросексуальная форма зачатия, о которой говорит Платон в своем «Пире», в 1864 году вдохновила немецкого адвоката Карла-Генриха Ульрихса на создание термина «уранизм» – для обозначения того, что он называл любовью «третьего пола». Дабы объяснить влечение мужчин к другим мужчинам, Ульрихс вслед за Платоном разделяет субъективность на две части, отделяет душу от тела и воображает особую комбинацию душ и тел. Это позволяет ему отстаивать достоинство тех, чья любовь существует вне закона. Разделение на душу и тело воспроизводит в опыте бинарную эпистемологию полового различия: существует лишь два варианта. Уранисты, говорит Ульрихс, не больны и не преступны – это души женщин, запертые в мужских телах, влекомые к мужским душам.

Весьма удачная идея для легитимации той формы любви, за которую в былые времена вас могли бы вздернуть на виселице где-нибудь в Англии или Пруссии и которая по сей день признана незаконной в 74 странах, а в 13 из них – Нигерии, Пакистане, Иране или Катаре – карается смертной казнью. Форма любви, ставшая частым поводом для домашнего, социального и полицейского насилия в большинстве наших западных демократий.

Слова Ульрихса – не заявление юриста или ученого, он говорит от первого лица. Он не говорит: «Существуют уранисты», он говорит: «Я уранист». Он заявляет об этом на латыни 28 августа 1867 года – после того как его самого приговорили к тюремному заключению, а его книги запретили. Заявляет перед конгрессом из 500 юристов, членами немецкого парламента и баварским принцем… ничего не скажешь, идеальная публика для подобных признаний. До этого момента Ульрихс скрывался за псевдонимом Numa Numantius. Но с этого дня он говорит от себя – он дерзнул замарать имя своего отца. В своем дневнике Ульрихс признаётся, что ему страшно. Признаётся, что за несколько секунд до того, как выйти на сцену главного зала мюнхенского театра Одеон, он подумывал было сбежать и никогда не возвращаться. Но внезапно он вспоминает слова швейцарского писателя Генриха Хёссли, который несколькими годами ранее защищал «содомитов» (правда, не от первого лица): «Два пути лежат предо мной, – пишет Хёссли, – написать эту книгу и подвергнуть себя гонениям или же не писать ее и до самой смерти жить с грузом вины. Не скрою, соблазн не писать был велик… Но тут пред моим взором предстали образы всех осужденных – еще не рожденных, но уже отверженных – детей. У их колыбелей видел я их несчастных матерей, баюкающих невинных и проклятых детей! А затем я увидел наших судей с завязанными глазами. И я представил своего могильщика, кладущего крышку гроба поверх моего охладевшего лица. И раньше, чем я успел покориться, мною овладело властное желание встать на защиту попранной истины… И я продолжил писать, решительно отворотив взор от всех тех, кто пытался меня погубить. У меня больше нет выбора, смириться или говорить. И я сказал себе: говори или будешь достоин порицания!»

В своем дневнике Ульрихс вспоминает, что, услышав его речь, судьи и парламентарии, сидящие в зале мюнхенского Одеона, взревели бешеной толпой: «Закройте заседание! Закройте заседание!» Но тут он уловил один или два слабых голоса: «Дайте ему договорить!» В самый разгар хаоса и суматохи глава заседания покидает здание театра, но кое-кто из парламентариев всё же остается. Голос Ульрихса дрожит. Они слушают его.

Что это значит – говорить? Что это значит для тех из нас, кому отказано в доступе к разуму и знаниям, кого признали душевнобольным? Каким голосом мы можем говорить? Могут ли ягуар или киборг дать нам свои голоса? Говорить – это изобрести язык перехода, отправить свой голос в космическое путешествие; перевести наше различие на язык нормы, продолжая втайне практиковаться в непонятной для закона странной болтовне.

Так Ульрихс стал первым европейским гражданином, публично заявившим, что хотел бы иметь квартиру на Уране. Он стал первым душевнобольным, первым сексуальным преступником, взявшим слово для того, чтобы изобличить категории, сделавшие из него преступника и извращенца. Он не сказал: «Я не содомит». Наоборот, он защищал право мужчин на содомию, призывая к реорганизации знаковых систем, к изменению политических ритуалов. Ритуалов, породивших правила социального распознавания тел как больных или здоровых, легитимных или преступных. Он изобрел новый язык и новую сцену высказывания. Каждое слово Ульрихса, обращенное с Урана к мюнхенским юристам, несет отзвук насилия, рожденного бинарной эпистемологией Запада. Целую вселенную поделили надвое и только надвое. В этой системе знания всему положено свое место и свой антипод. Человек или животное. Мужчина или женщина. Живой или мертвец. Мы либо колонизаторы, либо колонизируемые. Организм или машина. Норма поделила нас надвое. Мы расколоты надвое и вынуждены встать по ту или другую сторону раскола. То, что мы зовем субъективностью – на деле лишь шрам, из-за которого сквозь всё многообразие того, чем мы могли бы быть, проглядывает рана от разрыва. На этом шраме зиждутся частная собственность, семья и право наследования. Поверх этого шрама мы пишем свое имя и утверждаем сексуальную идентичность.

Шестого мая 1868 года Карл Мария Кертбени, активист и борец за права сексуальных меньшинств[2 - Текст перевода, вслед за оригиналом, содержит некоторые устаревшие термины («сексуальные меньшинства», «транссексуальность» и т. д.), на смену которым сегодня пришли более точные и чувствительные формы для описания гендерных и сексуальных идентичностей. Пейоративную лексику же Пресьядо использует, переприсваивая ее и критикуя выиначивающий дискурс. – Примеч. изд.], отправил Ульрихсу письмо, где впервые появляется слово «гомосексуал» – для обозначения тех, кого его друг называл уранистами. В противовес антигомосексуальному закону, принятому в Пруссии, Кертбени утверждал, что сексуальные отношения между людьми одного пола так же «естественны», как те, что он назвал – тоже впервые – «гетеросексуальными». По Кертбени, гомосексуальность и гетеросексуальность были лишь двумя типами естественной любви. Но для блюстителей закона и медиков конца XIX века гомосексуальность будет переопределена как болезнь, отклонение и преступление.

Но речь здесь не об истории. Я говорю о жизни – моей, вашей. И о сегодняшнем дне. Хотя понятие уранизма затеряется в литературных архивах, понятия, предложенные Кертбени, станут аутентичными биополитическими методами управления сексуальностью и воспроизводством в XX веке. И многие из вас продолжают пользоваться этими понятиями как дескриптивными категориями для описания собственной идентичности. До 1975 года гомосексуальность будет значиться в западных учебниках по психиатрии как сексуальное отклонение. По сей день она остается центральным понятием не только в дискурсе клинической психологии, но в политических языках западных демократий.

Когда гомосексуальность исчезает из учебников по психиатрии, на смену ей приходят такие понятия, как интерсексуальность и транссексуальность. Приходят в качестве новых патологий, для врачевания которых медицина, фармакология и законодательство спешат предложить лекарство. Каждое тело, рожденное в больнице Запада, обследуется и оценивается согласно протоколам соответствия половой норме, изобретенным в 1950-е годы в США докторами Джоном Мани и Джоном и Джоан Хэмпсонами: если тело ребенка не соответствует визуальным критериям полового различия, оно будет подвергнуто целой серии операций по «половой перепрошивке». За редким исключением, в большинстве западных демократий ни наука, ни закон не признавали возможность вписать тело в человеческое общество без того, чтобы наделить его полом – женским или мужским. А транс- и интерсексуальность значатся как психосоматические патологии, а не как симптомы неадекватности политико-визуального режима сексуального различия перед лицом многообразия жизни.

Как вы можете, как мы можем строить всю систему видимости, репрезентации, признания суверенности и политического признания, исходя из подобных категорий? Вы действительно думаете, что вы мужчина или женщина? Что мы гомосексуалы, гетеросексуалы, интерсексы или транссексуалы? Вас не тревожат подобные категории различения? Вы в них верите? Это на них зиждется суть вашей человеческой идентичности? Если у вас ком подкатывает к горлу, когда вы слышите какое-то из этих слов, не молчите – это всё многообразие космоса бушует в вашей груди, как в той истории с телескопом Гершеля.

Что будет, если я скажу вам, что гомосексуальности и гетеросексуальности не существует в отрыве от бинарной и иерархичной таксономии, цель которой – защитить господство главы семейства над воспроизводством жизни. Гомосексуальности и гетеросексуальности, транссексуальности и интерсексуальности не существует вне колониальной капиталистической эпистемологии, которая отдает приоритет сексуальным практикам воспроизводства как стратегии по управлению населением и воспроизводству рабочей силы, воспроизводству населения как потребительской силы. Не жизнь себя воспроизводит, а капитал. Все эти категории – карта, навязанная властью, а не территория жизни. Но если гомосексуальности и гетеросексуальности, транссексуальности и интерсексуальности не существует, то кто же мы тогда? Как мы любим друг друга? Попробуем представить.

Мой сон возвращается, и я понимаю, что мой переход – это новая форма уранизма. Я не мужчина, я не женщина, не гетеро-, не гомо-, не би-. Я диссидент системы однозначных гендерно-половых различий. Я – многообразие космоса, запертое в бинарном политическом и эпистемологическом режиме, и я взываю к вам. Я – уранист, скованный ограничениями технонаучного капитализма.

Как и Ульрихс, я не несу вестей с окраин, я принес вам краешек горизонта. Я пришел с вестями с Урана, а Уран – ни Божье царство, ни клоака. Всё совсем наоборот. При рождении меня записали как девочку. Потом говорили, что я лесбиянка. Затем я решил назначить себе регулярные дозы тестостерона. Я никогда не думал, что я мужчина. Я никогда не думал, что я женщина. Я был сразу многими. Я никогда не считал себя транссексуалом. Мне захотелось поэкспериментировать с тестостероном. Мне нравится его вязкость, текучесть, непредсказуемость изменений, которые он несет, интенсивность аффектов, которые он провоцирует спустя сутки после введения. Его способность при регулярном введении изменять идентичность, проявлять те органические слои, которые без его воздействия остались бы невидимыми. Здесь, как и везде, имеют значение единицы измерения: дозировка, частота введений, их ритм и порядок. Мне хотелось измениться до неузнаваемости. Я не обращался за тестостероном в медицинские учреждения, которые предлагают гормональную терапию для лечения так называемой гендерной дисфории. Мне хотелось жить на тестостероне: пропускать сквозь него интенсивность моего желания, множить мои лица, изменяя мою субъективность, создавать тело, которое бы стало революционной машиной. Я до такой степени исказил маску женственности, которую общество прилепило к моему лицу, что мой паспорт оказался нелепым просроченным старьем. А затем, безо всяких уловок, мне пришлось согласиться на звание транссексуала, «душевнобольного», чтобы медико-правовая система признала во мне живое человеческое тело. За это новое имя мне пришлось поплатиться своим телом.

Решившись создавать свою идентичность при помощи тестостерона, – как шаман, который создает свою при помощи определенных растений, – я принимаю негативность моего времени, негативность, которую я обязан олицетворять и с которой могу бороться только путем этого парадоксального воплощения: быть транс-мужчиной в XXI веке, феминисткой с мужским именем внутри движения #MeToo, не верить в гетеропатриархальную систему, но стать потребителем фармакопорнографической индустрии. Моя жизнь в качестве транс-мужчины – одновременно кульминация старого сексуального режима и начало его краха, апогей нормативного развития этого режима и предвестие его грядущей мутации.

Я пришел говорить с вами: живыми и мертвыми; с теми, кто живет так, будто уже умер; но особенно – с проклятыми и невинным детьми, которые только должны родиться. Мы, уранисты – выжившие после политического покушения на систематическое детоубийство. Мы были еще малы и не могли себя защитить, но мы пережили попытки убить в нас радикальное многообразие жизни и желание изменить имена всех вещей. Мертв ли ты? Родятся ли они только завтра? С опозданием или с опережением – но я вас поздравляю.

Я несу вам вести с переправы, что ни Божье царство, ни клоака. Совсем наоборот. Не волнуйтесь и не пугайтесь, я пришел не затем, чтобы рассказать вам о чем-то патологическом. Я буду говорить вовсе не о том, кто такие транссексуалы, как изменить пол или какой момент больше подходит для перехода. Потому что во всем этом не больше правды, чем в луче послеполуденного солнца, озарившем какое-то место планеты и тотчас переменившемся – в зависимости от точки, с которой мы смотрим. Не более правдивым, чем желтый цвет орбиты, описываемой Ураном во время его медленного оборота вокруг Земли. Я не смогу ни описать всего, что происходит с телом, когда принимаешь тестостерон, ни сказать, что он сделает с вашим телом. Потрудитесь сами отмерить необходимые дозы познания – ровно столько, сколько позволит ваша любовь к риску.

Я пришел не за этим. Как говаривала моя названая мать, чилийский писатель Педро Лемебель: «Я не знаю, зачем я пришел, но я здесь». В этой уранической квартире, нависающей над афинскими садами. И я задержусь здесь ненадолго. На распутье. Потому что перекресток – единственное место, которое существует. Здесь нет противоположных берегов. Мы всегда стоим на пересечении дорог. Я кричу вам с этого перекрестка, как чудовище, выучившее человеческий язык.

Мне больше не нужно говорить, подобно Ульрихсу, что я мужская душа, запертая в женском теле. У меня нет ни души, ни тела. У меня есть квартира на Уране, где я, конечно, далек от большинства землян, но не настолько, чтобы вы не смогли заглянуть ко мне в гости. Пусть и только во сне…

Хроники перехода

Эта книга написана под знаком Урана потому, что речь в ней пойдет о хрониках перехода. Большинство этих текстов были написаны в аэропортах и номерах отелей для французской газеты Libеration и других европейских медиа в период с 2013 по начало 2018 года. Когда я начал писать эти колонки, меня еще звали Беатрис. Я имел социальный и юридический статус женщины, хоть и считался диссидентствующей квир-лесбиянкой. Заканчивая эту книгу, я всё еще стою на распутье, хоть и подписываюсь теперь своим новым именем и вооружен новым паспортом, где официально значится, что мой пол теперь – мужской. Я сохранил хронологический порядок, в котором эти колонки были написаны, потому что это также и летопись моего сексуального и гендерного перехода, рассказ о моей переправе. У этих колонок как минимум два автора: такой диссонанс делает видимым разделение автора на множество голосов, совершающих переход – явление, свойственное любому письму, но обычно скрытое за одним авторским именем.

Осмелюсь предположить, что процесс перехода позволяет нам лучше понять те мировые политические трансформации, с которыми мы сталкиваемся. Смена пола и миграция – две практики, которые, ставя под сомнение политическую и правовую архитектуру патриархального колониализма, полового различия и расовой иерархии, семьи и национального государства, вытесняют живое человеческое тело на обочину гражданского общества, даже того, что мы называем человеком. То, что помимо географических, языковых и телесных перемещений характеризует оба эти путешествия – радикальная трансформация не только самого путешественника, но и сообщества людей, которые либо принимают, либо отвергают его. Старый режим (политический, сексуальный, расовый) криминализирует любые практики перехода. Но с каждой новой возможностью перехода перед нами вырисовывается карта нового общества, с новыми формами производства и воспроизводства жизни.

Мой переход начался в 2004 году, когда я впервые решил назначить себе слабые дозы тестостерона. Затем, в течение нескольких лет пребывания в безымянном пространстве между женским и мужским, между мужественностью лесбиянки и женственностью Drag King, я испытал состояние, которое принято называть gender fluid. Изменчивость и текучесть моих сменяющих друг друга воплощений натолкнулась на общественное сопротивление возможности мыслить тело вне рамок половой и гендерной бинарности. Я химичил со своей «флюидностью» подобно алхимику гендера, принимая так называемую пороговую дозу тестостерона – такие дозировки не запускают быстрого формирования в теле «вторичных половых мужских признаков». С этого порога я и начинаю свою хронику.

Как ни парадоксально, я отказался от флюидности, потому что жаждал изменений. Переход стал лабораторией этого превращения. Решение «изменить пол» неминуемо сопровождается тем, что Эдуар Глиссан называл «дрожанием» [un tremblement]. Переход – территория неуверенности, неочевидности, странности. Но это не слабость, а скорее мощь. «Мыслить дрожанием, – пишет Глиссан, – это не страх. Это мышление, которое противостоит системе». В 2014 году я начал медико-психиатрический процесс по смене пола в нью-йоркской клинике имени Одри Лорд, одном из немногих медицинских учреждений в мире, которым руководят активисты трансгендерного движения. «Смена пола» – это не прыжок в психоз, как того хотелось бы поборникам старого режима половых различий. Но это и не «простая» медико-правовая процедура, которую можно пройти в подростковом возрасте, чтобы добиться нормализации и полной невидимости, как хотела бы ее представить новая система неолиберального управления половыми различиями. Процесс смены пола в обществе, подчиненном научно-коммерческой аксиоме гендерно-половой бинарности, – где социальные, трудовые, аффективные, экономические, гестационные и прочие пространства разделены по принципу мужского или женского, гетеросексуального или гомосексуального, – предполагает переход границы, которая наряду с расовым различием является, пожалуй, одной из самых жестоких политических границ, придуманных человечеством. Переход – одновременно прыжок через бесконечную вертикальную стену и хождение по тонкой линии, начерченной в воздухе. Если гетеропатриархальный режим полового различия – это научная религия Запада, тогда смена пола – не что иное, как еретический жест. По мере увеличения дозы тестостерона изменения становились более явными: волосы на лице – лишь мелкая деталь по сравнению с тем разрывом в социальном восприятии, который провоцирует изменение голоса. Тестостерон меняет толщину голосовых связок – мышцы, которая, изменяя форму, меняет тон и регистр голоса. Странник гендера ощущает изменение своего голоса как одержимость, как чревовещание, которое требует его отождествления с чужим человеком. Эта мутация – одна из самых прекрасных вещей среди всего, что я когда-либо пережил. Быть трансчеловеком значит жаждать внутренней «креолизации»: признать, что стать собой возможно только благодаря изменению, мутации, скрещиванию. Голос, который тестостерон пробудил в моем горле – не голос мужчины, это голос перехода. Дрожащий во мне голос – это голос границы. «Мы лучше понимаем мир, – пишет Глиссан, – когда дрожим вместе с ним, потому что мир дрожит во всех направлениях».

С изменением голоса изменилось и имя. Одно время мне хотелось, чтобы мое женское имя склонялось как мужское. Я хотел, чтобы меня продолжали звать Беатрис, но чтобы грамматически мое имя сопровождалось местоимениями и прилагательными мужского рода. Но это грамматическое искажение было еще сложнее, чем телесная и гендерная флюидность. Тогда я решил подыскать себе мужское имя.

В мае 2014 года субкоманданте Маркос объявил в своем открытом обращении из «сапатистской реальности» о смерти Маркоса. Маркос – имя без конкретного лица, ставшее голосом революционного процесса в Чьяпасе. В том же письме субкоманданте утверждал, что берет себе новое имя – Галеано, в честь Хосе Луиса Солиса Лопеса (он же Галеано), убитого в мае 2014 года. Тогда я решил взять имя Маркоса себе. Я хотел, чтобы это имя стало сапатистской маской, скрывающей мое лицо и данное мне при рождении имя. Взять имя Маркоса было попыткой деприватизировать мое старое имя, коллективизировать мое лицо. В социальных сетях латиноамериканские активисты сразу же расценили мое решение как колониальный жест. Они заявили, что, будучи белым и имея испанский паспорт, я не могу носить имя Маркоса. Политическая фикция прожила всего несколько дней. Эфемерный след этой неудачной политической пересадки остался в виде подписи к колонке в газете Libеration от 7 мая 2014-го. Латиноамериканские активисты безусловно правы. В этом жесте было много от колониального высокомерия и личного тщеславия. Но это также был отчаянный поиск защиты. Кто осмелится оставить свое имя, чтобы взять другое – без истории, без памяти, без жизни? Из этой неудачи с пересадкой имени Маркоса я научился двум на первый взгляд противоположным вещам. Мне предстоит побороться за новое имя. И в то же время оно должно быть даровано мне как талисман.

Я попросил друзей выбрать для меня имя: мне хотелось, чтобы новое имя было выбрано коллективно. Но ни одно из предложенных (Орландо, Макс, Паскаль…) не ощущалось как мое собственное. Тогда-то я и начал серию шаманских ритуалов по поиску имени. Я начал делать всё необходимое, чтобы измениться. Я предался переходу. И наконец мое новое имя явилось мне во сне, когда одной декабрьской ночью 2015 года я лежал в кровати в одном из готических кварталов Барселоны. Я принял это странное и до абсурдности банальное имя – Поль, – которое было мне даровано во сне. Я попросил всех называть меня Полем. В это же время я начал юридическую процедуру по официальной смене имени и пола. Вместе с адвокатом Кармой Херранс мы подали государству Испании запрос о смене пола, о том, чтобы мое тело признали мужским, а имя Поль Беатрис – мужским именем. Спустя месяцы молчания и колебаний со стороны административных органов, 16 ноября 2016 года юридическое решение было оглашено. В соответствии с действующим испанским законодательством мое имя было занесено в реестр имен детей, рожденных в этот день в городе, где я более сорока лет назад появился на свет. Эти колонки фиксируют изменения моих голоса и имени. До декабря 2015 года все колонки подписаны именем Беатрис, за исключением той, что я лишь однажды подписал именем Беатрис Маркос. Начиная с января 2016 года под ними уже стоит подпись Поля Б. Во всех этих случаях подпись, разрушенная и воссозданная, стертая и вновь написанная во множестве политических актов, появляется здесь не как знак власти, но как свидетельство перехода.

Гендерный переход – путешествие, отмеченное множеством рубежей. Возможно, чтобы сделать этот опыт еще более интенсивным, я никогда так много не путешествовал, как в те месяцы, когда происходила самая резкая стадия перехода и когда я искал имя. Как в опыте изгнания, мой путь начался с утраты рая: смерть Пепы, разрыв любовных отношений, потеря должности куратора в музее, развал Программы Независимых Исследований (в MACBA[3 - Музей современного искусства в Барселоне (кат. Museu d'Art Contemporani de Barcelona). – Примеч. ред.]