скачать книгу бесплатно
– Какая просьба?
Отец Димитрий достал из кармана ризы аккуратно сложенный вчетверо лист бумаги и протянул племяннице.
– Письмецо я набросал одному человеку. Когда-то помог он мне очень советом добрым, а поблагодарить не знаю как. В Петербурге он живёт, здесь и адресок указан. Если возникнут какие трудности, ты не бойся, заходи к нему. Он человек добрый. Я-то отсюда прямиком по делам обители. В Астрахань еду, в Петербург уж не придётся.
Машенька поближе к отцу Димитрию пододвинулась, у самой глаза от любопытства так и сияют. Письмо в сарафан спрятала.
– Ты о чем-то спросить меня хочешь, голубушка?
Да, хочу, дядя Михайло. Скажите, есть ли на самом деле дьявол-искуситель? Нянюшка говорит, что он похож на волосатое чудище и преследует сынок человеческих. Дядя Михайло, так ли это?
Отец Димитрий улыбнулся, похлопал племянницу по плечу:
– Это вам так ваши священники преподносят, чтоб страх в чистых душах посеять. Дьявол-то в нас самих, в людях сидит, сами грешим, а потом на чудище сваливаем. Не любим мы себя, Машенька, оттого и грешим, а, коли, себя полюбишь, так и всех любить будешь. Недаром Иисус говорил ученикам: «Возлюби ближнего своего как себя самого». Аль не этому поучают вас церковные отцы?
– Они по-другому рассуждают. Сказывают, от искусителя подальше держаться надобно.
Отец Димитрий головой покачал:
– Нет, Машенька, в человеке грех, в нём одном. Не любим мы друг друга, оттого и зло творим. Чувствую я, у тебя одной здесь чистое сердце.
Погладил девушку по светлым волосам.
– Сколько годков-то?
– Пятнадцать, дядюшка. Мачеха говорит замуж бы пора.
– Ничего, успеется. А ты чего не ешь? Небось, ещё не обедала. Садись.
– Нет, дядюшка, не хочется мне что-то. Вы – добрый.
Подошла к печке, взяла расписанный поднос. Посмотрела. Там ромашки красовались – сама рисовала.
– Возьмите. Это Вам на память от меня. Тётя Полина его очень берегла.
Глянул на художество отец Димитрий. Снова улыбнулся.
– Смотри-ка, ромашки-то, как живые. Твоя работа?
Маша кивнула.
– Я ещё и золотыми нитями по полотну шью. Меня мастерицы с мануфактуры обучили.
– Ну хватит тебе хвастать-то. Постыдилась – бы, – в дверях показалась Марфа Тихоновна, нахмурилась.
– Иди-ка лучше в погреб, Груне помоги грибы таскать. Софья-то с Катериной из-за мигрени не могут.
– Сейчас.
Марфа Тихоновна к свояченнику подошла:
– Вы её, Михайло Иваныч, больно-то не слушайте. Она не от мира сего, всё в облаках витает, пора бы уж и о серьёзном подумать.
Машенька на дядюшку вопросительно взглянула.
– Иди, Маша. За поднос спасибо. Он в монастырском хозяйстве пригодится, да и я о тебе чаще вспоминать стану.
А сам подумал про себя: «Бедная. При родном отце в доме, словно чужая. Храни тебя Господь от злых людей, Машенька!».
…Накануне перед отъездом ходила Машенька в церковь к отцу Григорию.
– Чего тебе надо, дщерь?
– Напутствие, батюшка. Уезжаю я на яблоневый спас.
– Знаю, знаю. Наклонись-ка ниже.
Отец Григорий наложил руку на покрытую шелковым платком голову, велел крест целовать, а под конец спросил:
– Признайся, дщерь, грешна ли.
– Грешна, батюшка.
– В чем же грех твой?
– Отец Димитрий говорил, что грехи наши в нас живут оттого, что не любим мы себя.
– Никонианин!
Отец Григорий как-то недобро посмотрел на юную прихожанку.
– Грех твой, дщерь, в том, что доверилась вероотступнику. Молись!
Целый час отец Григорий наставлял «грешницу», вразумлял «неверную», рассказывал о происках дьявола.
– Диавол среди нас ходит, в оба смотрит, так и норовит к себе забрать молодых, – говорил отец Григорий. – А непослушных к себе в геенну огненную гонит, чтоб на огне жарить.
Испугалась, Машенька, расплакалась, ночью долго уснуть не могла, сон плохой видела. Будто убегала она от какого-то монстра, дважды вырывалась, затем, монстр превратился сначала в Марфу Тихоновну и заговорил голосом отца Григория: «Диавол среди нас ходит, норовит к себе забрать. В геенну огненную». Затем, исчез куда-то. Проснулась от слов нянюшки:
– Что с тобой, Машенька? Так и дрожишь вся. Неужто прихворнула малость? Собираться, ведь, пора.
Обняла свою подопечную, как родную дочь.
– Жалко мне расставаться с Вами, нянюшка.
– Не бойся, дорогая. Я о тебе не забуду.
Простилась с Сашенькой и отцом, слёзы еле сдерживала, села в запряженную единственной лошадью по кличке Красавка повозку и поехала. Кучер Варфоломей слишком уж быстро гнал.
Просила Машенька остановиться возле церкви послушать колокола, затем, возле речки и березняка. Вошла в березняк, постояла возле деревьев, поклонилась, дальше ехать велела. Варфоломей не стал вопросов задавать – привык он к странностям девчонки, как и все в Каменке, а она, словно бы, и не замечала этого.
В пути на двух заставах остановились. В первый раз – на постой лошадей: сеном красавку накормили, напоили водой; во второй – на ночь, возле костра.
Оказалось, заезжие охотники отдыхали, Варфоломей и напросился. Пустите, дескать, к огоньку; отчего не пустить – садитесь, гостями будите.
Маша сначала боязливо попятилась, да Варфоломей удержал. «Не бойся, Марья Андреевна, люди они хорошие, плохого не сотворят».
Возле затухающего огонька трое сидели: один толстяк, с бритой головой, который всё время новые поленья подбрасывал; другой – старик сухопарый и костлявый, он больше молчал и пил из чашки кипяток; третий – мальчик, лет десяти. В стороне лежало ружьё и связка подстреленной на охоте дичи: три тетерева и две утки. Чуть поодаль, уткнувшись мордой в землю, почти что спала дворняга.
Варфоломей всё больше о житье-бытье рассказывал, охотники новостями делились о том, какие нынче перемены наступили. Бироны, да Минихи не у дел, как только государыня Елисавета Петровна на престол взошла, разогнала их к чёртовой матери. Алешка Разумовский сейчас при ней в генералах-фельдмаршалах ходит, славный он хлопец – из простого народу. В детстве-то в Малороссии стадо пас, а теперь – вишь какой пост занимает.
Кирюшку Разумовского государыня гетманом назначила. Война с пруссаками вот-вот начнётся, Фридрих совсем обнаглел – на российские владения позарился, а канцлер-то Алексей Петрович Бестужев здорово политику ведёт: Лестока и Шетарди выдворил. Охо-хо, вот такие дела.
Толстяк Сенькой назвался, он всё рассказывал, Варфоломей, лишь, вопросы задавал, остальные молчали; Машенька, также, в разговор не встревала.
Маленькие кусочки мяса жарились на вертеле, наподобие шашлыков, старик с желтой, морщинистой кожей, добавлял луку и закусывал.
Толстяк к Машеньке обратился:
– А ты чего, голубушка, не ешь? На вот, попробуй. Сенька, говорят, отличный повар.
Девушка на убитых птиц покосилась.
– Скажите, дяденька, а разве хорошо это в зверей стрелять? Больно, ведь, им тоже.
Сенька полено взял, обмакнул в костёр, направил в лицо Машеньки.
– А ты откуда такая выискалась?
– Каменская я. Андрея Иваныча – купца дочка. Может слыхали?
– Слыхать-то, пожалуй, не слыхал. – Сенька вздохнул. – Зверьё не грех убивать, в нём души нет.
– Неправда. Они всё чувствуют, как люди. В прошлом году наша Красавка соседского мальчишку из проруби вытащила.
Варфоломей закивал, а сам Сеньке подмигивает: не обращай-де внимания на девчонку. В ночи слышалось потрескивание костра, да чавканье жующих.
Уговорил Сенька Машу кваску испить на меду. Ближе к утру уснула. Сенька всё время подходил к девушке, стёганое одеяло поправлял, чтоб не замерзла. «Интересная девчушка», – думал толстяк, – «чудная она».
Не помнила Маша, как в повозке оказалась, как до самого Петербурга доехала. Варфоломей, лишь, на подъезде в бок ткнул: «Вставай, мол, дорогая». Машенька глаза протёрла, зевнула, потянулась малость, глядь, а вокруг людные улицы, переполненные народом, все куда-то спешат, делом заняты, ходят туда-сюда, словно заводные. Мимо рынка проехали, Дуня Ивановна через квартал на Гороховой проживала, там же у неё и мастерская.
Машенька проголодалась, пирожки с капустой взяла, да калач Угличский с изюмом и орешками. Закусила.
Колокола так и звонят весь день, а через небо шпиль Петропавловский виден. Петербург, как на ладони раскинулся.
По улицам прохаживали важные горожане и горожанки в напудренных до невозможного париках, расшитых мундирах со звездами и длинных пышных платьях со шлейфами, каких Машенька даже в мыслях не могла себе вообразить. Изредка стройный людской поток прерывала проезжающая карета какой-нибудь государственной персоны. Встречался и простой народец; женщины в широких длинных сарафанах с платочками, как у Маши, мужички-купцы, с корзинами, наполненными яблоками и капустой. В воздухе чувствовался запах пыли; Машенька, то и дело, несколько раз чихала (в деревне было свежо, не в пример крупному городу).
– Ничего, привыкнешь, – бормотал Варфоломей.
– Неужели это Петербург? – спрашивала Машенька.
– А то. Не нравится?
– Не очень.
Кучер только рукой махал:
– Дело наживное, Маруська.
Где-то совсем рядом слышался стук молотков, плотники трудились над временной резиденцией государыни – Зимним. Тяжело давалась работа, талантливый Растрелли был слишком требовательным. Государыня Елисавета Петровна хотела, чтобы дворец был выстроен в стиле барокко – так-де в Европе строят, так и объяснила итальянскому архитектору.
Машенька от удивления аж рот раскрыла – красивым ей показался дворец.
– Здорово!
Варфоломей подмигнул:
– Ну как, уж нос не воротишь.
– А сколько церквей-то здесь, дядька!
– В Каменке одна, да и приход маловат, – согласился кучер.
Пришёл Машеньке на ум отец Димитрий, вспомнила его лицо с добрыми серыми глазами, от которых, будто, свет лился, сделалось на душе как-то тепло и спокойно.
Варфоломей хлестнул лошадь, Красавка завернула за угол и понеслась вдоль узкой мощёной улочки с аккуратными домами местной знати – выходцев из дворянства.
Роскошный барокко Зимнего выражался в пышных колоннах Коринфа и причудливых завитках домишек аристократии на Гороховой. Здесь уже не было так людно, как в центре: лениво шли служанки с покупками в модных платьях с кружевными воротниками и корсетами, да повара, несущие в хозяйские дома, либо сами, либо с помощью лакеев, яйца, зелень, дичь и пряности, обретённые на рынке.
Вновь зазвонили колокола, теперь уже по всей столице, то переливчато-нежные, то грубовато-звонкие; где-то звонил один колокол, где-то позвякивало множество маленьких колокольчиков, а в целом создавалась удивительная гармония. До чего ты звучна и певуча, древняя Русь! Никаким новшеством не удалось тебя изменить, в глубине твоей души всё же остаётся что-то старое, устоявшееся, выработанное веками.
Машенька улыбнулась, утёрла слёзы, посмотрела в ясное голубое небо с единичными облачками. Жара стояла невыносимая – август нынче выдался не таким, как обычно.
Наконец, Варфоломей натянул поводья.
– Тпр-уу!
Красавка остановилась возле маленького аккуратного особняка с треугольным фронтоном и разными пристройками. Неподалеку различались деревянные ещё не до конца оформившиеся строения купечества и более бедных слоёв населения.
– Приехали! Вылазь Маруська. Ну что, нравится?
– Немножко. Только чужое всё.
ГЛАВА 4
Дуня Ивановна Городилова проживала в прекрасном доме почти на самой окраине Гороховой. Домик практически ничем не отличался от остальных; каменный, с высокими колоннами и прямыми широкими ступеньками лестницы. Он был выкрашен в розовый цвет, чем и выделялся среди довольно приличных особняков Петербурга.
Городиловы процветали: швейная мастерская находилась рядом в качестве пристроя с низкой крышей; тут же во дворике располагались разные хозяйственные подсобки, где обычно держали скотину, слуги чистили картошку и чесали языками, а сзади раскинулся сад с яблонями и грушами. Весной, во время цветения, здесь было особенно уютно, пахло нектаром и мятой, а проворные шмели перелетали с цветка на цветок и что-то жужжали «себе под нос».
