скачать книгу бесплатно
– Что будем делать, товарищ старший лейтенант? – убитым шёпотом спросил Соломин и, приподняв бровь, скосил один глаз на Коренева. Старший лейтенант видел только один глаз Соломина – усталый, бурый, с лопнувшим в белке сосудом – кровь разлилась понизу, застыла – глаз выглядел подбито, как у разбойника, вернувшегося домой с неудачного промысла.
– Я же скьязал, чьто дьелат, – молодой душман повысил голос. Голос у него сразу сделался резким, некрасивым, вороньим, потому этот человек и говорил тихо, спокойно, – если ньет, то бьюдет пулья!
Бездарно, полорото, по-дурацки нелепо они вляпались в эту историю – хуже плена ничего нет. Лучше суд, лучше тюрьма, лучше жизнь без одной ноги или без одной руки, но дома. А плен… Плен – это плен. Для того, чтобы рассказать о плене в душманской тюрьме где-нибудь под Пешаваром, у иного, даже талантливого летописца, слов не хватит. Как, наверное, не хватит слов для молитвы, для жалобы, для коротенького прощального послания матери: что ни напиши – всё будет не то.
Коренев ощутил слёзные спазмы, борясь с ними, стиснул зубы, в затылке возникла боль – и ладно бы только в затылке! С него сейчас сдирали мясо, – живьем, обнажая кости, это мясо уже никогда не нарастёт, хотя нарасти оно может только у живого человека – да, необходимо маленькое условие: чтобы человек остался живым, а Коренев вряд ли останется, ему уготована яма. Его бросят, ухватив за ноги, за руки, в яму, и как бездомного, безродного, зароют – накидают лопатами земли и не оставят никакой метки.
Он видел ребят, что иногда возвращались, – если быть точнее, их возвращали, – из плена. Дежурному по КПП одной из частей шустрый пацанёнок приволок записку – потребовал за неё шоколадку. «Чокола-та!» – сказал он и выразительно пощёлкал пальцами.
Дежурный шуганул его, паренёк нехотя удалился. Уходя, оглядывался, недобро сиял чёрными цыганскими глазищами и сплевывал через плечо жёлтую от жвачки слюну. Дежурный развернул записку, скреплённую прозрачной липкой полоской скотч-клея, текст был написан по-русски: «Заберите возле дукана Ибрагим-аки ваше имущество в мешке».
К дукану послали «уазик» с четырьмя десантниками. Около дукана, который оказался закрыт – почтенный Ибрагим-ака уже две недели не вставал с постели, – лежал мешок, завязанный яркой синтетической веревкой. Обычный, сшитый из грубой ткани-рогожки мешок, с тусклой, плохо пропечатанной на боку надписью пакистанской фирмы, производящей сельскохозяйственные удобрения.
Ножом срезали завязку мешка, распахнули горло – в мешке оказался человек. Пропавший две недели назад солдат с исторической фамилией Бородин – парень беззлобный, спокойный, созданный совсем не для войны – для других надобностей, у Бородина были способности к кухне, к уборке, к еде, к тетешканью маленьких детей, но никак не к войне. Угодил он в плен случайно – отошёл от палаток по малой нужде, по природной стыдливости сделав десяток шагов больше положенного и угодил точно в руки людей, следивших за крохотным военным городком.
Вернули Бородина в мешке, пахнувшем дурной химией и был это уже не человек, а обрубок с едва теплящейся в нём жизнью – солдату отрубили ноги по самый пах, заодно отчекрыжив то, что называется мужским достоинством, по плечи сняли руки и отрезали половину языка – беспамятный Бородин задыхался, рот его был полон осклизлых кровяных сгустков.
Есть у душманов мастера, которые ловко сдирают кожу с живого человека – чулком через голову, есть умельцы, работающие по настроению – вдохновенно выкалывающие глаза, щипчиками выдирающие ногти, пропускающие сквозь живого человека длинный бамбуковый стебель – через заднюю дырку насквозь до рта, и человек ещё некоторое время живёт, дышит, мучается, хрипит на этой спице, а душманы сидят рядом у уютного костерка, мирно беседуют и с удовольствием потягивают из пиал чай.
У старшего лейтенанта потемнело в глазах, он снова глянул на автомат: может, кинуться к «калашникову» и получить свою пулю от ухоженного душка – и никаких тогда мучений? Но он может решать только за себя, может распоряжаться лишь своею жизнью – если она ему не нужна, значит, без жалости может расстаться с нею… «Не нужна…» У Коренева от этой мысли в глотке глухо забрякал свинец, плохо прокатанная скрипучая дробь противно застучала – звук был мягким, больным, скулы погорячели, сквозь густую коричневу кожи проступили землистые пятна, – как это так – не нужна?
Но если он всё-таки может распоряжаться своей жизнью – волен, так сказать, право имеет, то распоряжаться жизнью ребят не может. Это всё равно, что казнить человека, пробить ему черепушку пулей помимо его воли.
– Поворьячьваем! – напомнил душман, не глядя на водителя – он по-прежнему смотрел на дорогу, но фиксировал каждое движение русских и, как бы по-звериному быстрым ни оказывался Коренев, душман всё равно опережал его. У Коренева не хватало одного несчастного мига – сотой доли секунды, и душман знал это.
– Поворачивай, – тихо сказал водителю Коренев и тот послушно завалил руль набок.
– Молодьец! – похвалил душман.
«Плакала наша солярочка, – подумал Коренев тоскливо, – остановятся танки… Что делать? Ну что же делать?» – мысль поспешно перескакивала с одного на другое, металась, словно птица среди веток, задевала за сучья, но застревать не застревала нигде, Коренев не мог найти выхода, стискивал зубы, стискивал пальцы, старался думать за двоих, за троих, но какой от этого толк, что он думает за двоих, за троих?
Суматоха, творившаяся у него внутри, поспешила проявиться и внешне, возникла и на лице – у Коренева обиженно затряслись губы, задрожал подбородок, задрожали щёки, глаза подернулись туманом – всё перед ним немощно запрыгало – и мир оказался немощным, и сам он, и сидевший за рулём Соломин, и спящий бутуз Дроздов, и вся его прежняя жизнь.
Душман перешёл на дари.
– Ты где так хорошо научился говорить? – спросил он. – Очень чисто, правильно говоришь.
– Так… пришлось. Научился, – нехотя ответил Коренев.
Острый подбородок душмана язвительно выпятился, не отрывая рук от «калашникова»; он потёрся щекою о плечо, усмехнулся и звонко поцокал языком.
– Военная тайна, значит? Не хочешь отвечать?
– В институте восточных языков, – сказал Коренев.
– То-то, – удовлетворённо кивнул душман. – Язык у тебя вполне литературный.
«Литературный, – невольно подумал Коренев, – знал бы ты, сколько я корпел над ним! И что скажешь ты, если я сообщу, что знаю и пушту? – Коренев потрогал кончиком языка острую выщербину в зубах – вынесло случайным толчком, а подпилить, скруглить, убрать вострину не хватает времени – эти дела Коренев хотел оставить до дома, до Большой земли, до врачей настоящих, стационарных, не полевых, которые мастаки по ранам – и большие, надо заметить, мастаки, палец могут пришить к носу, срастить оторванную ногу, через край притачать нитками срезанную башку – правда, без всякой гарантии, что мозги не окажутся перевёрнутыми, но совсем не годятся для такой тонкой работы, – ощутил во рту солёный привкус и зажато вздохнул. – А душман-то – из интеллигентных, знает, что такое литературный язык, а что такое – бытовой… Не слишком ли?» Коренев снова покосился на автомат, душман перехватил его взгляд и, ухмыльнувшись, привычно выставил острый подбородок:
– Напрасно!
– А ты откуда знаешь русский язык? – неожиданно спросил Коренев.
– Вообще-то вопросы задаю я, но раз ты спрашиваешь – отвечу, душман снова подцепил концом автоматного ствола рёбра Коренева.
– Больно?
– Больно, – признался Коренев, покосился в другую сторону, он хотел увидеть Дроздова, но разворот был мал – не увидеть его, а поворачиваться полностью нельзя – привлечёт внимание остролицего к парню. А ведь надежда сейчас пока одна – только Дроздов.
Если он изловчится, беззвучно, в тряске, да в крахмальном хрусте под шинами вытащит автомат и прошьёт сверху душманов, то Коренев с Соломиным – и он сам, ефрейтор Дроздов, – будут спасены, если нет, то небо их перечеркнёт чёрный крест – плен! И тогда это прошлое из себя не вытравишь.
Но Дроздов спал, как сурок, безмятежно, счастливо, не чувствуя беды, – ефрейтор справедливо полагал, что чем больше солдату удастся поспать, тем успешнее пройдёт его служба, макаронники – разные сверхсрочники, прапоры и старшины меньше крови попортят, – и посапывал сладко в узенькие дульца-ноздри, пускал пузыри изо рта, не чуял ни пыли, ни едких афганских мух, которых из кабины надо выгонять, как душманов – боем, ни угарного тепла перегретого мотора.
«Эх, Дрозд! – вздохнул старший лейтенант. – Как же тебя разбудить?»
– Русскому языку научили меня вы – русские, – душман рассмеялся, коротко поклонился, кивок получился очень вежливым, светским, – спасибо.
– Как так? – бесцветно спросил Коренев, засёк прозрачную мертвенность собственного голоса, устало откинулся назад, стараясь ткнуться головой в Дроздова. Не дотянул.
– Очень просто. Каждый год ваш ДСНК – дом советской науки и культуры объявляет приём на курсы русского языка. Приходят чинные молодые люди, хорошо одетые, члены афганского комсомола, охотно садятся за парты, охотно учат язык. И вам совсем невдомёк, что среди этих комсомольцев – много наших партизан, а они – очень прилежные ученики. Понятно, наконец?
– Понятно, – вздохнул Коренев. В голове у него забился тревожный молоточек: «Так-так-так! Вот так-так!» В виски натекла тяжёлая жидкая боль. «Так-так-так. Вот так-так!» – Вот так-так! – вслух произнёс он.
– Среди этих прилежных комсомольцев был и я, – сказал душман, – изучил язык, как видишь, довольно сносно. Но ты дари знаешь много лучше.
– Спасибо! – сказал Коренев. Коренев был профессионалом: военное дело, плюс язык – это его хлеб, но является ли русский язык хлебом для душмана? Что за бред или полубред, всё равно, – лезет в голову? Не об этом сейчас надо думать. – И платят? – спросил он.
– Платят. У вас надбавки за язык – двадцать процентов к зарплате, у нас – больше. И вообще мы живём лучше.
«Мда, у наших коров – самые длинные в районе ноги, – подумал Коренев. – Где же выход, где же выход? И про двадцать процентов надбавки знает, гад!»
Машина тихо ползла по пыльной глубокой колее.
– Прибавь скорьёсть! – приказал душман, ткнул подбородком вперёд.
– Прибавь, Игорь, – сказал Коренев, – не дразни гусей!
Соломин покорно покивал головой, сглотнул что-то с губ и переключил скорость, КамАЗ пошёл неровно, чуть ли не юзом, в цистерне шумно бултыхнулась солярка, и Соломин, проведя грязной рукой по лицу, визгливо выкрикнул:
– Да нельзя быстрее, он что не понимает? Нас цистерна снесёт ко всем чертям!
– Тогда убавь скорьёсть, – подумав, сказал душман и, обращаясь к Кореневу, перешел на дари. – Ты нам нужен, мы тебе найдём дело… Пытать тебя не будем – не бойся, солдат отправим в лагерь, машину сожжём, получим за неё деньги. Соглашайся! А не согласишься – убьём. Всех убьём! Даю тебе три минуты на размышления, – душман красноречиво поддел Коренева автоматом под рёбра.
– К чему такая спешка? – спросил Коренев, душман блеснул глазами, зло вздёрнул подбородок.
– Это моё дело, – сказал он. – Выбирай: либо работаешь с нами, либо пуля, одно из двух. Третьего нет. Понял?
– Мне бы с начальством твоим поговорить, – Коренев, сам того не желая, вступил в игру.
– Я – твоё начальство! Понял? Я всё сказал!
Унылая пыльная дорога медленно уползала под колёса, под шипами хрустела всякая дрянь. «Так-так-так, вот так-так», – лупил в виски звонкий молоточек, вышибал боль – от него даже зубы тряслись, расшатывались, Коренев горестно опустил голову, зажался, не сводя взгляда с дороги и стараясь удержать нехорошую внутреннюю дрожь.
Потом, не отводя взгляда от дороги, спросил душмана:
– Как тебя зовут?
Душман не выдержал, улыбнулся – он понял, что русский поддаётся, и кто знает – может, из него получится хороший инструктор в лагере для подготовки партизан, он будет читать тактику ведения войны в тылах – в той далёкой войне у русских была хорошая практика, будет читать лекции по советским военным уставам, по документам – военным и гражданским, учить, как стрелять из русского оружия – из пулемёта Владимирова, из «утёса», из установок «град» – живой он много нужнее, чем мёртвый, этот худой ошеломлённый офицер? А солдаты… Солдат можно будет убить, отрезать у них уши и за уши получить по сорок тысяч афгани – сорок тысяч за каждую пару, всего восемьдесят.
– Меня зовут Hyp, – сказал душман, приподнял подбородок, лицо его заострилось. – Нур Мухаммед, вот так! А тебя как зовут?
– Николай! Николай Саблуков, – сказал Коренев. Он назвал имя и фамилию своего школьного одногодка, с которым вместе сидел за партой. Коля Саблуков работал сейчас в Москве, в управлении сберкасс и в Афганистане никак не мог появиться.
– О'кей, Николай! – душман ослабил нажим автоматного ствола.
– Чего это он, товарищ старший лейтенант?
– Познакомились, – пояснил Коренев, прикинул про себя: сколько минут прошло из отведенных трёх? Выходило – одна. Осталось две.
– А чего он предлагает?
– Обычное дело – перейти на их сторону, – осторожно пояснил Коренев: душман по имени Hyp хорошо понимал русский – может быть, даже лучше, чем говорил, – да и на самом деле он мог лучше говорить, без всяких «скорьёсть», «поворьячьваем» и «чьто» – он вполне мог окончить институт где-нибудь в Симферополе или в Ростове, а для маскировки выдать байку про культурный центр. О том, что наш культурный центр готовит переводчиков для душманских групп, Коренев уже слышал: проникают туда люди обманом, поддельно – такие вот утончённые аристократы, отличающие речь литературную от бытовой, доллары от афоней, щетину от серебра и масло сливочное от оливкового, – поступают туда под видом членов ДОМА – афганского комсомола, прилежно учатся, дружат с нашими ребятами, а потом беззвучно растворяются. Чтобы потом заявить о себе чьим-нибудь рваным безысходным криком или подкинутым к дверям хада или царандоя телом юного партийца, в чьих глазах навсегда застыл смертельный испуг. Так с испугом и кладут потом партийца в могилу.
– Дела-а, – прошептал Соломин, сжал плотно глаза, не желая видеть белый свет, своих спутников, но Коренев, толкнув его локтем в бок, предупредил:
– Следи за дорогой!
Водитель покорно покивал головой – меленько, часто, будто птица. Коренев, машинально разжевав какую-то безвкусную, ни твёрдую, ни мягкую, совершенно непонятную дрянь, неожиданно возникшую во рту, отметил: прошло две минуты, осталась одна.
Душман, привычно выпятив острый подбородок, делающий его похожим на монаха-иезуита с картины средневекового живописца, ждал. Три минуты – не время, для вечности они вообще ничего не значат, перед вечностью, как перед Аллахом, не только минуты, часы, дни, недели, месяцы – мошки, годы – букашки, а о человеке и говорить не приходится, это мелочь, просо, пыль, сеево, недостатка в котором нет.
– Что будете делать, товарищ старший лейтенант? – шёпотом спросил водитель, Коренев едва его услышал, сморщился – висок ему прокололо от напряжения, шёпот едва осилил звон молоточков, продолжающих шустрить с пущей прытью – они безжалостно прохаживались по темени, затылку, скулам, вискам, били даже снизу, в подбородок, по-боксёрски лихо, точно, биение сердца начало ощущаться в плечах, в рёбрах, в костях грудной клетки, в крестце – всё тело Коренева было наполнено болью и грохотом. – А, товарищ старший лейтенант? – водитель скулящим слёзным шёпотом вновь выдернул Коренева из грохота, звона и боли.
Сдерживая дрожь, Коренев постарался ответить как можно спокойнее – важно было, чтобы голос звучал ровно:
– Думаю принять предложение, – перехватил встревоженный взгляд водителя, заметил, что у того в зрачках тихо покачиваются зеленоватые мертвенные огоньки, будто крохотные лодчонки на воде, – Соломин бросил на Коренева короткий и быстрый, словно выстрел, взгляд и отвернулся, большой, как коровий мосол, костистый кадык у него дёрнулся, подпрыгнул вверх, потом нырнул вниз, снова подпрыгнул и снова нырнул – водитель сглатывал слёзы, дрожал, будто в падучей, и старший лейтенант, которому было не лучше, успокаивающе проговорил: – Ничего страшного, Игорь, ничего страшного… Хуже, если наши кости сгниют где-нибудь в афганской канаве! Ничего страшного, надо принять предложение, Игорь! Понимаешь – надо! – он хотел, чтобы по тону его Соломин обо всём догадался, подхватил игру, иначе при всём расчёте – даже тонком расчёте, дело будет погублено, они погибнут, – ничто их не спасёт, но Соломин, похоже, не слышал старшего лейтенанта, работал кадыком и сглатывал слёзы. Эх, Игорь!
– Молодьец, Николь-ай! – похвалил Коренева душман, ещё чуть оттянул ствол автомата, чтобы русский мог дышать, кивнул довольно, потом ткнул своего спутника локтем и сказал: – Они согласны!
«Неужели это не сон, неужели это явь? Так-так-так, вот железные молоточки продолжали обрабатывать Коренева. – Нет, всё-таки это одурь, плохой сон, который не стоит никому рассказывать, – старлей просто вздремнул в машине и под сытый рык КамАЗовского мотора ему привиделся этот страшный бред. – Сон – не сон, сон – не сон? Неужели явь?»
Низенькие, слепленные из глины дома, огороженные дырявыми дувалами, кончились, дорога уходила к далеко рыжеющим, затянутым нездоровым дымом предгорьям, но до предгорий ещё было ехать да ехать, а пока начиналось ровное сухое поле, которого Коренев раньше не видел – не заезжал сюда, за полем шли увалы, как где-нибудь в Алтайском либо Красноярском крае, выжаренные злым солнцем до каменистой корки; в увалах этих можно было спрятать несколько дивизий. А дырявые дувалы – это не от бедности, не от того, что не хватает глины – это сделано специально, чтобы сушить знаменитый здешний изюм. Чёрный. Такой сладкий, что он, когда сухой, слаще сахара. Ветер хорошо продувает дыры в дувалах, вялит, сушит изюм – через несколько дней продукт готов, насыпай, хозяин, новый.
– З доръёги не зворачьёвай – там мьины, – предупредил душман и по тому, как он выговаривал, рисовал слова в этот раз, как строил речь, – а отличие от первой фразы, произнесённой им, было заметным, Коренев понял: душман Hyp русский язык действительно знает хорошо, теперь старший лейтенант готов был биться об заклад с любым богом из батальонной разведки, что этот аристократ окончил у нас вуз… – Много мьин! – сказал Hyp и засмеялся. – Лучьшье йехать прьямо, – он потыкал пальцем в рыжеющие предгорья, – по кольее.
– Как и у нас, – пробурчал водитель, снова глянул на Коренева – мертвенные зелёные птички, плавающие у него в глазах, погасли, лицо потемнело, стало совсем печёным, чужим, будто у мертвеца.
– Тьёчно, – подтвердил душман Hyp, – кьяк у вас – я знаю, – и этими словами укрепил догадку Коренева.
– Значит, мы сдались, товарищ старший лейтенант? Сами сдались в плен? – быстрым рассыпчатым шёпотом спросил Соломин, и Коренев почувствовал, что душман насторожился – шёпот водителя ему не понравился. Автоматный ствол снова упёрся Кореневу в рёбра.
– Сдались, Игорь, – громко произнёс Коренев.
– Ну и ладно, – неменяющимся рассыпчатым шёпотом пробормотал водитель, – ну и хорошо! Ну и ладно…
«Слишком быстро ты, друг, смирился, – зло подумал Коренев, – всё у тебя очень просто! Погоди, до конца мы ещё не сдались. А сдадимся – нахлебаемся полной ложкой. Вволю наедимся!»
– Выбора у нас не было, Игорь, – сказал Коренев, – вот Hyp Мухаммед подтвердит, что не было.
– Не быльо, – охотно подтвердил душман, поднял подбородок.
– Либо сдаваться, либо… – Коренев звонко прицокнул языком – звук был однозначный, второго смысла у него не существовало – только один и никто не мог сказать, что не знает, к чему приравнен этот звук, к жизни или к смерти, – либо пуля. Что ты предпочтёшь, плен или пулю?
– Да вы уж за меня выбрали, товарищ старший лейтенант!
– А раз выбрал, то доверься мне. И Дроздов тоже!
Дроздов продолжал безмятежно насвистывать в две крохотные сопелки – он так сладко спал, что старший лейтенант остро, почти слёзно позавидовал – уж лучше бы спал он, Коренев!
– Ладно, – пошмыгал носом водитель, – а дальше что?
– Дальше прьямо, – сказал душман, – по кольее.
– Я не про то, – Соломин снова шмыгнул носом, он слабел на глазах – сник, лицо его обвяло, – всё произошло слишком быстро – Соломин боялся за себя, за машину, за старшего лейтенанта, за дурачка Дроздова, так до сих пор и не проснувшегося, – я про то, что будет с нами?
– Всё будет нормально, – сказал Коренев.
– Да, всьё будьеть нормаль, – подтвердил Hyp, показал чистые красивые зубы. Ах, какие крепкие зубы, такие крепкие, что ими можно кусать проволоку. Коренев, у которого с зубами было плохо – разъедала вода и пища, да и голодная детская пора не дала им возможности окрепнуть, не на чём было потренироваться, одно шло к другому, беда к беде, а порча к порче, – всегда завидовал таким зубам. – Деньгьи будуть, водка будет – всё будьеть нормаль! – Hyp громко, скрипуче захохотал – как только он повышал голос, с ним происходили превращения – голос делался очень некрасивым и душман превращался в недобрую угрюмую птицу, горбато нахохленную от неудач, искривления костей, болей в зобу и от злости.
– Мы изменили, да, товарищ старший лейтенант? Изменили своей Родине, да? – водитель, всхлипнув, сжал веки. На щёки потекли мелкие мутные слёзы. – Это называется так, да?
– Молчи, Соломин! – как можно мягче проговорил старший лейтенант: ему и самому было муторно, а тут юный защитник, принимавший присягу, развёл пруд. Хоть карасей в мокроту запускай.
В желудке от того, что долго не останавливались, не вскрывали дорожное НЗ, ничего не «клали на зуб», было пусто, поташнивало, словно Коренев съел тухлятину, во рту было горько – хотелось вывернуться наизнанку, вывалить всё, что есть внутри, рухнуть на землю и затихнуть. И если уж придёт смерть, то пусть она будет мгновенной, без мук. Очень не хотелось мучатъся. Коренев подвигал нижней челюстью из стороны в сторону, будто у него именно сейчас, прямо в кабине КамАЗа заболели зубы, потекла надкостница, начали разваливаться дёсны – и вообще начался распад тела, который он воспринял слёзно, с внутренним страхом.
Он не знал, как выбраться из этой передряги, как дотянуться до своего «калашникова» – родного, ободранного, опротивевшего, но такого дорогого, такого необходимого: любое его движение перехватывалось, любая попытка завладеть оружием на половине пути обрывалась горячей свинцовой плошкой, очередью, горстью плошек – Коренев находился в капкане. И ребята его были в капкане.
Душман Hyp засёк его напрягшееся лицо, разглядел, как вспыхнули острые скулы, а лоб стал жарким, окрасился свекольным цветом, заблестел от пота, всё понял и потянулся за кореневским автоматом, перекинул его к напарнику.
– Держи, чтобы русский не наделал глупостей!
– Но ведь он уже согласился, – недовольно проговорил напарник, – он уже наш!
– Это ничего не значит. Нашим будет, когда пройдёт испытание: замочит руки в крови, пометит себя – тогда и будет нашим!
Коренев понял, что это такое – его заставят убить шурави, – допустим, того же Соломина, который, схлебывая горькие слёзы с губ, продолжает с трудом крутить баранку, – и навсегда повяжут этой кровью. Перед глазами у него запорхали светлячки, сделалось дурно.
– Нет, – произнёс он и сам себя не услышал.
