скачать книгу бесплатно
– Попросту Паша, – добавил Мослаков, перевел дыхание и выпалил стремительно, слепив слова в один комок: – Друзья еще зовут Пашком, Пашучком, Пашуком, Пашечкой, Паней, Паньком, Пашукенциным, Пашкевичем – по-разному. Кто во что горазд, тот так и зовет.
Девушка продолжала молчать, но не уходила, смотрела на Мослакова с интересом.
– Хотите, я еще раз перед вами на колени встану? – предложил Мослаков. – Чтобы узнать, как вас зовут? Можно?
Девушка качнула головой:
– Не надо.
Мослаков почувствовал, как затылок ему сдавило что-то жаркое, распаренный асфальт под ногами дрогнул.
– Тогда скажите хоть, из какой вы сказки? – взмолился он.
– Вы не боитесь, что с вас за эту розу возьмут штраф в пятьдесят минимальных окладов? – спросила она строго.
– Не боюсь! – Паша гордо выпятил грудь. – Такие розы не имеют права расти на уличных газонах.
Наконец он смог получше рассмотреть девушку. Всякие красотки с обложек модных журналов, дивные топ-модели с ногами-ходулями и роскошными, до пояса волосами не годились ей в подметки. Это была настоящая врубелевская царевна. Длинная шея, персиковые, с легким, золотящимся на солнце пушком, щеки. Глаза такие, что в них можно утонуть – нырнешь и не вынырнешь, во взгляде скрыто нечто такое, что никогда не разгадать – ласковое, зовущее, таинственное. Верхняя губа приподнята вопросительным уголком, словно бы девушка хотела что-то спросить, но не решалась.
Мослаков ошеломленно покрутил головой, подумал, что в другой раз он спрятал бы свои восхищенные чувства куда-нибудь подальше, в самый глухой угол, но только не сейчас.
Девушка оглянулась – услышала непрекращающиеся стенания пенсионера.
– Ради вас я готов уплатить и пятьдесят минимальных окладов, – Мослаков сверкнул белыми зубами. – Не жалко.
Лицо девушки неожиданно смягчилось, в глазах что-то дрогнуло, она улыбнулась Мослакову. Это была его улыбка, она принадлежала ему – не улице, не солнцу, не роскошным иномаркам, проносящимся совсем рядом по шипящему разгоряченному асфальту, а ему. Лично.
Так иногда бывает: между совершенно незнакомыми людьми вдруг что-то пробегает, проносится какая-то электрическая искра, и мир мигом делается иным, и люди становятся иными – делаются красивее, добрее. Пусть это звучит слишком наивно, но это так. Странная невидимая связь, притягивающая людей друг к другу, действительно существует. Девушка наконец тоже рассмотрела человека, стоявшего перед ней. Человек был одет в простые джинсы с белесыми вытертостями на коленях и старую футболку с блеклым застиранным названием, увидела его глаза – надежные мужские глаза, подтянутое лицо с ямочкой на подбородке…
К пресловутым «новым русским» этот человек не относился – не та одежда, нет на шее «голды» – толстой золотой цепи, – нет перстней на пальцах и главное – отсутствует сальная улыбка и выражение вседозволенности в глазах; к «старым русским» он тоже не имел отношения, для этого не вышел ни возрастом, ни партийностью, ни брюзгливостью, он был – кем-то средним между «старыми» и «новыми»… Девушка протянула Мослакову руку:
– Ира!
А Мослаков вдруг засуетился, засмущался, у него совершенно исчезла напористость, позволившая ему выскочить из машины едва ли не на ходу и погнаться за незнакомой девчонкой, – покраснел, вытер пальцы о джинсы и ответно протянул руку девушке.
Она поняла, что неожиданно раскусила этого человека, он сделался ей понятен, как будто они давно были знакомы. Губы Иры дрогнули в смущенной улыбке.
– А по отчеству? – спросил Паша.
– По отчеству не обязательно.
– А по фамилии?
– По фамилии Лушникова.
Мослаков почувствовал, как по лицу его начинает расползаться жар – он не знал, что теперь говорить Ире Лушниковой, как говорить, что сделать, чтобы тоненькая ниточка, протянувшаяся между ними, не оборвалась. Он едва не застонал от досады – не знал, как побороть собственное онемение.
– Ира, вы верите в конец света? – вопрос этот вырвался у него помимо воли.
– Верю. А вы?
– В то, что он произойдет после какого-нибудь затмения солнца, – нет, но в то, что это будет в результате наших различных деяний, – верю. Есть такой академик Никита Моисеев, так он сказал, что если мы будем испытывать наше атомное оружие и дальше, то однажды наступит ядерная ночь. А после нее – ядерная зима. Солнце не взойдет, на земле не вырастет трава…
Мослаков понимал, что он несет чепуху, не это надо говорить, совсем другое, но он не мог остановиться. Если он сейчас остановится, то дальше уже не сможет говорить вообще.
– Бр-р-р, – Ира передернула плечами, – холодно становится от такой перспективы.
– И мне холодно, – Мослаков оглянулся на рафик, в котором его терпеливо дожидался мичман. – Ира, я не из Москвы…
– Я вижу.
– До недавнего времени я жил в Баку, в роскошной двухкомнатной квартире. А сейчас – в Астрахани, в чистом поле…
– Там, где воет ветер?
– Там, где воет ветер и волки скалят зубы. Из Баку нас выперли.
– Об этом я читала в газетах. Может, это и не так страшно, как кажется с первого взгляда?
– Может, и не так страшно, – Мослаков приподнял одно плечо и по-детски почесался о него щекой. Жест был трогательным, открытым. – Ир, оставьте мне ваш телефон, – попросил он. – И адрес. Я вам напишу.
Ирина почувствовала, что ей тоже захотелось приподнять одно плечо и потереться о него щекой, как сделал этот парень, еле-еле она подавила в себе это желание.
– Телефон – двести девяносто один…
– Счас, счас… – засуетился Мослаков, хлопая себя по карманам джинсов в поисках клочка бумаги. – Как всегда, мой «паркер» с золотым пером куда-то подевался… Вот напасть! – в голосе его послышались жалобные нотки. – Ира, я запомню телефон и адрес. Вы продиктуйте, а я запомню.
Она поняла, что ей тоже не хочется терять этого человека, – в нем есть нечто такое, чего нет в других. Она пока не смогла словами сформулировать, что же в нем есть, но интуитивно понимала – надежность. Это качество стало для нынешних мужчин редким. Можно, конечно, продиктовать телефон и адрес, но через минуту этот парень все забудет… Она открыла сумочку. Из записной книжки вырвала листок, написала на нем телефон, ниже – адрес.
Мослаков взял листок бумаги, поклонился Ире вежливо, великосветски, будто герой исторического фильма, поднес листок к ноздрям.
– Как божественно пахнет, – произнес он торжественно и одновременно печально, ощущая, что внутри него рождается испуг, – сейчас ему придется расстаться с этой девушкой, а этого очень не хочется. Он потянулся к ее руке, взял пальцы, поднес их к губам. Поцеловал. Затем круто развернулся и прямо через поток машин понесся к своему рафику, к терпеливо ожидавшему его мичману Овчинникову.
– Ну ты, Пашок, и даешь, – восхищенно проговорил тот.
– Такие девушки, дядя Ваня, встречаются один раз в жизни, – произнес Мослаков напористо – еще не успел остыть.
– Да ну!
– Да. Без всяких ну. Только да.
Он оглянулся – хотел засечь в грохочущем задымленном пространстве маленькую стройную фигурку Иры Лушниковой, но это ему не удалось: слишком много было людей, Ира растворилась среди них. Мослаков покрутил головой досадливо, подумал о том, что день этот, солнце нынешнее, жидким желтком растекшееся по небу, будто по сковородке, зеленый остров-газон, растущий посреди улицы, среди машин, на котором, будто верстовые столбы, встали розы на высоких ножках, увенчанные алыми и желтыми головками, приземистую, полустеклянную полубетонную конструкцию метро, ставшую совершенно прозрачной в летнем мареве, он запомнит навсегда. На всю жизнь.
Запомнит как праздник.
– Денег у нас с тобою, дядя Ваня, ноль целых, ноль десятых, – произнес Мослаков где-то за Тулой, среди зеленых замусоренных полей, мелькавших по обе стороны трассы.
– Ноль тысячных, – внес добавление мичман.
– Тех казенных крох, что есть у нас, не хватит даже, чтобы залить воду в радиатор. А посему…
– А посему будем калымить по дороге. Ты эту мысль, Пашок, высказал еще в Москве.
– Да ну? – удивленно произнес Мослаков. – Не помню.
– А я помню. Будем калымить. Если, конечно, попадутся подходящие клиенты. Не то можно нарваться на такого господина, что не только машины лишимся, но и последних двадцати копеек, завалившихся за складку в кошельке.
– Ну уж дудки! А стволы у нас на что! В зубах ими ковырять?
За Тулой они подсадили в рафик пять раздобревших, хорошо одетых теток-челночниц с одинаковыми клетчатыми китайскими сумками, набитыми товаром, доставили их в город Ефремов, где тетки намеревались реализовать свой товар по хорошей цене. В Ефремове машину «зафрахтовал» животастый потный коммерсант, который отнесся к рафику, как к судну, видать, раньше служил на флоте и направо-налево сыпал морскими терминами. Ему надо было перебросить партию видеомагнитофонов в Елец, что и было выполнено «экипажем» рафика в лучшем виде; а дальше пошла мелкая стрельба, которая особых денег им не принесла.
Но две поездки – с челночницами и толстопузым торгашом – навар принесли.
– Нам тут с тобой, Пашок, не только на селедку с хлебом, но и на пиво уже есть, – мичман был большим любителем пива, пристрастился к нему в Якутии, а до этого – в городе Охе, где работал у нефтяников.
– Селедку – отставить!
– Почему?
– Свою рыбу поймаем. Повкуснее селедки.
Паша Мослаков специально скривил маршрут, чтобы глянуть на село со странным названием Леденцы, в котором он двадцать четыре года назад родился.
Впрочем, село он совсем не помнил, поскольку в двухлетнем возрасте был вывезен из него родителями. В памяти осталось лишь призрачное видение: избы, покрытые снегом, холод пространства и трубы, из которых в высокое светящееся небо поднимаются ровные, без единой кривулины, дымы.
Из деревни Леденцы отец его, строитель, старший лейтенант, увез в Карачаево-Черкесию, которая тоже почти не сохранилась у Мослакова в памяти, кроме, может быть, сверкающих золотом ртов горных жителей. Золотые зубы там считаются признаком богатства, авторитета, людей с золотыми зубами уважают. Тоненькие, как прутинки, большеглазые, нежные карачаевские девчонки специально вышибали себе зубы, чтобы вставить золотые. Иначе, считалось, женихи на них даже не посмотрят.
Чего только не вспомнишь, чего только не передумаешь в дороге. В голове возникло даже это, карачаевское…
А потом отца с матерью не стало, они погибли. Селевой поток, сорвавшийся с гор, накрыл крохотный офицерский поселок, разместившийся в ущелье. Пашка в это время находился в пионерском лагере, и его, чтобы куда-то приткнуть, отправили в Нахимовское училище. Особо заниматься Пашкиной судьбой было недосуг. Из Нахимовского он попал в высшее военно-морское, откуда вышел, уже имея на плечах лейтенантские погоны.
Обычная судьба, обычные беды – все как у всех…
Было жарко, солнце припекало так, что дорога под колесами рафика по-змеиному шипела, брызгалась черной слюной, подрагивала зыбко, иногда вообще пропадала, и тогда вместо нее возникала ровная седоватая вода, огромное, в половину шоссе, зеркало, и Мослакову начинало казаться, что рафик вот-вот обратится в корабль, поплывет по водной глади, взбивая буруны и хрипя мотором. Но едва машина въезжала в эту воду, как вода исчезала, отступала поспешно, под колесами снова звенел противный задымленный асфальт.
Это был мираж – то самое призрачное видение, которое возникает только в пустыне, в гибельно-жаркую пору, и способно свести путника с ума. К корпусу рафика нельзя было прикоснуться – металл обжигал.
– Не могу больше, дядя Ваня, – пожаловался Мослаков, – сил нету ехать. Надо окунуться где-нибудь. Вон уже сколько километров без передышки отмотали.
– Пятьсот, – деловито сообщил мичман, глянув на спидометр, – от базы, с которой мы выехали, от ворот – ровно пятьсот.
– Все, хватит! Сворачиваем к первой же речке!
– И перекусить уже пора.
Из еды у них имелось полбуханки черного черствого хлеба, четыре вялых, купленных еще в Астрахани, огурца, четыре сваренных в мундире картофелины и пакетик с солью.
Дедовская еда, паек голодного времени, пайка солдата суворовской поры. Солдаты Суворова от недоедания были, говорят, такие худые, что им мундиры специально подбивали ватой, чтобы выглядели потолще.
С другой стороны, у наших героев в карманах уже имелось кое-что, уже звенели кое-какие деньги.
– Пора, – согласился Мослаков.
– А как насчет рыбки, Паша?
– Будет вода – будет и рыбка.
Солнце продолжало припекать, оно сделалось нестерпимым, будто не куриное яйцо уже растеклось по небу, а жидкий металл, небесный свод был целиком залит расплавленным железом.
Километров через десять они увидели реку – небольшую, спокойную, с прозрачной водой, обрамленную кудрявыми кустами, с песчаными куртинами, на которые наползала вода. Мослаков решительно сбросил скорость, свернул к речке. Скатился в мягкий длинный ложок и остановился только тогда, когда въехал передними колесами в воду.
– Э-э-эхма! – закричал он восторженно, громко, прямо в кабине сбрасывая с себя одежду и наполняясь ликующим, знакомым еще с детства азартом, когда можно было содрать с себя неудобную нахимовскую форменку, почему-то все время жавшую под мышками, сковырнуть с ног тяжелые жаркие ботинки и прыгнуть в воду. А там уж, блаженствуя, поговорить с многомудрыми, все знающими пацанами о жизни, о девчонках, о будущем. Он торопился, не замечая снисходительной улыбки мичмана, наполнялся восторгом, будто резервуар водой, и почти не контролировал себя. – Э-э-э!
Прыгнул в воду и очень ясно услышал сердитое шипение, какое обычно издает раскаленный металл, на который попадает влага.
Продолжая восторженно вскрикивать и охать, Паша, кокетливо прихлопывая ладонью по воде, переплыл на противоположную сторону – в детстве этот стиль плавания называли саженками, – нырнул у противоположного берега под кусты, в яр, через минуту вынырнул, держа в руке крупного неповоротливого рака с широким хвостом.
– Рак! – не удержавшись, ахнул Овчинников. – Самое то к пиву!
Мослаков, не выпуская рачиху из руки, – раз с икрой, то, значит, рачиха – вновь нырнул и довольно долго не показывался на поверхности. Только в воде что-то похрюкивало да наверх выбулькивали крупные пузыри… Мичману начало мниться, что Паша задыхается в воде, он даже представил себя в Пашиной оболочке, и ему тут же стало не хватать воздуха, а Паша все не вылезал и не вылезал, сидел в омутке под берегом, да пускал пузыри. Мичман почувствовал, как тело его пробила дрожь. Но вот Паша громко, пробкой, вылетел на поверхность воды, залопотал что-то непонятное, заухал и возвестил о своей победе ликующим воплем: в другой руке он держал еще одного рака.
– Молоток, товарищ командир! – не стал скрывать своего восхищения мичман.
– Попался законный супружник этой вот самой дамы, – Мослаков потряс рукой, в которой была зажата рачиха, потом потряс другой рукой. – Забился, гад, в нору, клешни выставил – никак не взять. Щелкает клешнявками, кусается и не дается. Но нет таких крепостей, которых не брали бы русские морские офицеры.
У мичмана даже под мышками зачесалось – так захотелось в воду. Но нельзя: раз один сидит в воде, то другой должен на берегу куковать, стеречь оружие и машину – это закон.
Он вытер ладони о траву, поболтал ими в воздухе, остужая кожу, потом вытер пот. Сразу обеими ладонями.
– Жара, как в домне, Пашок, – прокричал он, словно бы Мослаков сам этого не знал.
А капитан-лейтенант тем временем выбрался на берег.
– Рачья речка – явление редкое, – Мослаков запритопывал ногами, сбивая с них ошмотья тяжелого, клейкого ила. – Мы будем круглыми дураками, если уедем отсюда без таза раков. Твоя задача, дядя Ваня, проста – нарвать крапивы, намочить и набить ею ведро. У нас там, в рафике ведро есть…
– Где?
– Э, дядя Ваня, дядя Ваня! Что бы ты делал, если бы о тебе не беспокоился Павел Александрович Мослаков?
Переложив раков в одну руку и надломив им клешни, чтобы не кусались, Мослаков открыл заднюю дверь рафика, приподнял брезент, лежавший на полу, – под брезентом поблескивало своими боками новенькое оцинкованное ведро.
– Ну как? – довольно спросил Мослаков.
– Фокусник! – восхищенно произнес мичман.
– Ловкость рук, и никакого мошенничества. Пока любитель «Смирновской» лобзал бутылку, я это ведро и оприходовал. Пригодится. В дороге вообще все гоже бывает, – Мослаков швырнул раков в ведро. – Главное, дядя Ваня, для сохранения товарного вида этих животных – мокрая крапива. Иначе мы раков до пива не довезем. И костерок надо бы затеплить. Десяток раков мы запечем здесь, пообедаем.
– Прямо в костре, по-походному? С грязью, с пылью, с копотью костерной?
