скачать книгу бесплатно
Толстой снова глянул на него исподлобья и иронично поднял одну бровь. Длинные черные волосы, разделенные на прямой пробор, резко подчеркивали бледность лица. Морской понял, что говорит лишнее.
– Впрочем, вы сами это все в моем деле уже прочли, – тем не менее продолжил он. – Должность «военный корреспондент» мне вписали, вызвав три недели назад в Москву при направлении в ваше распоряжение. – Взгляд Морской при этом не отводил. А чего стыдиться? Как есть, так все и рассказал.
– Это они нарочно, – хмыкнул секретарь. – Чтобы можно было пропуск в город выписать. Спецкоров от всевозможных газет тут уже перебор, да и что спецкору из Андижана тут делать? Это ж не всесоюзные «Известия», как у Смолича, и не «Советская Украина», как у Галана. Да вы не переживайте, – он заметил волнение Морского и кинулся успокаивать: – Мы к формулировкам сильно придираться не намерены. Алексей Николаевич – а уж кто, как не он, образец военного корреспондента-то? – тоже в свое время в дремучем тылу сидел. Месяца три в санатории отсиживался, пока ему подходящего дела не нашли.
Секретарь замолчал, и воцарилась нелепая пауза. Толстой все еще сверлил посетителя испытующим взглядом.
– Чем могу быть полезен? – не выдержал Морской, первым начав разговор.
– А вот это – хороший вопрос! – оживился классик в ответ. – Правильный! Много чем можете быть полезны, товарищ Морской! У нас за каждым окном тут – трагедия. На каждой улице следы фашистских извергов и их прихвостней из местного населения. Большой процесс готовим, все это обличающий. Планируем провести первый в мире официальный суд над нацистской гадиной. Грандиозная задача, не правда ли? Как раз по мне…
Тут мимо графского стола осторожно просочилась одна из машинисток, попытавшись, прикрыв за собой дверь, тихонько выскочить в коридор.
– Да не перекрывайте ж кислород, я вас прошу! – гаркнул бывший граф, нервно выпустив табачный дым из трубки. – И так дышать нечем, легкие болят вместе с сердцем, или что у меня там… – Он снова переключился на Морского. – Проблема в том, что вызов ваш на самом деле не совсем ко мне. У нас тут, понимаете ли, то то, то се, практикуется плотная взаимопомощь и обмен услугами. Поэтому, когда меня попросили оформить вам вызов на работу, я не стал отказывать. Короче, вас срочно затребовала к себе редакция газеты «Социалiстична Харькiвщина». Знаете такую? То-то.
Морской, разумеется, знал. Его родное «Красное знамя» и «Соцiалiстична Харкiвщина» в довоенное время вечно соревновались – кто кого переплюнет.
– Просто так им специалистов никто не пришлет, – продолжал классик. – Разрешение на работу в Харькове сейчас получить нелегко, а людей не хватает. Поэтому редакции иногда просят меня о помощи. То есть я вас не для себя вызывал. Понимаете? За вас товарищ мой Петро Панч просил, а его в свою очередь на вас натравил ответственный редактор «Социалистической Харьковщины» товарищ Хижняк. Но я вот сейчас смотрю и думаю: отчего это я должен хорошего писаку какой-то газете отдавать? У нас с газетами задачи, прямо скажем, резко противоположные.
– Позвольте – я объясню, – снова вмешался секретарь. – Задачи разные, но цель одна – восстановить город, очистить от предателей, обеспечить безопасность и комфортные условия жизни честным людям, искоренить чрезмерное недоверие и заняться перевоспитанием мирных граждан, сбившихся с пути за время оккупации.
– О! – театрально хлопнул в ладоши Толстой. – Видал, как гладко говорит? Самые разные вещи смешал в одну кучу и рад. В общем, товарищ Морской, сами решайте – с ними вы или с нами. Газета эта ваша взялась атмосферу в городе подлатать. Искореним, говорят, враждебность вновь приехавших к остававшемуся в оккупации населению Харькова. Указание им такое из Москвы поступило, понимаешь ли! А у меня – дело правое: наглядно показать всю подлую суть фашистского режима. Опросить свидетелей, поднять документацию – немцы, драпая, все архивы пожгли, конечно, но кое-какие документальные свидетельства сохранились в копиях. С Харьковом закончим, дальше пойдем. И на передовой для будущей книги памяти и будущих судов тоже материалы брать будем. Выбирайте, какой фронт задач на себя возьмете. Отдавать вас газете или нет?
Краем глаза Морской заметил, как в коридоре возле кабинета напряженно вытянулась в струнку Галочка, краем сознания подумал, что дело по обличению фашистских преступлений – важное, большое и, конечно, весьма достойное. А еще подумал про Андрея Хижняка. Они никогда не были приятелями, хотя виделись в довоенные времена неоднократно. И надо же – такое доверие. Из всех газетчиков именно для него – культурного обозревателя и адепта «Красного знамени» – сделали исключение и таким сложным путем вызвали в Харьков для восстановления порядка и покоя в родном городе.
– Поступайте как знаете, – ответил Морской, понимая, что раздумья слишком затянулись. – Могу сказать только, что к любой работе подойду ответственно. Я уже один раз оставил этот город в очень сложный для него момент, не хочу бросать снова. Но ведь и все, что будет сделано для страны в целом, пойдет Харькову во благо…
– Ой-ой, – замахал руками Толстой, – только не надо этой патетики. Я уже все понял. Людей знаю и видел, как у вас загорелись глаза, когда речь зашла о газете. Видел также и как морда скисла, когда мы о работе для суда заговорили. Ишь: «Поступайте как знаете…» Ну и поступлю! Решено! Отдаю вас Хижняку, но не целиком. Если будут какие материалы и свидетельства для суда – сразу ко мне. Статейки в газету – дело важное, но и что-то стоящее, для нашего процесса годящееся, тоже надо найти. И сразу мне на стол. Ну, то есть про стол – это я образно сказал. У меня пока где присяду, там и стол, а кроватью первую неделю по приезде вообще стулья вот эти кабинетные служили. Но найти меня через это учреждение, – классик обвел глазами кабинет, – можно всегда. То есть хотя вы с завтрашнего дня переходите под знамена «Социалистической Харьковщины», связь со мной тоже терять не стоит. Ясно?
Морской кивнул.
– Так может, мы такого перспективного специалиста вместо вас на встречу с жителями ХТЗ сегодня отправим? – осторожно вмешался секретарь.
– Что? – нахмурился Толстой. – Э, нет. Я себе эти встречи запланировал, значит, лично и проведу. Люди придут Алексею Толстому на фашистские зверства жаловаться, а к ним вместо меня – обозреватель культурного отдела приедет? Что я, изверг, что ли? Со мной договорились, пусть меня и ждут. Все, товарищ Морской, – Толстой резко встал, возвратил собеседнику документы и сгреб в портфель оставшиеся на столе бумаги. – Идите пока, обживайтесь-обустраивайтесь, а завтра – в бой.
Несостоявшийся военкор вышел в коридор и задумчиво посмотрел в окно. Будущее представлялось туманным, как и впечатление, произведенное на классика. Не то чтобы Морской считал себя новогодней елкой и хотел всем нравиться, но все же неприятно было понимать, что общался с Толстым и показал себя нюней… Впрочем, жизнь – не кинопленка, назад не отмотаешь: показал как показал.
– Куда теперь? – вслух задумался он.
– Девушка из соседнего кабинета сказала, что надо на учет встать, карточки получить и где-то еще зарегистрироваться… – За спиной незаметно выросла Галочка, как всегда успевшая опередить мужа по части решения оргвопросов. – Ой! – вдруг воскликнула она. – Это же Двойра!
Морской глянул вниз. Из соседнего с горкомом отделения милиции стремительно и уверенно выходила (точнее сказать выкатывалась – и без того крупная ее фигура стала сейчас еще внушительнее) первая жена Морского. Ни скромного вида затасканный плащик, ни косынка, наброшенная на пышный пучок волос, не могли скрыть величавой осанки и полыхающих гневом глазищ. Двойра явно злилась. В руках она держала крепкую трость, но размахивала ею так, что не сразу можно было понять – опирается она на нее при ходьбе или использует в качестве оружия, чтобы грозить окружающим.
– Беги за ней! Я сама решу все с документами! – первой сориентировалась Галочка. – Беги, уйдет ведь! Ты посмотри, как несется. Что-то случилось, беги помогать!
Морской благодарно кивнул, чмокнул жену в лоб и, бросив растерянное «увидимся вечером у Воскресенского», помчался догонять экс-супругу. Одновременно он радовался предстоящей встрече (после развода Морской с Двойрой умудрились остаться друзьями и даже общими усилиями вырастили красавицу-дочь), но и, памятуя о нелегком Двойрином характере, на ходу готовился сопротивляться, выслушивая обычные для бывшей жены упреки и недовольства по поводу неожиданного вторжения в ее жизнь.
Он несколько раз окликнул Двойру по имени и, не дождавшись ответа, перешел на бег. Обогнав, развернул ее к себе за руку и оторопел.
– Морской? – Глаза Двойры были наполнены слезами. – О боже, ты? Как вовремя. Как кстати! – Она внезапно растеряла всю свою решительность и, запричитав что-то бессвязное и всхлипывая, бросилась ему на грудь.
– Тише-тише, – нелепо утешал ничего не понимающий Морской, прижимая Двойру к себе. – Что случилось? Успокойся, дружок. Мы все решим. Не плачь!
– Никакая я теперь не Двойра, – глотая слезы, заявила бывшая жена. – Два года уже как Вера Андреевна. Долгая история, потом расскажу… – Она явно пыталась успокоиться, но никак не могла справиться с рыданиями.
И тут Морской заметил в ее опирающейся на палку руке похоронку. Ошибки быть не могло: согнутый вдвое хлипкий желтоватый бланк со зловещим словом «Извещение» в заголовке.
– Яков? – внутренне похолодев, заставил себя спросить Морской. Яков Киров вот уже много лет был Двойриным мужем, отцом ее сына Женьки и отличным отчимом дочери Морского – Ларочки. Кроме этого, он с незапамятных времен был настоящим верным другом Морского. Неужели его не стало?
Незадолго до войны Якова – практикующего врача, заведующего кафедрой судебно-психиатрической медицины – арестовали по каким-то надуманным обвинениям в заговоре против советской власти, но в конце июня 1941 года оправдали и отпустили. Вернее, отправили сразу на фронт, где были нужны медики. Если бы не эта нелепая история с арестом, Яков, как ценный доктор, попал бы в хороший военный госпиталь, но партийная репутация пострадала, и его, не щадя, отправили в самое пекло.
– При чем тут Яков? – переспросила Двойра удивленно, а потом снова начала рыдать: – Лариса, Морской! Ла-ри-са! Бедная наша доченька!
Морской почувствовал, как замерло сердце, а земля уходит из-под ног. Он еще крепче прижал Двойру к себе – чтобы самому не упасть, а не чтобы поддержать ее…
Глава 4
Нова Украiна
Ларочка Морская опомнилась, открыла глаза и поняла, что умерла. Такая ослепительно светлая комната, такая тишина и такие белоснежные занавески, подсвеченные с обратной стороны росписью теплых солнечных лучей, посреди военного времени могли быть лишь на том свете. И этот мальчик – да-да, вот этот, сидящий у окна, стриженный ежиком и глядящий восхищенно светло-карими, почти янтарными глазами, – на самом деле так приветлив быть не мог. Ларочка не очень помнила, откуда с ним знакома, но точно знала, что в реальной жизни ему положено быть хмурым и суровым. Стоп! Это же тот самый красноармеец, что отбирал у людей воду! Усилием воли Ларочка подавила желание улыбнуться в ответ. Жалко, конечно, что парня тоже подстрелили, но это не повод прощать издевательства над мирными жителями.
– Очнулась? – шепотом спросил мальчишка.
Ларочка даже попыталась ответить, но горло пересохло так, что ничего сказать не получилось. Ну и ладно. Об этикете загробного мира Лара знала мало, но надеялась, что отвечать на вопросы внезапных галлюцинаций или даже реальных попутчиков он не обязывает. Вместо новых попыток заговорить Ларочка попыталась привстать, чтобы оглядеться, но движения выходили вялыми, как во сне. Даже ощупать место ранения не получилось. Рука поднималась до уровня глаз – как раз так, что сквозь растопыренные пальцы выставленной вперед ладони можно было смотреть на мальчишку, – а потом бессильно падала на одеяло.
Но откуда на том свете бомбежки? И если их тут нет, то почему незашторенная часть окна заклеена крест-накрест? И звуки! Царившая еще мгновение назад тишина сменилась доносящимся откуда-то издалека гулкими разговорами и хлопаньем дверей.
– Где я? – Ларочка наконец смогла заговорить. Голос звучал слабо, хрипло, и был каким-то чужим, а язык едва ворочался во рту, то и дело словно засыпая.
– Ясное дело, в больнице, – охотно ответил мальчишка. – И это здорово, что ты так быстро очнулась после операции. Добрый знак! Твоя мама так и сказала: если в ближайшее время в себя придет, значит организм справляется, и все будет хорошо.
– Мама? – Ларочка завертела головой в поисках родных, но в палате – теперь ясно было видно, что вокруг удивительно чистая и пустая больничная палата – ни мамы, ни Женьки не оказалось.
– Расскажу тебе, как все было. – Мальчишка подошел поближе и присел на стул возле изголовья Ларочкиной кровати. – Стояло обычное осеннее утро, мы дежурили, как всегда…
– Отбирали воду у несчастных людей, с таким трудом затащивших ее в гору от колодца… – безжалостно поправила окончательно пришедшая в себя Ларочка, от возмущения снова научившись нормально говорить.
– Чего? – опешил мальчишка, но тут же все понял. – А, ты об этом… Ну смотри… – Он не оправдывался, а доброжелательно объяснял. Так, словно Ларочка была маленьким ребенком, спросившим, почему на ромашке гадать можно, а на мушке с большим количеством крылышек – нет. – …значится, что у нас имеется? Приказ срочно доставить в госпиталь три бочки питьевой воды. Воды, конечно, нужно больше, но срочно – именно три бочки. От скорости зависят чьи-то жизни… И вот, одно дело – я трачу время на дорогу, потом распихиваю очередь у колодца – и ведь тогда тоже сказали бы, что издеваюсь, да? Ну и таскаю ведра… И совсем другое – обращаюсь почти под самым госпиталем к коренному населению за помощью…
– Так не обращаются! – фыркнула Ларочка. – Вы стояли с оружием и приказывали! Немцы тоже так всегда делали!
– Немцы? Ну нашла с кем сравнивать! – Мальчишка явно рассердился. На обтянутых смуглой кожей скулах заходили желваки.
Он уже был готов что-то ответить, но тут в коридоре совсем рядом с дверью послышались шаркающие шаги.
– Не выдавай меня! – резко буркнул незваный гость и мгновенно вполз под кровать, при этом с силой дернув на себя Ларочкино одеяло.
В палату вошла пожилая санитарка с висящей через плечо торбой. В руках ее была швабра, в глазах безграничное удивление.
– Да ты крепкая девочка, как я погляжу! – хмыкнула она. – Доктор раньше завтрашнего утреннего обхода к тебе и не планировала, а я смотрю, уже пора. Пить, небось, хочешь?
Санитарка достала алюминиевую кружку и, зачерпнув воды откуда-то прямо из торбы, поднесла ее к губам Ларочки. Она жадно начала пить, тут же ощущая, как с каждым глотком в тело возвращается жизнь, чувствительность и… боль.
– Пей, пей, – подбадривала санитарка. – Не скули. Это наркоз отходит, так положено. Раз в себя пришла, и жара нет, то теперь на поправку пойдешь. Через пару месяцев, глядишь, уже и бегать будешь, как все. Молодой организм возьмет свое. А тем, у кого полостные ранения, каково, представляешь? Им ни есть, ни пить нельзя первое время. А твое дело – пустячное. Как доктор говорит: свежий воздух, нормальное питание… и дело с концом. Ой! – Тут санитарка недовольно глянула на окно. – А где же он, наш воздух-то? Ей-богу, я окно открывала! Сквозняком, небось, захлопнуло…
Когда она начала орудовать шваброй, Ларочка поняла, что искать укрытия под кроватью было плохой идеей. Санитарка попалась хорошая – трудолюбивая и старательная.
– Голова болит, – тихонько пожаловалась Ларочка, невесть зачем пытаясь спасти странного красноармейца, – Можете шваброй не шорхать? И так тошно…
– Ишь! – Санитарка, кажется, обиделась. – Нашлась пава! Понимаю еще, если б на рану жаловалась, а то – голова. Я-то могу не шорхать, но тогда грязища разведется, рана твоя загноится, кто отвечать будет перед твоей строгой матерью? – заворчала она, но, для порядка взмахнув еще пару раз шваброй, недовольно удалилась.
Ларочке вдруг стало очень себя жалко. И потому, что обидела ни в чем неповинную добрую женщину, и потому, что бок болел все сильнее, и каждый вздох теперь отдавал по всему телу жгучей резью, и потому, что настоящая жизнь – та, которую Ларочка загадывала себе на послевоенное время – могла никогда и не состояться. А ведь и в прошлом этой волнующей, еще в детстве намечтанной большой взрослой жизни тоже, считай, не было.
Год окончания школы Ларочка помнила отлично. Экзамены, милые вечеринки с патефоном у одноклассницы Валюши, грандиозные планы. Ларочка мечтала пойти в журналистику и усердно готовилась к поступлению на филологический, Валюша собиралась замуж, еще одна Валюша, тоже одноклассница, переезжала с родителями в Москву, где собиралась штурмовать МГУ. После комсомольского собрания, посвященного выпускному вечеру (разбирали неблаговидное поведение Борьки, который притащил джазовые пластинки и попытался устроить танцульки вместо праздника!), сразу два одноклассника признались Ларочке в любви и готовности ждать ответа сколько придется. Обоим (хотя Борька, конечно, нравился Ларочке куда больше) было отвечено, мол, не выдумывайте глупости, нам всем сейчас об учебе думать надо. Но оба были «взяты на крючок», и после вступительных экзаменов с обоими Ларочка собиралась сходить в кино. Валюша уже и платье пообещала дать… И тут – война… Первым делом поменялись профессиональные интересы. Стало ясно, что настоящую пользу миру можно приносить, только спасая жизни людей, поэтому Ларочка устроилась санитаркой, но участвовать в жизни госпиталя старалась как настоящая медсестра: пыталась узнать как можно больше, сначала думала про медучилище, но теперь решила метить на вершину и готовилась поступать в медицинский, как только его реэвакуируют в Харьков. Вопросы личной жизни, естественно, перенеслись на неопределенное «после победы». Ничьих ухаживаний, даже если они и были, Ларочка два последних года не замечала, целиком отдаваясь работе, бытовым хлопотам, заботам о Женьке и желанию помочь настрадавшейся за время недолгого фронтового опыта матери. Ни в кино, ни в театры не ходила – хотя сверстники и сейчас, и во время фашистской оккупации не брезговали подобным способом отвести душу. Она даже не читала ничего художественного, считая, что теперь не время, и с обеими Валюшами, растившими детей каждая в своем тылу, переписку почти не вела – пару раз отправляла открытки к праздникам в ответ на пространные письма, но душу не открывала. Потому что не было сейчас у Ларочки никакой души, заморозилась на время войны – закрылась в ожидании.
И вот теперь оказалось, что волшебное «после победы» может и не наступить никогда. Не выдержи Ларочка сейчас операции – кстати, интересно, что за ранение? кто оперировал? что именно делали? – так и умерла бы, вообще не пожив.
– Эй, ты спишь? – У изголовья снова появилась веснушчатая физиономия странного красноармейца. – Я так и не рассказал. Ты послушай же. Мы собирали воду, никого не трогали, и вдруг – выстрел. Один. Громкий! И ты тут со своим криком: «Ложись! Спасайся! Немцы!»… Я только и успел, что схватить тебя на руки да в кузов переложить.
– Ты не мог! – возмутилась такому нахальному искажению реальности Ларочка и тут же добавила, оправдывая свое право на компетенцию: – Я же медик!
– А что, медики у нас нынче железом набитые? – удивился мальчишка. – Натурально – вот так вот, – он изобразил жест, как будто укачивал младенца, – поднял и переложил в машину. Не тяжело совсем.
– Нельзя раненого хватать без осмотра! – перебила Ларочка. – Бывают такие травмы, что лишнее движение убить может. Мы же не на поле боя, где все средства хороши. Ты должен был соблюдать правила!
– Должен, – улыбнулся красноармеец. – Но, знаешь, у меня судьба такая, как какое правило ни напишут – так мне его неизменно нарушать приходится. И ни разу еще вреда от этого не было. Тем более, правила ваши медицинские я знать не обязан. Инженер я. Сейчас – сержант 124-го отдельного мостостроительного батальона капитана Федорова. Жалко, конечно, что с фронта отозвали. Но это не за провинность какую, ты не подумай. Просто раз мы Харьков освобождать помогали, то нам теперь тут все и восстанавливать. Без толковых строителей сейчас тут никак не обойтись. Шутка ли, к зиме 142 организации союзных наркоматов и республиканских органов власти разместить надо! А где, спрашивается? Ждем четкого плана по фронтам работ, а пока вот – кто где помощь просит, туда нас и направляют. Рабочие руки везде нужны, не говоря уже об инженерной смекалке.
Все это Лариса и без таких пространных объяснений прекрасно знала.
– Я газеты читаю, – усмехнулась сурово. – Объясни толком, что ты тут, – она обвела глазами палату, – тут, у меня делаешь.
– Митя я, – сказал мальчишка со значением, будто это что-то объясняло. – Митя Санин, – представившись, он по привычке протянул руку, но тут же смущенно одернул, сообразив, что у раненой нет сил отвечать на рукопожатие. – В общем, когда ты крик подняла, все попадали и головы руками позакрывали. Только твой брат не растерялся, помчался за матерью. И вовремя. Пока мы грузовик на дорогу вывели, твоя мама уже нам наперерез выскочила. «Я врач, – кричит, – знаю всех кого надо! Гоните в госпиталь!» Ну а мы туда и гнали. На месте она уже сама всех на уши поставила, добилась для тебя срочной операции. С того света тебя, считай, вытащили. Говорят, еще чуть-чуть, и не спасли бы уже…
– Ну, спасибо тебе, Митя Санин, – выдавила из себя Лариса. А что, собственно, можно было еще сказать?
– Да не за что! – легко отмахнулся мальчишка. – Мне все равно по пути было. Мы ж к этому госпиталю в помощь сейчас и приставлены. Воды, правда, не добрали. Но за общей суматохой этого пока никто не заметил. Но потом заметят, конечно, будет мне внушение с выговором. А, не впервой!
Ларочке от всех этих сведений стало еще тоскливее. Бедная мама! С ее слабыми нервами только такого стресса еще не хватало. И как, интересно, обстоят дела у тех, чьи братья не кинулись за помощью и чьи матери не водили знакомства с лучшими хирургами города?
– Много людей еще от стрельбы пострадало? – спросила Лариса.
– Да в том-то и дело, что никто больше, – посерьезнел Митя. – Я, собственно, не только проведать тебя пришел, но и передать кое-что. Кто знает, может, когда тебя в общую палату переведут и навещать разрешат, меня уже в другое место помогать направят. А через третьих людей такие вещи передавать как-то неблагородно. Вот!
Он достал из-за пазухи аккуратно сложенную Ларочкину косынку с кровавым пятном посередине.
– Ты так за этот платок хваталась и так его к себе прижимала, что я сразу понял – это бросать нельзя. Сунул в карман, забыл, а вот теперь вспомнил.
Ларочка, кривясь от боли, протянула руку, взяла платок, сунула под подушку. Вещь, конечно, нужная, но не настолько, чтобы ради ее передачи кому-либо тайно в больницу пробираться.
Загадочный Митя меж тем продолжал:
– Я инициалы на нем вышитые – Д. Д. – случайно увидел. Сообразил, что, видимо, тут замешаны дела сердечные, и решил, что лучше тебе этот платочек лично в руки отдать. Верно? Сначала подумал: да отдам родне, сами разберутся. А потом смекнул: брат у тебя Евгений, мама – Вера, никакими «Д. Д.» и не пахнет. Вдруг у тебя тайна какая с этой вышивкой связана, а я ее на всеобщее обозрение отдам? Нехорошо.
Ларочка едва сдержала смех. Мальчишка – тоже мне детектив! – напридумал себе всякого. Романтический возраст, что тут скажешь.
– Лет-то тебе сколько? – не удержалась она от вопроса.
– Двадцать два, а что? – ошарашил парень. Выглядел он ровесником Женьки, и общалась с ним Ларочка соответственно.
– Врешь небось? – строго спросила она.
– Вру, – ничуть не смутился Митя. – Двадцать один с половиной на самом деле. Но это-то тут при чем?
Ларочка не нашлась, что ответить. Тут гул голосов в коридоре усилился.
– Кто-то идет! – подскочил Митя. – Слушай, я что сказать хотел. Ты подумай про эти свои тайные дела попридирчевей. Никому не говорю, чтобы случайно твою тайну всем не раскрыть, да и к тебе не хочу лезть с советами, но если стреляли в тебя из-за этого Д. Д., то, может, стоит об этом кому-то сказать? Попросить защиту там или еще чего?
Митя уже запрыгнул на подоконник и вещал из-за шторы:
– Подумай сама! Кто стрелял-то? Случайные хулиганы? Все может быть, но совпадение, конечно, очень странное. Я бы на твоем месте подумал, кто может желать тебе смерти и как сделать так, чтобы он снова до тебя не добрался!
Ларочка нашла силы поднять руку и многозначительно постучать кулаком себе по лбу. Надо же такую ахинею придумать!
– Зря ты так! – прокомментировал Митя уже с ветки склоненного возле окна дерева. – Спасаешь тут тебя, выговор получить рискуешь, а ты никакие предупреждения всерьез принимать не хочешь! Как знаешь, конечно. Дело твое. Но, как по мне, так никакой «Д. Д.» твоей жизни стоить не может. Зря ты его покрываешь. Подумай сама: стреляли средь бела дня, прицельно, именно в тебя. Какие уж тут тайны?
Митя окончательно исчез, а в ушах притихшей Ларочки все еще крутилось предупреждающее: «Стреляли… прицельно… в тебя…»… Цимес был еще и в том, что знакомый с инициалами Д. Д. у Ларочки действительно имелся. И хотя к принесенной Митей косынке этот человек никакого отношения не имел, но единственные «тайные дела», существовавшие в жизни Ларочки, и впрямь были плотно связаны с этим Д. Д. Но не мог же он из-за этого пойти на убийство? Ларочка ведь не признавалась, что знает его тайну, да и сама себе пообещала никому ничего не рассказывать. С чего бы ему было стрелять?..
* * *
– Верой я стала благодаря сестре моей, Сонечке, – неспешно вещала Двойра и даже шуточки свои фирменные уже выдавала не скупясь. – Хотелось бы сразу Верой и Правдой, но, ты ж понимаешь, на второе у нас газетная монополия, так что меня не поймут.
С тех пор, как выяснилось, что с Ларочкой все не так плохо, что она жива, а все необходимые для ее выздоровления меры уже предприняты, Морскому стало существенно легче. Ехать в госпиталь сейчас было бессмысленно – Ларочку держали там не вполне законно, на операцию согласились исключительно из-за срочности и перевели сейчас в удаленную, закрытую от всех палату, откуда, как только будет возможно, обещали сразу «сплавить» в обычную гражданскую больницу, где уже можно будет и навещать, и общаться, и проверять качество перевязок. В милиции сегодня тоже делать было нечего – Двойра написала все необходимые заявления и получила разрешение прийти завтра, узнать, кому поручено дело. Вернее, поручено ли кому-либо, потому что, как ей сказали: «В городе сейчас столько работы, что метаться по поводу каждого одиночного выстрела не представляется возможным, но вы все равно приходите, если что – заявление придется забрать». Рыдала Двойра, как выяснилось, просто «потому что накопилось». И узнав о том, что в Ларочку стреляли, и требуя от знакомого хирурга немедленной помощи, и ожидая под дверью результат операции, и даже потом в милиции – Двойра не проронила ни слезинки, а вот при встрече с Морским, осознав, что все самое страшное уже позади, внезапно расклеилась. Но довольно быстро пришла в себя и, любезно разрешив проводить ее до дома, рассказывала теперь Морскому про свое житие-бытие.
– Ты же знаешь мою сестру, – продолжала бывшая жена. – Она с тех пор, как ее благоверный погиб на финской, стала чокнутая. В первых рядах добровольцев на фронт ушла, ни себя, ни нервов семьи не жалея.
Морской сочувствующе закивал, прекрасно помня, как они половиной города пытались убедить одержимую желанием отомстить за смерть мужа Сонечку для начала хотя бы просто на курсы медсестер пойти. Но нет. Она ринулась на передовую, откуда, кстати, писала бодрые письма, свидетельствующие, что нет лучшего учителя, чем опыт, и лучшего ангела хранителя, чем полное безразличие к собственной жизни и осознание совершеннейшей своей правоты. Была она простой санитаркой, но, судя по наградам и местам, завуалированно упоминавшимся в письмах (точные названия военная цензура вымарывала густыми черными чернилами), в первые же месяцы войны умудрилась увидеть столько, сколько и сейчас не каждому солдату довелось.
– Однажды, – продолжала Двойра, – Сонечка спасла одного весьма уважаемого человека. Фамилию не называла, но, если я правильно догадалась, о ком речь, то он, увы, давно и плотно женат. Но зато влиятелен и, как оказалось, добро помнить умеет.
– Ты неисправима, – хмыкнул Морской.
О Двойрином навязчивом желании утешить потерявшую супруга сестру новым замужеством уже ходили легенды.
– А что такого? – ничуть не смутилась Двойра. – Она сама мне говорила, что мужчина в общем-то ничего, симпатичный. Правда, когда она его лично видела, то разглядеть не удосужилась, потому впечатление составляла потом по газетным портретам. – Поняв, что заинтриговала Морского окончательно, Двойра с наслаждением продолжила рассказ. – Спасла она его так: во время какого-то боя, подбирая раненых и перетаскивая к своим, наткнулась на явный труп, с которым ни один нормальный медик связываться бы не стал. Вообрази – лежит себе мужик с разможженным черепом, его мозги – рядом… Но Соня моя – девушка хозяйственная – мозги обратно в черепушку положила, мужика на себя взвалила и поползла. Наградили ее потом за храбрость, в том числе и недельным отпуском, на что в первые месяцы войны, как ты понимаешь, не всякий настоящий герой рассчитывать мог. А я считаю, что ей за такое слабоумие надо было направление выписать прямиком в дурдом на лечение!.. Там у нее теперь и без Якова крепкие родственные связи имеются!..
Морской понимал, что половина Двойриного рассказа – художественное преувеличение, но не знал, с какой стороны подступиться, чтобы начать уточнять.
– Так вот, – продолжала Двойра. – Как раз во время того самого отпуска Сонечка мне всю эту историю и рассказала. Пишет, говорит, спасенный слова благодарности из госпиталя и спрашивает, не нужно ли ей чего. Она, ты же знаешь это глупое создание, отвечает, мол, «мне бы только чтобы вы поправились поскорей и помогли нашей армии разгромить врага». И тут, значится, приходит весть о моей мобилизации. Тут Сонечка и сорвалась, впала в истерику, написала своему спасенному, мол, сестра моя точно в плен попадет, это ж с ее еврейским счастьем единственный возможный исход ее службы в армии. Просить бронь для меня не стала – да и не приняла бы я такого подарка, что ж это – все коллеги мои на войне, а я в тылу нежусь? – а попросила подсобить с документами. Ну, если я в плен попаду, то про национальность чтоб никто не догадался. Это мы тут наивные были, а Соня моя к тому времени уже хорошо знала, как нацисты с еврейским народом обходятся. Менять имя и национальность в документах дело вообще-то у нас разрешенное, но долгое. Сонечка просила посодействовать, чтобы до моего отъезда на фронт все решилось. Так вот и стала я Дубецкой Верой Андреевной. На фронте ни разу смысла этого перевоплощения не ощутила, а вот когда тут, в Харькове, оказалась в оккупации, новые документы пригодились. Внешне ж ни по мне, ни по Ларисе, как моя медсестра еще до войны говорить любила, «ничего такого не скажешь». А документы – вот они.