скачать книгу бесплатно
Незадолго до кончины явился в видении митрополиту его отец и сказал: «Береги 19-е число».
19 ноября 1867 г., в воскресный день, митрополит с особой бодростью и одушевлением совершал литургию в своей домашней церкви. Через несколько часов он безболезненно отошел в вечность.
Вся Москва сошлась на поклонение усопшему, который был перевезен в Троицкую Сергиевскую лавру и схоронен в Церкви Святого Духа.
Много случаев доказали, как при жизни митрополита Филарета, так и по смерти его, ту помощь, какую духовная его сила оказывала людям.
Вот несколько из них.
Девочка восьми лет была расслаблена и не могла ходить. Недалеко от их дома митрополит должен был служить, и мать больной решила везти ее на службу. Девочку внесли в церковь и посадили на стул, а когда митрополит стал благословлять народ, и ее поднесли на руках. Получив от него благословение, она могла встать на ноги, вышла с помощью других из церкви и вскоре совсем окрепла.
Другая крестьянская девица с 7 лет сделалась немой. Ей было 20 лет, когда родственники привели ее к митрополиту Филарету, находившемуся тогда в Гефсиманском скиту. Митрополит спросил немую, как ее зовут. Мать ответила за нее: «Марья».
– Я не тебя спрашиваю, – заметил он, – и опять повторил вопрос. Немая отвечала: «Марья». Затем митрополит велел ей повторять за ним молитву Господню. В первый раз она повторила ее туго, во второй – совсем легко. И с тех пор говорила свободно.
Г-жа Б. страдала ногами и два года не могла ходить. Она хотела просить митрополита Филарета помолиться за нее и приказала везти себя на Троицкое подворье. В покои митрополита ее внесли на простынях. Выслушав ее просьбу, митрополит сказал ей: «И вы молитесь со мною». Он взял икону и медленно стал ею благословлять больную. В то же время она почувствовала крепость в ногах и встала.
С лестницы она сошла без помощи, твердой поступью, к изумлению сопровождавшей ее прислуги.
Дочь московского купца Е. в 1850 г. страдала сильным ревматизмом всего тела; никакие врачи ей не помогали, даже лежать она не могла, а все сидела.
В ночь на 3-е марта мать больной видела во сне митрополита Филарета молящимся над ее дочерью. Она отправилась на Троицкое подворье и просила митрополита помолиться за дочь.
Чрез три часа больная, которой мать рассказала о посещении митрополита, почувствовала себя лучше; в первый раз после трех недель легла и уснула, спала более полусуток. Она видела во сне митрополита, благословлявшего ее, и наутро встала, сама прочла утренние молитвы, и вскоре совсем оправилась.
16 октября 1849 г. митрополит исцелил 4-летнюю дочь купца Е., ничего не говорившую и все плакавшую. Она прочла ему молитву – «Богородице Дево, радуйся» – и выздоровела.
Одна женщина, у которой муж пил запоем, ходила к митрополиту просить его, чтобы он помолился за ее мужа, но она не была допущена прислугой. Ей посоветовали тогда объяснить свою просьбу, подходя в церкви под его благословение. Так она сделала, и муж ее вскоре перестал пить.
Известный писатель по истории Русской Церкви граф М. В. Толстой, будучи болен тяжкой болезнью, видел во сне митрополита Филарета. Митрополит исчислял ему разные его забытые им грехи, разъяснял неясные обстоятельства жизни, напомнил, что недавно он проезжал через один древний город, не поклонившись почивающим в нем святым: «Ты не почтил их, а они о нас молятся». Затем прибавил, что он не умрет от этой болезни. Жена графа отправилась к митрополиту и привезла от него икону Спасителя. Больной с этого дня стал поправляться. И именно с этих пор занялся описанием жизни святых и мест, ими прославленных, – труды, которыми он принес много пользы.
У вдовы лютеранки единственный сын – студент университета – заболел чахоткой; врачи объявили, что он безнадежный. Одна знакомая ее посоветовала сходить к Филарету, говоря, что многие больные выздоравливают по его молитвам. Поговорив с матерью, митрополит сказал: «Не скорбите: Господь милосерд!», спросил имя больного и сказал ей: «Будем молиться вместе!»
Дома вдова застала сына спящим, далее – он стал поправляться, и скоро совсем выздоровел.
В одной дворянской семье брат и сестра были различного мнения о митрополите Филарете. Раз зашел между ними разговор о прозорливости его, и брат объявил сестре, что испытает на деле эту прозорливость. Одевшись бедно, он отправился на Троицкое подворье и рассказал митрополиту, что над ним стряслось несчастье: сгорело его поместье и он находится в крайности. Тогда митрополит вынес пакет с деньгами и подал ему со словами: «Вот вам на погоревшее имение». Вернувшись домой, он с торжеством рассказал все сестре, которая этим была очень огорчена.
На другой день пришло известие, что в тот самый день и час, как он был у митрополита, был пожар в его имении, и на ту именно сумму, какую дал ему митрополит… Пораженный, он немедленно поехал к нему и все рассказал ему.
Вот что случилось с известным торговым деятелем В. А. Мед-вым.
В январе 1868 г. он возвращался в Россию по Каракумской степи из Кокана, куда ездил по торговым делам. Его сопровождал один русский и проводник-киргиз. Ехали на трех верблюдах. 15 января поднялся ужасный буран, мороз доходил до 40, дорогу занесло. Метель слепила глаза. Всадники и верблюды дрожали от холода. Они потеряли не только дорогу, но и направление, по которому надо было ехать, и плутали более 12 часов. Наконец верблюды остановились и жалобно кричали. Тоска страшная овладела людьми. Проводник предсказывал гибель. Его слова подтверждались валявшимися по сторонам дороги костями и скелетами… Тогда М-в предложил спутникам помолиться Богу о помощи и предаться Его воле… Молясь, он вспомнил Москву, свою родину, покойных своих родителей, близкого к ним митрополита Филарета (о смерти которого он еще не знал и у которого пред выездом принял благословение). Горячо помолившись, он прислонился к верблюду, и стал забываться. И тут ему представилось такое зрелище.
Шла процессия, впереди ее митрополит Филарет в полном облачении, с крестом в руках. Его под руки ведет отец М-ва и говорит митрополиту: «Благослови, Владыка, сына моего Василия». И митрополит перекрестил его, говоря: «Бог благословит тебя благополучно продолжать путь».
Видение кончилось, дремота М-ва прекратилась, и вдруг он услышал лай собаки. Ни одной собаки между тем с ними не было. Все слышали этот лай, а верблюды сами повернули в ту сторону и бодро пошли в сторону лая. Пять или более верст раздавался пред путниками этот лай невидимой собаки и довел их до киргизского аула.
Подкрепившись, они спросили, где собака, которая привела их к жилью? Этот вопрос удивил киргизов: во всем ауле не было ни одной собаки…
Один московский книгопродавец, чтивший память митрополита Филарета, в 1883 году, вечером накануне дня св. Филарета Милостивого (1 декабря), имя которого носил митрополит, – собрался в театр. В это время ему приносят портрет митрополита, который ему давно хотелось иметь. Он купил портрет, а в это время ударили на соседней колокольне. Он спросил, какой завтра праздник, и ему ответили, что день ангела почившего митрополита.
Он призадумался и, вспомнив, что и торговлю свою он когда-то открыл 1 декабря, пошел ко всенощной…
Через несколько лет он взял более обширную лавку, когда все уже было перевезено, он пошел в церковь пригласить священника для молебна. В церкви служили панихиду по митрополите Филарете: опять было 1 декабря.
Через несколько дней, когда он открыл уже лавку для покупателей, входит простой русский мужичок и делает почин – спрашивает «Слова и речи» митрополита Филарета.
«Пусть умники, – заключил свой рассказ этот купец, – нынешнего века назовут все это случайностью. Но я, темный человек, не могу не видеть в этом благословения великого митрополита, и потому свято чту его память».
Постараемся выяснить себе, чем был Филарет для Москвы и для России.
Имя Филарета принадлежит Москве. Нельзя не назвать его, когда названа Москва.
Вот уже тридцать лет, как умер он. Сколько есть взрослых людей, которые не только не могут помнить его, но и родились после его кончины; а между тем вся эта выросшая после Филарета молодежь, если принадлежит к московским православным семьям, знает Филарета так, как будто видела его. Слишком сильна была личность Филарета, чтобы впечатление, произведенное им на современников могло прекратиться с его жизнью. Его образ остался живым на московской кафедре во всей свежести своих красок.
Множество рассказов, передающихся из уст в уста, от лиц, знавших его, продолжающие появляться в печати неизданные письменные труды его – все это дает ему такой отблеск жизни, что из этих отдельных частиц его существования составляется целый образ живого человека.
А между тем, при беспримерной известности его имени, при всем его обаянии, немногие, быть может, отдают себе ясный отчет в сущности заслуги Филарета, в том его чрезвычайном жизненном подвиге, на котором основывается его великое историческое значение для Церкви и России.
Чтобы понять это, надо обратиться к тому времени, когда суждено было начаться деятельности Филарета.
Первые десятилетия нашего столетия – тяжелая эпоха в летописи нашей Церкви.
Начавшееся с начала XVIII века невиданное дотоле отношение ко многим проявлениям церковной жизни, пагубное влияние идей, шедших с Запада, который находился тогда на высшей точке духовной растерянности, резкая перемена в положении монастырей, случившаяся при Екатерине II, и столь удивительные происшествия, как знаменитое дело Арсения Мацеевича, – все это, разом взятое, обессилило духовно-просветительную деятельность Церкви. В таких обстоятельствах началось столетие.
Со вступлением на престол религиозно-настроенного Императора Александра, казалось бы, должны были начаться иные времена; но улучшения происходят медленно. Тот самый город, куда из Москвы перенесено было при Петре церковное управление, был заполонен множеством разнообразных, нередко совершенно безумных еретических сект. Насколько сильны были они, каких влиятельных имели защитников, показывает дело восходившего церковного светила, ученого и подвижника – Иннокентия. За то, что он пропустил, в качестве цензора, книгу, обличавшую неправославные мнения, он был назначен в дальнюю епархию и вынужден был, несмотря на крайнюю слабость, в холодную пору оставить Петербург и совершенно больным ехать в изгнание (в Пензу), где через несколько месяцев и умер.
В такое время выступил Филарет.
Борясь с чрезвычайными трудностями, испытывая скрытые и явные нападки недоброжелательства, Филарет твердо провел свое дело и, умирая, видел его оконченным.
В чем же состояло это дело?
В эпоху столь распространенного умственного брожения, происходившего и от легкомыслия, и от невежества относительно родного православия, надо было еще раз установить неизменяемое, непреложное учение Церкви, выяснить ту чистоту православия, на которую делались столь дерзкие посягательства.
Подобно тому как в века языческих гонений на христианство, и затем в века ересей, сперва отдельные учители и Отцы Церкви, а затем вселенские соборы выработали и установили все отделы церковного вероучения, так Филарет, в век столь сильных и разнообразных нападок на Церковь, в своих бесчисленных трудах выразил в полноте все истины Православия, дав современной и будущей России основанный на многовековом опыте церковной жизни и на творениях всей совокупности учителей церковных совершенный кодекс того, «како веровали».
В этом выяснении истины Православия во всей чистоте ее и затем проведении ее в жизнь архипастырской деятельностью и состоит заслуга Филарета.
Вековечная заслуга его делает менее опасными все неправильные учения, все нецерковные мнения, которые могут возникать в наши дни. Филарет так подробно раскрыл, так прочно установил, в такой системе провел различные, заключающиеся в разных творениях разных отцов Церкви части церковного учения, что при свете его творений видна всякая неточность и ошибка в современном духовном писателе.
Авторитет Филарета особенно ценен в тех случаях, когда погрешности в учении исходят от лиц священного сана. Тот или другой отрывок из Филарета обнаружит всякую ошибку, и вот почему лица, имеющие более пристрастия к самочинию, чем к мнениям Церкви, относятся к Филарету с трудно скрываемым озлоблением, чувствуя в нем вечного и строгого судью, стоящего на страже Православия.
Бог послал Филарета Русской Церкви, чтобы пред теми днями, когда умножаются лжеучения, отлить содержание Православия в металлические, незыблемые формы, ясности очертаний которых нельзя закрыть никакими чуждыми придатками от глаз тех, кто прежде всего станет искать в жизни верности своей Церкви.
И вышло по воле Божией так, что это великое дело, за которое, быть может, митрополита Филарета назовут когда-нибудь Отцом Церкви, он совершил в том загадочном семихолмном городе с таинственной судьбой, который создан верой Русского народа и в продолжение пяти веков оберегал эту веру от иноземных «воров». Как Василий Темный под сводами Успенского собора с негодованием отвергнул братанье с ересью, как Гермоген ценой своей жизни чрез два века отстоял Русь от латинства, вооруженной силой вторгавшегося к нам, так Филарет в той же Москве еще через два века своими трудами вознес вокруг святыни Православия такую мощную ограду, что ее не поколеблют никакие приступы. И вот, совершив свое дело, отойдя туда, где молитвами московских чудотворцев совершаются судьбы главенствующей над Русью Москвы, – он остался в сердцах понявшей его русской столицы, среди других дорогих ей и незабвенных для нее людей.
За долгое время полустолетия Москва достаточно узнала своего митрополита, и в те дни, когда совершает его память, ее любовь к нему не будет смущена теми людьми, которые ставят себе задачей распускать низменные мнения про тех, кто принадлежит к числу народных святынь.
Такие люди говорят часто о сухости Филарета, не видят души в его проповедях. Но это показывает лишь, как распространено невежество, как часто берутся судить о том, чего не знают. Люди, читавшие Филарета, выскажут иное: удивление его глубокой сердечной вере, тому его пламенному дерзновению, с которым он углубляется в созерцание тайны нашего спасения. Тот, кто помнит его слова пред Плащаницей, слово о молчании Пресвятой Богородицы и иные слова о ней, помнит картину первоначальной Сергиевой лавры, нарисованную им так, что все слушатели плакали; те, чью душу Филарет заставлял трепетать восторгом и умилением, не скажут в ответ на те суждения: «и Филарет не лишен теплоты и сердечности», а скажут, что трудно найти большую силу сердечного воодушевления, которая в то же время сопровождается глубиной высокого богословского ума.
Смешными покажутся мнения о сухости Филарета тем, кто читал его письма. Можно ли заботливее, теплее относиться к знаемым, чем относился Филарет, например, к далеко не всегда спокойному и ровному А. Н. Муравьеву, которого он любил за его великую ревность к Церкви. С каким трогательным смирением на упреки за нескорый ответ на письмо извиняется он (и то редко, чаще же просто просит прощения) своими занятиями, или молит писать письма разборчивее.
Говорят еще, что Филарет был требователен к духовенству. Но отдают ли себе отчет, как возвысил он духовенство за сорок лет своего управления епархией, на каком уровне он его застал и в каком высоком состоянии оставил.
Что сделал он своими непосредственными заботами с учебными заведениями своей епархии, в которых видел лучший способ воздействия на улучшение духовенства и для которых филаретовское время было золотым временем? Он перевоспитал московское духовенство, выработал из него одно из лучших в России – и тем сделал бессильными те нападки, к которым враждебная Церкви часть общества любит прибегать.
Вспомним те черты, которые придают столько задушевной теплоты его образу, за которые любили его в нашей Москве: его нежную любовь к матери, неистощимое милосердие, глубокую смиренность, бесконечную преданность Церкви, благоговейное и неустанное, поминаемое доселе, служение в храмах, усердное почитание святых – того невидимого мира, которому он был так близок, его подвижнический быт и красной чертой проходящее чрез всю его жизнь аскетическое настроение, его тяготение к дальним, строгим обителям, его бережное, уважительное отношение к низшим, работавшим на других путях тому же делу Православия, его любовь к России и ее глубокое понимание, восторженное отношение к нему Пушкина, христианскую свободу и независимость его духа, наконец, в продолжение 60 лет ежедневный его, быть может, 16-часовой труд на пользу Церкви – и поймем тогда, что хулы на такого человека – только новые лучи в его славе, во исполнение слов Христа: «Блаженны вы, когда поносят вас!»
И народ московский, простой народ, чуткий в различении Божьих людей, еще при жизни признавал своего митрополита праведником. И вера эта не была посрамлена, а подтверждена многими явлениями, как при жизни его, так и по смерти.
Поминая святителя Филарета, оглядываясь на его закончившуюся жизнь, дадим себе отчет в том, что дал он для будущего. Филарет дал своему и будущему (нашему) времени живой образец, как в наши дни служить Церкви. Научимся от него безусловному подчинению Ее учению, установленному Сыном Божиим и выстраданному веками; малейшее отступление от него будем считать величайшим грехом и несчастьем и будем восставать против всего, что с этой чистотой веры несогласно. Научимся от него постоянному воодушевлению, научимся и вере его, при высочайшей мудрости сумевшего по простоте, теплоте и смирению своей веры быть наравне с простецами и детьми, которых веру ублажал Христос.
Митрополит Филарет стал исходной точкой и примером, по которому мы можем поверить и веру нашу, и дела, если мы стремимся работать для Церкви.
На Москве часто говорят: другого Филарета не будет. И действительно, он был одним из тех великих явлений, которые точно дружным, в продолжение нескольких веков, напряжением всех сокровенных сил своих выставляет изредка русская жизнь, и выходят тогда из недоступных глазу тайников в красоте чрезвычайной эти удивительные олицетворения родной народности. И счастлива Россия тем, что, наполнив Русь своими подвигами, словно не умирают эти люди, но и по закате их продолжают освещать России ее путь.
Иннокентий, епископ Пензенский
Истинный инок, христианский ученый и исповедник преосв. Иннокентий, в миру носивший имя Илларион, был сын церковного, Павловского посада Московской губернии, причетника Дмитрия Егорова и родился 30 мая 1784 г.
С детства отличался он особой скромностью, и за то в Перервинской Московской семинарии, где обучался, получил фамилию Смирнова. Перейдя в Лаврскую семинарию, он окончил в ней курс, при ней же был определен учителем и чрез четыре года сделан префектом (инспектором). Чувствуя призвание к монашеству, в том же году он постригся. В 1810 г. поставлен он игуменом Угрешского, а затем Знаменского монастыря, в 1812 г. вызван в Петербургскую духовную академию бакалавром богословских наук и произведен в архимандриты. В Петербурге он приобрел известность даром проповедования. В 1813 г. он утвержден ректором духовной семинарии, с оставлением профессором академии, членом духовной цензуры и настоятелем Сергиевой пустыни.
Преподавая духовную историю, арх. Иннокентий, не желая порабощать себя предрассудкам иностранных ученых, решил самостоятельно проверять по источникам их исторические показания – и составлял собственные записки. Таким образом, вышло из-под пера его «Начертание Церковной Истории от Библейских времен до XVIII века»; оно выдержало много изданий и служило единственным руководством для преподавания в семинариях. Замечательны также труды его: «Богословие деятельное»; «Опыт изъяснения первых двух псалмов»; «Изъяснение Символа веры».
В праздничные дни арх. Иннокентий удалялся в Сергиевскую пустынь, и там без приготовления произносил вдохновенные поучения.
Служение Иннокентия в эти годы было постоянно награждаемо; он был возведен на степень доктора богословия, первоклассного архимандрита, назначен настоятелем Новгородского Юрьева монастыря, пожалован орденом св. равноапостольного князя Владимира 2-й степени.
Но не эта внешняя деятельность выдающегося архимандрита заслуживает внимания. Ценна его внутренняя жизнь.
С раннего возраста имея аскетические задатки, он особенно стал внимать себе с тех пор, как однажды при чтении Послания ап. Павла к Тимофею его воображение было поражено образом истинного служителя веры. Тогда, по глубокому смирению своему, он проникся сознанием своего недостоинства, стал самым строгим для себя судьей, его благочестивое настроение обратилось в пламенное духовное чувство, боязнь всякого дела и слова неправедного, постоянную брань с тонкими движениями самолюбия и самоугодия. Имя Господа стало его постоянным орудием, ревность Божия действовала в нем так сильно, что при чтении или беседе он должен был часто удаляться, чтобы скрыть свои слезы. Он любил учиться от самых простых людей и искал обличений своих недостатков. Зато и сам, если замечал в людях искреннее желание исправиться, – обличал их. Разум его был столь проницателен, что когда он беседовал с кем наедине, то, казалось, угадывал тайные помыслы и желания. Иные слышали от него указание их тайных грехов. Обращавшимся к нему за назиданием он объяснял необходимость постоянно помнить всюду и всегда имя Иисуса Христа и творить Ему неустанную краткую молитву: «Имя Иисуса Христа, как пламенное оружие в руках Серафимов, ограждает нас от нападения искушений. Пусть это одно неоцененное великое имя пребудет в сердце нашем. Пусть это имя будет и в уме, и в памяти, и в воображении нашем, и в глазах, и в слухе, и на дверях, и на прахе, и за трапезой, и на одре. Оно укрепит ум наш на врагов и, подавая вечную жизнь, научит нас мудрости без всякого мудрования». Также учил он о великой и непобедимой силе крестного знамения.
Праздных слов бегал Иннокентий, как огня, и говорил себе: «О Иннокентий, помни, что от слов твоих оправдишися и от слов своих осудишися».
В поучениях своих он не искал витийства, а произносил их с силой, воодушевлением и жаром. Во время службы видно было, что он предстоит самому Господу – молитва его сердца слышалась в возгласах, прорывалась во вздохах и слезах.
Осуждения он не терпел, и, когда раз один монах с негодованием передал ему о клеветах, распускаемых про самого Иннокентия, тот ответил: «Не укоряй, брат, а молись. Как могу питать гнев на врага моего? Самая моя одежда не напоминает ли мне о младенческом незлобии?» Всякие разговоры о пороках других он немедленно пресекал.
Глубоко скорбел Иннокентий о противоречии жизни обязанностям христианским. Он дивился, что, когда в церквах служба и пение, театры полны зрителями, заплатившими дорого за то, между тем как богатые из них скупятся положить грош на украшение храма.
Однажды пришел к Иннокентию бедный отшельник в ветхой одежде, и Иннокентий предложил ему одну из своих. Тот отказался. «Брат, – сказал архимандрит, – если ты ради Господа не примешь эту одежду, я отдам ее нищему или брату на дороге». Инок взял, наконец, одежду и сказал:
«Ныне ты одел меня; будет же время, когда ты оскудеешь и Господь оденет тебя, и я верую, что сбудется над тобою слово: дающий нищему – дает взаим Богу и примет сторицею». Слова инока в свое время в точности сбылись.
В келлии Иннокентия горела постоянно лампада пред иконами, и он, несмотря на слабость изнуренного трудами и постом тела, часто преклонял там колена с молитвой мытаря: «Боже, милостив буди мне грешному».
Семь лет продолжалась деятельность Иннокентия в Петербурге, удивительная по сложности и разнообразию должностей, – административная, учебная, ученая, цензорская, настоятельская, проповедническая, старческая – и наряду с этим аскетические подвиги.
Ярко горел его светильник, но уже стал истощаться. Умственные усилия надорвали уже и без того слабое здоровье Иннокентия. К этому присоединилась еще простуда. Однажды ночью, утомленный приготовлением записок к лекции на завтра, он стоял у аналоя и, обессилев, прилег тут же, на полу, чтобы скорее проснуться и докончить записки; но получил простуду и тяжко заболел, и уже более не оправлялся.
Способности, известность, деятельность Иннокентия обещали ему широкий путь. По обычному ходу дел ему предстояло чрез одну-две степени назначение на какую-нибудь из главных, историческую, знаменитую, кафедру, где его деятельность могла бы проявиться в полной силе, но Господь сподобил ревностного раба Своего, рано окончившего трудовую жизнь, завершить ее не в славе, а в скорбях, принятых за истину.
В царствование императора Александра I появилась в высшем русском обществе, особенно в Петербурге, наклонность к так называвшемуся на тогдашнем языке «внутреннему христианству». Неправильное учение это, шедшее часто в разрез с православием, клонившееся к отрицанию Церкви, породившее много сект с направлением нездорового мистицизма и бывшее предшественником появившихся в наши дни еретических толков, находилось под покровительством обер-прокурора Синода кн. Голицына, очень влиятельного в то время лица.
Архимандрит Иннокентий с сокрушением сердца взирал на распространение этого учения путем книг и не стесняясь высказывал свое о том мнение: «Слез не достанет у здравомыслящего христианина, – говорил он, – оплакивать раны, какие могут эти книги нанести, если будут читаемы в местах воспитания. От брожения и кружения умственного суемудрия так зломудрствуют, что душа содрогается от одного чтения иных книг».
В 1818 г. г-н Станевич составил книгу «Беседа на гробе младенца о бессмертии души, тогда токмо утешительном, когда истина оного утверждается на точном учении веры и Церкви». Книга эта довольно резко обличала лжеумствования так называемого «духовного христианства», распространявшиеся чрез повременные издания и переводные сочинения (Эккарстгаузена, Юнг-Штиллинга, г-жи Гюйон и др.). Ревнуя о чистоте веры, архимандрит Иннокентий, которому пришлось в качестве цензора просматривать эту книгу, не задумался пропустить ее, как вполне согласную со взглядом православной Церкви.
Архимандрит Филарет (впоследствии митрополит Московский) еще раньше советовал Иннокентию быть осторожнее в своем неодобрении так называемого «духовного христианства». «Нам, двум архимандритам, – говорил он, – не спасти Церковь, если в чем есть погрешности, а лучше обращаться к митрополиту, которого голос имеет более силы, нежели наши оба». Но Иннокентий держался того мнения, что должно поступать прямо, не заботясь, увенчается ли исполнение дела успехом.
«Не говорить, – так писал он потом, – правды тому, кому должно, – значит из страха робеть или из человекоугодия по-видимому терпеть: не говорить, потому что не видишь успеха. Успех не наше дело, а Господне; наше дело свидетельствовать потому во славу Господню».
Книга была издана и вызвала негодование и месть князя Голицына, и раньше весьма хорошо знавшего несочувственное отношение Иннокентия к так называемому «духовному христианству».
Автор книги, бедный, беззащитный человек, был выслан из Петербурга; на книгу наложен высочайший запрет (6 января 1819 г.) «с тем, чтобы сделан был строжайший выговор за неосмотрительность по пропуску сочинения, стремящегося истребить дух внутреннего учения христианского. Автор к суждению о бессмертии души привязал защищение нашей грекороссийской Церкви, тогда как никто на нее не нападает. Книга сия совершенно противна началам, руководствующим христианское наше правительство по гражданской и духовной части».
Было ясно, что и Иннокентию недолго придется оставаться в Петербурге.
Через шесть лет на имя министра народного просвещения – истинно русского человека – А. Н. Шишкова последовал указ, где сказано: «Многие, к вере относящиеся книги, часто содержащие ложные и соблазнительные о Священном Писании толкования, печатались в частных типографиях без всякого Синодского рассмотрения, и, напротив, книги, в духе нашей православной веры написанные, подвергались строгому запрещению. Таким образом, и книга под названием «Беседа на гробе младенца о бессмертии души» была запрещена и отобрана. Потому, вышеозначенную книгу, запрещенную, ныне митрополитом рассмотренную и одобренную, повелеваем дозволить печатать и продавать». Так разрешилось это грустное недоразумение, вызванное ложной ревностью.
Чувства Иннокентия во время воздвигнутого на него гонения можно видеть из писем его к одному преданному ему лицу: «Приятно, – пишет он 7 января, – приятно слышать обвинения в том, к чему отнюдь не причастен и в чем успокаивает совесть». От 8 января: «Выговора еще не слышу, тем более слабеет слабая душа моя. Видясь с князем во дворце в Крещение, заметил я, что он глубоко оскорблен. Но – между нами сказать – молился я за него во время приношения Господу бескровной Жертвы, и, не знаю отчего, с умилением сердечным, слезным – так Бог послал, – и смягчилось сердце… Если между мною и князем А.Н. не будет мира, то трудно мне являться в собрание к нему и ему трудно будет терпеть меня. Таким образом, я, как сор петербургский, как умет духовный, должен быть выброшен из Петербурга. Если и то угодно Господу, то, верно, к пользе общей, других и моей… Жаль, очень жаль, что бедный сочинитель, коего сочинение мною пропущено, в 24 часа выслан из города. Этому и я, безрассудный грешный, причиной. Если бы не пропускал его книги, он был бы в своем месте, при должности и в покое».
Архимандрит Иннокентий был назначен на Оренбургскую кафедру и 2 марта рукоположен во епископа в Казанском соборе. При посвящении лицо его сияло духовной радостью.
Вечером в келлии своей он сказал пришедшему к нему иноку: «Я раб недостойный, а почтен святейшим саном!» – и воспел благодарственную песнь Владычице: «Совет превечный!» Потом: «Се жених грядет в полунощи». Глаза его были полны радостных слез. Наконец, он в восторге запел: «Чертог Твой вижду, Спасе мой!»
Между тем здоровье Иннокентия все ухудшалось. «Мой путь до Москвы недалек, – писал он, – а смерть еще ближе. Когда придет, неизвестно, а известно, что нечаянно».
22 марта, по предстательству митрополита у Государя, во внимание к слабому от природы здоровью, изнуренному учеными и служебными занятиями, Иннокентий был перемещен на кафедру Пензенскую и Саратовскую и ему предложено спешить в Москву, где ему предписывалось, за смертью московского архиепископа, рукоположить одного епископа.
В день отъезда проститься к преосвященному Иннокентию собралось много народа; ученикам своим он дал каждому по проповеди своей, говоря: «Я дарю вам это в память меня и для того, чтобы по времени, сличая свои труды с моими, могли сказать: вот как слабо прежде писали. Я вас любил и желал осчастливить вас. Но теперь я разлучаюсь с вами, поручая вас Богу. Учитесь терпению».
Почитателям своим много дал он вещей на память.
«Сейчас сажусь в возок, – писал преосвященный. – Помолитесь, чтобы Господь подкрепил мою действительную слабость. Какая тяжесть лежит на голове, глазах, уме и еще более на сердце. Чем благословит Господь настоящий выезд? Все Ему предаю; только бы руки, коими предаю себя искренно, к Нему простирались Единому – вот мое желание».
Переезд в Москву совершенно изнурил Иннокентия, и он еле мог совершить рукоположение.
Через силу в четверг выехал на наречение – возвратился оттуда в полуобмороке.
«В воскресенье служил в Успенском соборе, рукополагал».
«Един Господь дал силы совершить такое великое дело. Зрители сомневались, совершу ли начатое. Я сам и трепетал, и был в полуобмороке, и надеялся, и чуть веровал милости Господа…
По окончании литургии едва добрался до кареты и чуть помню, как возвратился в квартиру, где и лечусь. Пока не выздоровею, в Пензу не поеду; пусть как хотят о том судят».
Служение в холодном в то время Успенском соборе окончательно разбило здоровье Иннокентия.
