В ритме ненависти

скачать книгу бесплатно

В ритме ненависти
Лариса Порхун

В провинциальном городе за короткий период с неимоверной жестокостью погибают молодые люди обоего пола. Все они чем-то неуловимо похожи. После каждого убийства в социальной сети появляются письма некоего Альгиза, заявляющего о его непосредственной причастности к этим преступлениям и даже объясняющего причины, по которым он их совершал. Но что если убийца совсем не он?В книге встречается упоминание нетрадиционных сексуальных установок, но это не является пропагандой.

Лариса Порхун

В ритме ненависти

Ненавидящий пребывает в смерти…

Глава 1

1.

Девушка лежала на земле, раскинув по сторонам белые полные руки с множественными гематомами и неестественно вывернутыми, в позе лягушки, ногами. Капитан Сергей Воронцов, прибывший на место преступления вместе с группой из следственного комитета, непроизвольно сглотнул и закашлялся. Не нужно было быть судмедэкспертом, чтобы увидеть, что согнутые в коленях и разведённые по сторонам ноги убитой девушки с неимоверной жестокостью и силой были выломаны из тазобедренных суставов. Вся правая сторона лица и шеи, которой она была повёрнута к зрителю, представляла сплошной, багрово-фиолетовый кровоподтёк. Взгляд мутных, уже остекленевших глаз, был направлен в сторону окровавленного тёмного комка, оказавшегося недостающим волосяным участком запрокинутой и частично оскальпированной головы убитой.

– Кто её нашёл? – почти не разжимая губ, спросил капитан Воронцов у одного из оперов.

– Да ханурик какой-то местный, – не поворачиваясь, и продолжая писать, сидя на корточках, ответил тот, – шляется почти каждое утро в районе свалки в поисках чего-нибудь мало-мальски ценного. Цветной металл, говорит, ищу. Мы показания взяли, да отпустили пока… А что ещё, убита ведь была в другом месте.

После того, как парень засунул исписанный лист в папку, на которой писал, он встал в полный рост и только тогда посмотрел на Сергея. Вид у него был какой-то неприкаянный и опустошённый. Он напоминал подросшего, но всё так же упрямо ожидающего своих родителей у окна детского дома, испуганного и потерянного ребёнка-сироту. «Курит много, да и пьёт, наверное», – глядя мельком на его мешки под глазами и землистый цвет кожи, автоматически отметил Воронцов. И тут же разозлился на себя. Делать ему больше нечего, как только следить за самочувствием и здоровьем оперуполномоченных юнцов. Подошёл Терентьев, знакомый Сергею ещё по угрозыску. Началась обычная процедура, положенная в таких случаях. – Её, -кивнул Терентьев на труп, который в данный момент осматривал эксперт, – выгрузили из автомобиля и тащили от дороги, видишь след? – Сергей хмуро посмотрел в указанном направлении, – В чём-то типа брезента или плотного целлофана…

Он говорил, а Воронцов никак не мог сосредоточиться. Мысли путались в голове и перескакивали с одного на другое, как будто он был с тяжёлого похмелья. Такого вовремя работы с ним ещё никогда не случалось. Сергей не мог понять, в чём дело. Он глубоко вздохнул и медленно, пытаясь взять себя в руки, выдохнул. – Соберись немедленно, – скомандовал он сам себе. – Что, в самом деле, происходит? Трупов за десять лет работы не видел? – он снова набрал полную грудь воздуха, – Ну да, с такой демонстративной, какой-то показушной жестокостью, может и нечасто встречался, но тоже не гербарии собирал. Он следователем четвёртый год, но всё равно на каждое место преступления обязательно выезжает лично. Такая привычка появилась у него ещё во время работы в уголовке.

– … наверняка не случайно её на городскую свалку притащил, вроде как выкинул, – повисла пауза, во время которой Терентьев, дотронулся до Воронцова, – Аллё, Серёга, ты слышишь меня? Это дельце, скорей всего, вашему отделу передадут, – добавил он, внимательно глядя на Сергея.

– Разберёмся, – кивнул тот и подошёл к убитой.

«…обнаруженный труп молодой женщины правильного телосложения, холодный на ощупь. Трупное окоченение отсутствует во всех группах мышц. На голове, шее, туловище, верхних конечностях по всем поверхностям множественные, крупнопятнистые ссадины и кровоподтёки, сливающиеся между собой… Волосы тёмно-коричневые, на правой стороне отсутствует участок волосяного покрова с соответствующей частью эпителия размером 9 на 8 см… Глаза открыты, роговицы тусклые, зрачки неразличимы… Язык в полости рта, на двух верхних и одном нижнем передних зубах незначительные сколы… На шее, на границе средней и нижней третей, полосчатый, горизонтальный кровоподтёк длиной 8 см, шириной 0,8 – 1,5 см…» Капитан Сергей Воронцов, стоял совершенно неподвижно и, как заворожённый слушал монотонный голос эксперта, не в состоянии отвести взгляд от двух почерневших от запёкшейся крови, с неровными краями ран, образовавшимися после того, как у этой молодой женщины была отрезана грудь.

2.

Наконец-то у такого прекрасного, долгожданного, но исчезающего времени года – весны, проснулась к середине апреля совесть, и она заявляла о своих правах напористо, весело и бесцеремонно. И Моня был этому только рад. Потому что в последние годы, по крайней мере, в их краях присутствие весны ненавязчиво, но ощутимо сокращалось. Была длинная-предлинная зима, потом неразборчивое грязно-серо-подсыхающее нечто и сразу жаркое, изнуряюще-душное лето. Но сейчас в город пришла именно она, волшебная, почти забытая, самая настоящая весна. Она хохотала нешуточными грозами, затем, словно прося прощения за невольную шалость, успокаивала ярким и нежным солнечным теплом, кружила голову свежестью промытых улиц и ароматом первых цветов, нашёптывала что-то сладостное и манящее шелестом цветущих трав, и с раннего утра звонкой и пронзительной разноголосицей исполняла вместе с птицами жизнеутверждающий гимн торжества любви и юности в бесконечно-прекрасной синеве неба.

Моня сидел на шестой паре, как всегда на своём обычном месте: четвёртая скамья, в правом углу у окна, и страдал физически и душевно. Если бы можно было изнемогать каким-либо ещё способом, наверняка он бы одним из первых ощутил его на себе. Он постарался усилием воли абстрагироваться от этой аудитории, бубнящего лектора, которого никто не слушал, и себя самого. Моня прикрыл глаза, ощущая, как ласково щекочет всю левую сторону, заглядывающее через высокие пыльные окна, не знающее чем ещё себя занять буйное апрельское солнце. Этот последний год учёбы тянулся особенно долго. И преподаватели, и студенты порядком устали друг от друга, программа обучения была выполнена, и эти последние недели накануне преддипломной практики, в лучшем случае представляли собой бег по кругу, а то и топтание на месте с повторным пережёвыванием ещё в конце первого семестра проглоченной и даже переваренной жвачки.

Моня в сотый раз с тоской, явно написанной на его лице, посмотрел в окно и шумно вздохнул. Ему так сильно хотелось выйти отсюда, что иногда казалось, что он задыхается. Хотя если бы его сейчас спросили, где бы он мечтал оказаться, скорее всего, Моне для ответа потребовалось бы порядочное время. И даже после этого совсем не факт, что он бы точно знал, где именно. Лучше всего на сегодняшний день ему было в своей комнате у компьютера, это точно. Но к своим двадцати четырём годам он почти нигде не был и с окружающим миром был знаком, в основном, через экран монитора, так что утверждать наверняка, что его комната – лучшее место в мире, всё-таки, наверное, не стоило. Он не хотел сегодня идти в универ, были планы провести день более плодотворно, тем более что хотелось получше разобраться с одной занятной программкой, но мама сказала, что не надо дразнить гусей, в том смысле, что не стоит нарываться и злить преподавателей, накануне сдачи госэкзаменов и защиты диплома. Мама… Мама, как всегда, была права. На второй паре с целью проверки посещаемости зашла делегация, возглавляемая зав. кафедрой и отсутствующие были демонстративно отмечены в журнале.

– Запишите примерные темы рефератов, – вдруг резко изменив тональность маловыразительного, будто обессиленного голоса, с явным и нескрываемым облегчением, противным дискантом выкрикнул преподаватель.

– Какие рефераты?! – возмущённо зашептала однокурсница Лерка, повернувшись к Моне вполоборота, – Нет, ты это слышал? Он чё, вообще, несёт, мудозвон очкастый? Мы ж с понедельника уже тю-тю… Моня криво усмехнулся:

– Да ладно, Валерия, не суетись, это всего лишь формальный, ни к чему не обязывающий акт положительного взаимодействия сторон. Он делает вид, что даёт задания, а мы, в свою очередь, делаем вид, что старательно их записываем. И даже собираемся выполнять. Таковы игры взрослых людей, детка, а играть нужно по правилам. Аккордом к его последним словам прозвучал, наконец, оглушительный звонок.

– Ладно, умник, – фыркнула Лерка, когда они, наконец, вышли на свежий воздух, – Идём в стекляшку, я угощаю…

Пока Лера курила возле кафешки, Моня щурился на тёплое вечернее солнце и вполуха слушал текущую порцию Леркиной повседневной трескотни. Так уж у них повелось. Неизвестно по какой причине, но именно с Моней, – щуплым, низкорослым и прихрамывающим (последствия перенесённого ДЦП), она чувствовала себя легко и комфортно. Видимо, это участь всех изгоев-одиночек. Они оба никак не могли похвастаться, что являются душой компании. Хоть какой-нибудь. Приходилось довольствоваться своей собственной. Лерке этого вполне хватало, а Моня…, что думал Моня, было не очень понятно, так как серьёзно он почти никогда с ней не говорил. Лера выделила его сразу из всей группы, ещё на первом курсе. С тех пор они сидят на парах рядом, и ей одной в универе, не только известно его прозвище «Моня», но и позволено так к нему обращаться. Если не считать помощи Лерке по немецкой грамматике, то на этом привилегии, пожалуй, и заканчивались. Отношения внутри этой своеобразной парочки строились таким образом: она говорила, а он, в лучшем случае, отпускал ироничные комментарии.

Переведя на неё взгляд, он внутренне улыбнулся. Лерка – приземистая, широкоплечая с высокими скулами, раскосыми глазами и приплюснутым розовым носом напоминала сильно укрупнённую и повзрослевшую подружку мультяшного медвежонка Умки. Глядя на неё, создавалось впечатление чего-то добротного, надёжного, но не слишком утончённого.

– Что ж, с прискорбием должен заметить вам, многоуважаемая сударыня, если позволите, то даже слегка попенять, о недопустимости вашей лексики, как в целом, так и в отдельной её части. Вынужден констатировать, что: чё, тю-тю, короче, гля, и прочие слова-паразиты до обидного часто встречаются в вашей речи. Я уж не говорю о том, какими словами вы изволили именовать давеча уважаемого доцента Верещагина…

Лерка дружески стукнула его по плечу, и Моня невольно поморщился:

– Ситуация, милостивая государыня, усложняется ещё и тем, что манеры ваши также оставляют желать лучшего, а настоящий трагизм, не побоюсь этого слова, заключается ещё и в том, что вы, как это ни странно, заканчиваете филологический факультет, и без пяти минут являетесь дипломированным лингвистом…

– Ну, хватит, Моня, ты хоть когда-нибудь можешь быть серьёзным?

– Да уж куда серьёзней! Когда речь идёт о судьбе моей любимой русской словесности, – он уклонился от тяжёлой Леркиной руки, довольно ловко проскочив внутрь, – …то серьёзный подход – это просто моё второе имя! – плюхаясь на первое свободное место, со смехом закончил он.

– Барышня, – преувеличенно торжественно обратился он снова к насупленной Лере, – Хот-дог и молочный коктейль, соблаговолите,… сказал бы я, если бы не являлся джентльменом.

Выйдя из кафе, Моня кивнул Лерке, и сообщил, что на остановку не идёт, хочет пройтись. Увидев, каким радостным домиком приподнялись Леркины коротенькие бровки, предупредительно заметил, что прогулки сегодня не получится, дела… Он знал, что Лера смотрит ему вслед. И будет смотреть, пока сможет его видеть. Ему для этого не нужно было оборачиваться… Даже если подойдёт её автобус, который ходил не чаще одного раза в час (Лерка жила в новом микрорайоне, на окраине), она туда не войдёт, пока сможет видеть Моню. Что уж тут поделаешь, если она давно и безнадёжно влюблена в него. И знал об этом, увы, не только Моня, но и весь курс. Он сочувствовал Лерке, где-то даже симпатизировал ей, но помочь ничем не мог. И дело было не в нём, и даже не в ней. А в том, что была Ангелина, которую впервые он увидел в тринадцать лет. И тогда же полюбил. Почему-то он сразу понял, что это настоящее. И что это навсегда.

А Лерка хорошая. Смешная и преданная. Могла бы быть отличным другом, если бы не некоторая интеллектуальная ограниченность. Только такой дурёхе, как она, могла понравиться намертво прилипшая к нему с первого класса дурацкая кличка Моня. Лерка пришла в восторг, и заявила, что она ему очень идёт. И ещё, что если бы она уже не была ему дана, её бы следовало придумать. Лерка наивная, добрая и отзывчивая. Но она не Ангелина.

15 апреля Стена Facebook

АЛЬГИЗ

Приветствую вас, мои, к счастью, смертные други!

Моё глубокое убеждение заключается в том, что некоторым людям нельзя жить. От слова совсем. Иначе, достигая своей половой зрелости, они непременно начнут размножаться и заполонять планету такими же ядовитыми и отвратительными тварями, какими являются сами. Но более всего они опасны тем, что изначально предав себя, они, затем, проделывают то же самое с любящими их людьми. Обволакивая, завораживая и выпуская, наконец, ядовитое своё жало прямо в наполненное любовью, и не ожидающее подвоха сердце. Таковой является Ангелина О. Всего лишь за несколько лет, она добровольно, и без чьей-либо помощи, превратилась из маленькой феи с искрящимися глазами в отвратительную и жирную шлюху. Что должен испытывать человек, запомнивший и полюбивший именно то нежное и трогательное создание, и вдруг, по прошествии нескольких лет, обнаружив перед собой эту уродливую, размалёванную и оскорбительно вульгарную даже для потаскухи деваху?!! Что чувствовал бы ты, мой неизвестный и случайный читатель? Когда эта, с позволения сказать, женщина, спустя десять лет, встречает тебя, подходит, развратно виляя толстыми бёдрами, и, как ни в чём не бывало, спрашивает: «Может, посидим, как-нибудь?» Как вам идея? Вот и я о том же… А знаете, что хуже всего? То, что эта продажная мразь даже не помнит о том, что было между вами десять лет назад. До того, как она, подло, низко, не потрудившись сказать ни слова человеку, который любил её больше жизни, не уехала в другую страну. Она всё ЗАБЫЛА! Причём, было бы лучше, если бы она сделала это специально, намеренно, чтобы, дескать, не ворошить прошлое. Это было бы ещё понятно. Нет, она забыла просто так. Походя. Как что-то такое, что не имеет особой ценности. Абсолютно ВСЁ забыла! Она смотрит на тебя некогда прекрасными, а сейчас мутными, похотливыми глазёнками, в обрамлении опухших век, в каждом из которых плещется, как минимум, по полбутылки креплённого, и глупо хихикая, тычет тебя пухлым кулаком в бок…

Такие люди не должны жить! Потому что от их зловонного пребывания на этой планете отравляется всё живое, истинное и любящее.

Засим, прощаюсь с вами, живите… пока…

3.

Николай Иванович Пестрыкин, сорока восьми лет от роду, снова чувствовал пока ещё не слишком явное, но оказывающее заметное влияние на всё его самочувствие в целом, нарастающее к вечеру томление, которое аккумулировалось, в основном, в нижней части туловища.

– Пройдусь немного… – крикнул он жене.

– Ты куда? Ужин скоро… – жена вышла из кухни, потная, раскрасневшаяся, с полотенцем через плечо.

– Я после, душно в квартире, – стараясь подавить мгновенно образовавшееся глухое раздражение, и открывая дверь, чуть слышно ответил Пестрыкин.

Впервые это случилось, когда ещё был жив Гарри. Тогда они только переехали в эту глухомань, жилищный комплекс «Лесная сказка». Названию соответствовало здесь только наличие небольшого, пока ещё не занятого многоэтажками, отстоящего где-то в полукилометре от новостроек, небольшого участка лесополосы. А ещё сказочные ароматы, долетающие под напором юго-западного ветра от расположенной недалеко свалки, которую обещают, но всё никак не утилизируют. Ну и конечно, абсолютно сказочным было расстояние, которое приходилось преодолевать, чтобы доехать до центра. Но они всё равно были рады. Ещё бы, полжизни жили то с его родителями, то в убогой полуторке, доставшейся от бабки. Десять лет вчетвером на 38 метрах… Конечно, после этого трёхкомнатная квартира, даже у чёрта на куличках, покажется королевскими апартаментами. Им и казалось. Особенно вначале. Тем более что дочка прожила с ними всего год, так как вышла замуж и переехала в соседний город. Сейчас-то, малость попривыкли уже. Николаю Ивановичу даже нет, нет, да и закрадывалась в голову колючая мысль, и зачем было переезжать, городить весь этот огород? Но Катерина, жена, столько времени канючила: это продадим, а то купим, сколько можно на голове друг у друга сидеть, хоть на старости лет поживём, как люди… Ну и продали, хоть и с трудом несчастную эту полуторку, да плюс дачу родительскую, да добавили то, что удалось немного подсобрать, и купили вот… А что толку? Дочь уже с ними не живёт, сын в следующем году оканчивает школу и то же вряд ли надолго задержится. Он и сейчас-то ведёт себя с родителями, в лучшем случае, как квартирант. И когда приходит домой, немедленно закрывается в своей комнате, а с родителями общается крайне неохотно и исключительно междометиями. Николай Иванович как-то невесело заметил жене, о преимуществе мест общего пользования. А то бы с родным сыном они, вероятно, совсем перестали встречаться. К тому же Пестрыкин жалел, что пришлось оставить такой удобный, и такой обжитой район, который любил и по которому тосковал, так как жил там практически всю свою жизнь. И перманентно злился на жену, которая всё это затеяла, и перевезла их сюда, откуда до работы ему добираться больше часа, где ни одной знакомой души и за два с лишним года он так и не узнал, как зовут соседей, живущих на одном с ним этаже.

Так вот, когда они сюда переехали, ещё был жив его Гарри… Не просто собака, лучший его друг, симпатяга и умница каких мало. Хороший знакомый, почти приятель и, по совместительству, ветеринар, когда Николай Иванович пришёл с Гарри к нему по поводу какой-то возникшей в последнее время непонятной одышки у собаки, констатировал начальную стадию ожирения. И сказал, что у ротвейлеров, особенно возрастных, это обычное дело. И посоветовал больше гулять. – Да и тебе на пользу, – улыбнулся он, махнув головой в сторону аккуратного и тугого пестрыкинского животика. Николай Иванович закивал, соглашаясь:

– Так мы ж теперь и живём, считай, что в лесу, вот и будем гулять. Во время одной из прогулок они случайно и наткнулись на парочку. Гарри первый их заметил, но шума, молодец, поднимать не стал. Только резко остановился, навострил уши и посмотрел густо-коричневым глазом на хозяина. А Николай Иванович стоял, как заворожённый, благо эти двое не сразу заметили мужчину с собакой, и не совсем понимал, что с ним происходит. Девушка, развернувшись лицом и оседлав сидящего на земле парня, запустила руки ему в штаны, а тот жадно, ненасытно целовал её шею и обнажённую грудь. Вот тогда Николай Иванович Пестрыкин и почувствовал, чуть ли не впервые в жизни, то самое неясное томление в паху, распирающее его изнутри, мгновенно нарастающее и расходящееся оттуда миллионами тоненьких, острых лучиков по всему телу. И это за короткое время, за считанные секунды привело его к такой бурной и небывалой, к такой фантастической разрядке, что Николай Иванович, не выдержав, сдавленно застонал и согнулся пополам. Они вскочили. И парень, натянув джинсы, грязно выругался, направляясь к Пестрыкину. Но заметив глухо заворчавшего чёрного пса с каштановыми подпалинами по бокам, в нерешительности остановился. Николай Иванович тяжело дышал, одной рукой он опирался о дерево, а другой слабо махал из стороны в сторону, пытаясь этим жестом как бы одновременно успокоить и собаку и юношу. Он очень старался что-то сказать, но потрясение, которое он пережил только что было слишком велико, и поэтому всё, на что его хватало, в тот момент, это на непонятные пассы руками и беззвучное открывание и закрывание рта, в безуспешной попытке вымолвить хоть слово. После того, как ребята удалились, высказавшись по очереди в его адрес витиеватыми фразами, с использованием деепричастных оборотов почти целиком состоящих из непечатных словосочетаний, Пестрыкин ещё какое-то время приходил в себя, прислонившись к дереву и виновато поглядывая на собаку. Гарри внимательно следил за хозяином и даже пару раз, не понимая, что происходит, принимался тревожно скулить, но когда, восстановив дыхание, Николай Иванович, с помощью большого клетчатого платка стал приводить в порядок брюки, умница пёс деликатно отвернулся, и с деловым и преувеличенно заинтересованным видом стал обнюхивать сторонний кустарник. Да, такого фейерверка Николай Иванович, никак от себя не ожидал. Говоря откровенно, он и в молодости в этом отношении человеком был весьма умеренным и в удовлетворении этой естественной потребности до заоблачных горних высей ни разу не поднимался и какого-то райского наслаждения тоже не испытывал. А когда ему пришлось уйти из военкомата с должности начальника отделения, в связи с грубо состряпанным против него дельцем, в котором оказался замешен военком, и устроиться в обычную школу преподавателем ОБЖ, их с женой и без того более, чем среднеуровневое интимное общение практически сошло на нет.

Тем больше было его потрясение, произведённое этой, в общем-то, вполне объяснимой, совершенно нормальной и не выходящей из ряда вон сценкой. Вот так они и гуляли каждый вечер, мужчина и его собака… Одинаково приземистые, молчаливые и очень одинокие.

А потом Гарри умер. Сначала он отказывался от еды. Просто лежал и когда Пестрыкин уговаривал его поесть, виновато вздыхал. Из ветлечебницы Гарри уже не вернулся. В ту ночь, когда он умер, его хозяин ехал в такси и совершенно не замечал собственных слёз. Он долго бродил возле дома, успокаиваясь и собираясь с духом войти. За восемь лет он впервые возвращался с прогулки один. Разумеется, Николай Иванович, гулять перестал. Это было бы странно. Одинокий мужчина, который постоянно околачивается возле их жидкого и захламлённого леска. Но вскоре не выдержал. Потому что время от времени, особенно когда он смотрел из окна спальни в сторону лесополосы, снова чувствовал то же странное, но уже знакомое возбуждение, переходящее в нетерпение и абсолютную невозможность думать о чём-нибудь или даже просто сосредоточиться. И ещё, он очень скоро заметил, что для того, чтобы получить долгожданную разрядку, ему совсем необязательно видеть сценки, подобные той, первой, вживую. С этим вполне справлялось его воображение, а также нахождение его приблизительно в той же точке, откуда ему открылось зрелище, столь сильно на него подействовавшее.

Это экзистенционально-эротические вылазки оборвались, когда он возвращался с одной из своих вечерних прогулок домой. К нему подошёл рослый молодой человек в штатском и, показывая удостоверение, очень вежливо попросил его проследовать с ним.

4.

Когда Моня оканчивал школу, и пришло время определяться с поступлением, мать, как она это часто делала, мимоходом, как бы просто размышляя вслух, небрежно обронила:

– А что тут думать? Тебе, по-моему, прямая дорога на филологический… Ты же прирождённый гуманитарий. Она пожала плечами, – И к языкам у тебя способности… И потом там ребят мало… Встретив его напряжённый взгляд, она, помявшись добавила:

– Девчат зато много… Это же лучше гораздо… Не будет, знаешь лишней конкуренции, ну и сравнений не в твою пользу. Моня был почти уверен, что сейчас она, как раньше, когда узнавала о его проблемах в школе или во дворе, непременно добавит:

– Что поделать, сынок, дети очень жестокий народ, не дружи с ними… Как будто у него хоть когда-нибудь был выбор.

«Не дружи с ними!» Моня ещё в начальной удивлялся матери, как можно быть такой слепой и ограниченной!? А может она намеренно делала вид, что ничего особенного не происходит, от того, что просто не знала, как помочь сыну? Но мысль об этом была невыносима, потому что это бы означало, что положение его ещё хуже, чем Моня предполагал. Иногда ему хотелось схватить её за плечи и, что есть силы, закричать прямо в лицо, встряхивая при каждом слове:

– Да это они со мной не хотят дружить! Им противно находиться рядом и говорить со мной! Они настолько сильно презирают меня, что не в состоянии даже ненавидеть! Поэтому они и ведут себя так. Все. Они. Ты что действительно не понимаешь таких простых вещей?! Всё дело во мне!

… Но на этот раз, похоже, мать была права. Поразмыслив, Моня отнёс документы на филфак. И поступил. И учился легко и с удовольствием. Именно в университете, он с удивлением заметил, что не только не хуже всех, но в чём-то на порядок, а то и на несколько порядков, лучше и успешнее. Он уже мог говорить при всех, а иногда даже, весьма аргументировано дискутировать, например, с преподавателем старославянского. Именно в университете Моня почувствовал интерес к этому мёртвому языку, занимался им с рвением, читая вслух, с упоением и нараспев церковнославянские тексты.

Парней на курсе действительно было мало, а девчонок полно. У них в группе, например, соотношение это неравное составляло18 к 3.

С третьего курса Моня стал подрабатывать репетиторством. Русский язык, немецкий, английский, и особенно, французский, который пьянил его и завораживал, манил новыми горизонтами и туманными обещаниями изысканной и совершенной картины мира. В нём, как нельзя более, кстати, пригодилась его лёгкая картавость при произношении грассирующих звуков.

С Кирой Станичной он занимался английским и немецким, который не любил, но уважал за чёткую ритмику, лаконичность и фатально-прямолинейную законченность.

Киру Моня выбрал сам. Хотя это она нашла его объявление в интернете. И потом с ним договаривалась её мать. Но выбрал Киру именно он. После того, как впервые увидел. Высокая, тоненькая, очень женственная, с нежной, бархатистой кожей и бездонными, светло-голубыми глазами. Её взгляд, мимолётная улыбка, чем-то неуловимо-болезненно напоминали ему об Ангелине. Во время занятия ему иногда даже трудно было сосредоточиться из-за этого. По этой причине, он старался, как можно реже смотреть ей в глаза. Хотя, когда взгляд останавливался на гладкой, матовой руке девочки, когда он нечаянно касался её или замечал, какой дивный рисунок у её по-детски припухлых губ, или наблюдал за голубой, извилистой жилкой на грациозно изогнутой шейке, было ещё сложнее. Тот короткий период своей жизни, Моня был почти счастлив. Его состояние очень напоминало то время, когда он ездил к тринадцатилетней Ангелине по воскресеньям. Только в слегка облегчённом, не таком концентрированном варианте. Он, к тому времени, был уверен, что напрочь забыл, каково это просыпаться по утрам в безмятежном и в спокойно-уверенном состоянии тихой радости. Моня уже думал, что Кира послана ему, как утешение за мелькнувшую и грубо отобранную в ранней юности любовь. Никто из его учеников, не занимал его мысли и не захватывал воображение так сильно. Он уже воспринимал Киру, как награду за верность и как робкое извинение за насмешку, которую допустила судьба, подсунув ему спустя десять лет расплывшееся и погрязшее в грехе чудовище в женском обличье, оказавшееся его бывшей возлюбленной. Он даже отваживался мечтать и строить планы, где он уже не был один, где с ним обязательно была Кира. Прелестный, юный ангел, с прозрачно-голубыми глазами, посланный ему милосердным небом за его страдания. И когда всё это укоренилось, стало развиваться, цвести и требовать продолжения, только тогда Моня, наконец, заметил, что Кира с ним всё более откровенно заигрывает. Это была катастрофа. Совершенно непредсказуемая, отвратительная, хотя и столь же очевидная. Пока Моня приходил в себя, раздумывая, что лучше предпринять, всё разрешилось само собой. Занятия прекратились в тот день, когда она, облокотившись рукой о стол, потянулась к нему всем своим молодым, гибким телом и заглянула ему в лицо, облизывая кончиком языка свои пухлые, ярко-розовые губы. А ещё она улыбалась и перебирала тоненькими пальчиками застёжку на своей груди. Моня потерял дар речи и оторопело смотрел на эти тонкие розовые пальчики, которые то расстёгивали молнию почти до середины, то застёгивали её. А потом он неожиданно увидел глаза Киры. Очень близко. У самого своего лица. Он мог бы поклясться на библии, что в ту секунду на него смотрела Ангелина. Она смотрела прямо ему в глаза и растягивала в томной улыбке влажные розовые губы. Ещё мгновение и Моня ощутил те же пальчики, спускающиеся к его паху. И снова её взгляд, теперь уже удивлённый и недоверчивый. Моня вскочил со стула, одновременно оттолкнув девушку. Потерял равновесие (проклятая, увечная нога) и чуть не упал. Последнее, что он слышал, выбегая из комнаты, была брошенная вдогонку фраза, приправленная смешком Киры: «Куда же вы, Григорий Борисович?» Аккордом к каждому его шагу до самого дома, была одна-единственная, скачущая галопом по кругу мысль: «Эта мразь не должна жить…Эта мразь не должна жить».

5.

По возвращении в контору единственное желание у капитана Сергея Воронцова, которое преобладало над всем остальным, было желание выпить. Достать из холодильника прохладную, тяжёлую бутылку, налить в заранее приготовленный гранёный стакан доверху и выпить в три больших, жадных глотка. Но нельзя. Сегодня ещё в прокуратуру вместе с шефом. Вызывают их пока не то, чтобы на ковёр, но и хвалить их явно особенно не за что. Второй труп, меньше, чем за три недели. И кто? Шестнадцатилетняя девчонка-одиннадцатиклассница, практически ребёнок, убита в собственном подъезде. Кроме того, в кабинете находился Беликов, следователь-криминалист, присланный из области, в связи с другим громким делом, – убийством высокопоставленного чиновника.

Воронцов подошёл к окну, где полупустые после яростного ливня улицы, снова приходили в себя. Они заполнялись многоголосой и разноцветной людской рекой, которая в своём гуле сливалась в общую ровную и умеренно-колоритную смесь с бурлящими дождевыми потоками, приглушённым влажной дорогой движением транспорта, шелестом вымытой, переливающейся на солнце радужными сполохами листвы и совсем близким, назойливым и тонким пересвистом какой-то птахи со своей подружкой. И над всем этим убийственным, надрывно-тревожным рефреном звучала в отдалении жуткая в своей неумолимости и однозначности, беспощадная, как приговор и показавшаяся капитану Воронцову бесконечной, сирена скорой помощи.

– Паршивый день, Сергей Николаевич? – поднял голову от своих бумаг, Беликов.

Ответа не было. Сергей, как будто выпал на какое-то время из реальности, не реагируя на внешние раздражители. С ним иногда такое случалось. В последнее время, однако, всё чаще. Он словно зависал в той ситуации или проблеме, которая сильнее всего его в данный момент волновала. Несмотря на то, что он отдавал себе отчёт, где он находится, всё видел, всё слышал и всё замечал, у присутствующих с ним в это время людей, возникало чёткое ощущение, что его здесь нет. Что это только физическая оболочка, по сути, фикция. А сам капитан юстиции, заместитель начальника первого отдела следственного управления по расследованию особо важных дел, руководитель следственно-оперативной группы, Воронцов Сергей Николаевич, находится в данный момент времени в совершенно другом месте, и даже, возможно, в другом измерении. Сергей прислонился лбом к оконному стеклу и прикрыл глаза. И тут же перед ним всплыло во всей своей ужасной и окончательной завершённости, изрезанное лицо мёртвой девочки с выколотыми глазами. Чтобы там не говорили спецы из их СОГ, какие бы не приводили доказательства, он чувствовал, что и задушенную Ангелину, найденную на городской свалке, с отрезанной грудью, и ослеплённую перед завершающим смертельным ударом ножа школьницу в подъезде, убил один и тот же человек. Хотя, казалось бы, ничего общего между этими преступлениями нет: место, способ, орудия убийства, сам характер преступления, всё было различным. Но это только на первый взгляд. Воронцов был в этом уверен. И ещё кое-что не давало ему покоя, и этим, вернувшись с последнего места преступления, он поделился с начальником отдела, майором Васильевым. Когда шеф услышал от него о возможном начале серии, он замахал руками, и предупредил Воронцова, чтоб не вздумал такое брякнуть где-нибудь ещё, например в прокуратуре.

– И потом, с чего ты это взял? – спросил он Сергея, – у них только один общий признак, вернее два: они одного пола, и они не были изнасилованы. Всё! Понимаешь, Серёжа, всё! И не изобретай, пожалуйста. Первую жертву преступник где-то держал вначале, долго издевался, методично избивал. Потом отрезал грудь, задушил чем-то вроде солдатского ремня и отвёз на свалку. А на вторую, как было установлено, напали сзади, оглушили тяжёлым предметом, порезали лицо, и убили, ударом ножа в сердце. На всё-про всё потребовалось минут десять, не больше. Да и вечером, в многоквартирном подъезде, долго-то возиться не станешь. Васильев посмотрел на Сергея в упор:

– Это же выводы твоей группы, Воронцов…– придавать дополнительный вес своим словам, концентрироваться на главном и заставить умолкнуть все остальные голоса, ни разу не повысив голоса, шеф мог одним своим взглядом тяжёлых, со свинцовым отливом глаз. Но в этот раз Сергей остался при своём мнении. Чёрт его знает почему. Ведь совершенно очевидно, что шеф прав. «Но только на первый взгляд» – опять мелькнуло в голове.

– Собирай, всё, что есть по этим делам и к двум часам ко мне. После этого он снял телефонную трубку, давая понять, что сказал всё, что считал нужным, а любые комментарии считает излишними. Сейчас Воронцов стоял у окна и думал о том, что, ничего существенного по этим делам у них как раз и нет. И собирать, в общем-то, нечего. Ведь нельзя же, в самом деле, считать чем-то весомым стопку заключений, протоколы допросов и свидетельских показаний да примерный, очень сырой круг подозреваемых. Из которого, кстати, уже пришлось исключить двух старшеклассников, одного экс-жениха и жалкого онаниста Пестрыкина. У всех стопроцентное алиби.

Раздался звонок внутреннего телефона. Сергей медленно развернулся и прошёл к своему столу. Когда он положил трубку, то внимательно, будто вспоминая что-то недавнее и ускользающее, посмотрел на Беликова:

– Юра, ты о чём-то спрашивал меня?

– Да, какое-то время назад, – усмехнулся тот, – Я просто предположил, что работаете вы сейчас над реальным кандидатом в глухари, я прав? Беликов не нравился Воронцову и, похоже, догадывался об этом. Сергей молча глянул на узкое, востроносое лицо Беликова, на его близко посаженные, колючие водянистого оттенка глазки, и, подавив поднимающееся раздражение, сухо ответил:

– Да, оба дела, которые сейчас в моей разработке, непростые. Убийства с особой жестокостью… На этой школьнице, Кире, более десяти колото-резаных, ей, ещё живой… эта нелюдь выколола глаза,… в правую глазницу, нож вошёл на двенадцать сантиметров. Сергей замолчал и отвернулся к окну.

– У меня старшая дочь – её ровесница, – он помолчал и достал из ящика стола папку, – И при этом, нет ни одного свидетеля, ни единого отпечатка, вообще никаких следов… Но я всё равно не стану записывать эти преступления в глухари, Юра… И никому не позволю… Криминалист Беликов попытался что-то сказать, Воронцов, не слушая кивнул, открыл материалы дела и погрузился в их изучение.

11 мая Стена Facebook

АЛЬГИЗ

Привет, из Небытия!

Вчера не стало маленькой, но от этого не менее отвратной гадины. Столь же юной, сколь и распущенной. Шестнадцатилетняя сучка с хорошеньким личиком и насквозь прогнившим нутром более не представляет опасности для рода человеческого. А самое главное для себя. Есть надежда, что ей всё же удалось спасти не без некоторой, разумеется, помощи, хоть какую-то часть своей бессмертной души. Сатана не дремлет, он давно среди нас… Он уже поднимается по лестнице Якова, совращая или уничтожая встречающихся ему на пути ангелов. Помните же об этом, человеки! Если даже такое небесное создание, как Ангелина не смогла устоять против прелести Люцифера и поддалась на его уловки и обольщения, то даже страшно представить, во что превратилось бы в будущем, это испорченное дитя, которое будучи школьницей, уже обладало всеми задатками и опытом портовой шлюхи. Только задумайтесь, сколько раздора, греха, нечистот и разочарований ежедневно несла бы в наш хрупкий и слабый мир это исчадие ада, если бы мы были настолько безрассудны и легкомысленны, что позволили бы ему продолжать жить. Пришлось положить этому конец. Да, кому-то приходится выполнять грязную работу, но когда понимаешь, что это миссия, благодаря которой наш город становится чище, жить значительно легче. Дурную траву, с поля вон!

Засим, разрешите откланяться, работы ещё очень много…

6.

Моня опять проснулся около трёх часов ночи в холодном поту. Снова этот ужасный сон, снова навязчивый и липкий кошмар. Ему снилась Ангелина. Любовь всей его жизни, его счастье, его мука, его наваждение. В его сне Ангелина всегда умирала. Страшно и тягостно, или неожиданно и мгновенно, но каждый раз этот проклятый сон заканчивался смертью. И каждый раз Моня умирал вместе с ней, заново страдая и испытывая после пробуждения отравляющую всё живое в нём горечь, которая не отпускала потом ещё долгое время, оставляя после себя глухую ненависть, боль и зловоние.

Он страдал за неё, Ангелину, за себя, за их разрушенную и поруганную любовь, за поломанную судьбу, за украденное счастье, за то, что жил он какой-то придуманной, явно не своей жизнью, к которой лично он, Моня, не имел и не хотел иметь никакого отношения.

Моня сел в кровати и снял мокрую майку. Очень хотелось умыться, а ещё лучше принять душ, но мать спит чутко, кроме того её наверняка могут напугать водные процедуры, принимаемые её сыном в три часа ночи.

Моня выпил воды и открыл настежь окно в своей комнате. Свежий, с каплями дождевой пыли ветер, как будто только этого и ждал и на ходу разминаясь, нахально и весело ворвался в комнату. Молодой человек, несколько раз глубоко вдохнул и больше чем наполовину прикрыл окно. Затем он с внутренней стороны установил за рамой стопку толстых учебников, не позволяющих створке окна распахнуться полностью, и после этого вернулся в кровать.

В эту ночь сон был особенно страшен и невыносим. Они вдвоём в каком-то совершенно чужом, мрачном городе. Ангелина беззвучно плачет и указывает на желтоватый свет в далёком окне. Очень холодно. Ангелина босиком и в длинной ночной рубашке. Он хочет снять куртку, чтобы накинуть на неё, но Ангелина смотрит на него прекрасными, полными слёз глазами, качает головой и уходит в темноту. Он бросается за ней, зовёт её, она то появляется, то исчезает, одной рукой прикладывая палец к губам, а другой, всё также показывая на светящееся окно, единственный источник света в этом жутком месте. Во сне Моня уверен, что ему необходимо туда попасть. Он бежит по тёмной, пустынной улице, но никак не может приблизиться к цели. Ангелина исчезла, но он знает, что она там, за этим жёлтым окном. Моня старается бежать, как можно быстрее, он кричит её имя, задыхается, падает и снова бежит. И вот он перед старым, покосившимся домом. Моня взбегает по лестнице, заглядывает в пустые, зловещие комнаты и в одной из них видит лежащую на длинном столе мёртвую Ангелину. Он уже не плачет, он знал, всегда знал, что они не смогут быть вместе, что она уйдёт, растает, как прозрачное, кружевное облако, гонимое ветром перед рассветом и исчезнет навсегда. Он упал на колени и коснулся лбом её холодной белоснежной руки. Ему так больно, так невыносимо больно, что её нет. Она снова, в который раз бросила его одного, убежала, исчезла, умерла… Моня в слепом яростном бессилии рушит всё вокруг, он бьётся головой о пол, лупит кулаками по столу, он хочет убить себя, хочет убить Ангелину, которая снова его оставила и которую он ненавидит в данную минуту почти также сильно, как любит. Наконец стол, на котором лежит Ангелина, переворачивается, девушка падает и Моня, с разбитыми в кровь руками, в ужасе кидается к ней. Ангелина упала лицом вниз, он подходит и осторожно берёт за плечо, пытаясь развернуть. С его рук течёт кровь, она оставляет жуткие багровые следы на белой сорочке его возлюбленной. Ему удалось положить её на спину, он убирает с бледного, тонкого, почти прозрачного лица светлые, волнистые волосы. Крови становится всё больше, он смотрит на свои руки, она сочится с них прямо на лицо Ангелины. С её волос тоже стекает кровь, он всматривается в её лицо и в ужасе пятясь, отскакивает в дальний угол. Это не она! На него, ухмыляясь, смотрит разбитная, ярко накрашенная девица, с испитым лицом и огромной грудью. Моня с ужасом и отвращением смотрит на эту, невесть откуда взявшуюся женщину, лет на пятнадцать старше его Ангелины. Лжеангелина встаёт, при этом нежная сорочка его любимой трещит от рвущего на свободу бюста, вытирает с лица кровь и, наклоняясь над ним, хрипло спрашивает:

– Может, посидим как-нибудь?

Моня смотрит на дисплей телефона, полчетвёртого. Нет, теперь он уж точно не уснёт. Даже и пытаться не стоит. Он включил ночник и взял с тумбочки книгу. Но из-за невозможности сосредоточиться, читать он тоже не в состоянии. Моня откинулся на подушку и закрыл глаза. И тут же перед ним снова всплыл с жуткой отчётливостью образ лежащей на огромном столе мёртвой и прелестной Ангелины. Настоящей, какой она была, когда он впервые увидел её. А не то чудовище, в которое она превратилась спустя одиннадцать лет. Да, на самом деле он знал, что его Ангелина жива. Более того, совсем недавно он встретил её у их общих знакомых и они разговаривали. Сначала он не мог поверить, что эта крупная, с ярким макияжем, утробным, хрипловатым смехом и глубоким декольте девица – его первая и единственная любовь. Если на то пошло, то ему и сейчас ещё в это верится слабо. Особенно если помнить, как он, до самых мельчайших подробностей, какой она была. Его Ангелина…

7.

Моня родился сильно недошенным, на двадцать восьмой неделе и весил менее двух килограмм. У него отсутствовал сосательный рефлекс, а также ногти, брови и волосы, которые просто не успели сформироваться. Вместо ушей и носа, по словам бабушки, были только слабо выраженные крошечные отверстия. Он не мог плакать, его лёгкие никак не хотели разворачиваться, а были свёрнуты в трубочки, наподобие лепестков сильно распустившейся, почти увядшей розы. Он только слабо пищал. Когда их выписали, наконец, из роддома с неутешительным прогнозом и целым букетом сопутствующих диагнозов, расписанных на четырёх листах в его карточке, за него взялась бабушка. Она парила его по нескольку раз в день в каких-то особых травах, постоянно устраивала воздушные ванны с сеансами замысловатого массажа и сложной гимнастики, гуляла с коляской каждый день в любую погоду не менее двух часов, словом вместе с его матерью была при малыше неотлучно и круглосуточно. Благодаря её заботе, Моня не только выжил, но и к трём годам мало чем отличался от своих сверстников. Разве что немного прихрамывал и почти всегда был ниже ростом и как-то мельче, что ли остальных детей. Но если в физическом отношении он отставал, так как с самого рождения рос слабым и болезненным, то в умственном развитии был не только наравне, но и часто далеко впереди ровесников. К сожалению, знали об этом только мама и бабушка. Помимо его самого, разумеется. Просто это было неочевидно. И с первого взгляда в глаза не бросалось. Поскольку Моня был очень застенчив и старался оставаться в тени. В большей степени, из-за хромоты и невзрачной внешности. Кроме того, малейшее волнение могло повлечь за собой целую лавину неприятностей. От мерзкого, квакающего заикания, неизменно вызывающее у сверстников приступы неудержимого веселья, до крови из носа и непроизвольного мочеиспускания. И это, конечно же, также предсказуемо радостно и дружно приветствовалось в любой детской социальной группе, в которой более или менее постоянно оказывался Моня. Не считая промежуточных и сравнительно безобидных стадий, выдающих его волнение или беспокойство. Например, потные руки, красные пятна на лице и шее и испарины такой, что казалось ещё немного и с его волос просто начнёт капать вода. Поэтому больше всего Моня терпеть не мог привлекать к себе внимания. Он это ненавидел даже больше, чем своих одноклассников. Он страдал потом так, что иногда просто заболевал. У него повышалась температура, начинались спазмы в животе, открывалась рвота и обнаруживались другие признаки отравления. Он и чувствовал себя так, будто чем-то отравился…Одна порция отвращения, одна порция самоуничижения, самобичевания и загнанного внутрь гнева. Настаивать два часа на лютой ненависти. Принимать по полстакана перед сном…

После одного такого, особенно тяжёлого отравления, где-то в середине первого класса, когда Моня, бледный, трясущийся в лихорадке, напоминал себя самого, только трёхлетнего, умирающего от менингита, бабушка не выдержала и пошла в школу. Неизвестно, как именно она строила беседу и о чём говорила, но только после этого Моне разрешено было отвечать письменно или после уроков. Именно в этот период, новая учительница музыки, глянув удивлённо во время переклички, на безмолвно поднятую руку бледного, тщедушного мальчишки, уточнила: «Ты – Гриша Монеев?» И когда он также молча кивнул, улыбнулась и ласково сказала: «Ну, какой же ты Монеев!? Ты просто Моня-тихоня». И кое-как успокоив взорвавшийся смехом класс, невозмутимо продолжила перекличку, даже не подозревая, какой внутренний перелом и какую невидимую бурю вызовет её случайно оброненная и совсем не безобидная фраза в душе худенького и малокровного ребёнка. И в особенности, это немедленно и намертво прилипнувшее прозвище, которое останется с ним до конца жизни.

Самым неожиданным и причудливым образом, учительница этим дурацким рифмованным обращением, совершенно не ведая того, в каком-то смысле, Моне помогла. Он не только неожиданно спокойно воспринял новую кличку, но даже был ей рад. Он как будто с её помощью отделился от самого себя. От самой уязвимой и чувствительной своей части. Гриша Монеев – это один человек, а Моня совершенно другой. А как воспринимают и как относятся к Моне – не так уж и важно, ведь это и не он вовсе, это чужак, который и ему самому не слишком-то нравится. Его настоящего никто не трогает и даже не знает. Его здесь нет, он умер. А может, просто надёжно спрятан. До поры, до времени. Как бы там ни было, но больше у Мони видимых признаков эмоционального отравления не случалось. Его тщательно взращиваемое и даже лелеемое, ставшее основополагающим чувство ненависти, постепенно и методично, перемещалось с его собственной личности на другие объекты: на внешние обстоятельства и виновных в них окружающих людей. Ответственных за всё то плохое, что случалось с ним в жизни, он назначал самостоятельно. И находились они всегда быстро и легко.

Когда Моня перешёл во второй класс, умерла его бабушка. Самый близкий ему человек. Отец ушёл из семьи, гораздо раньше. В то время его сыну не исполнилось ещё и трёх лет. От него у Мони в памяти остался только запах: резкая, но согласованная и очень шедшая к его смутному облику смесь одеколона, влажной верхней одежды, кожаной портупеи (отец был милиционером) и средства для ухода за обувью. Этот запах не только оставался с ним на протяжении многих лет, но даже снился ему, волновал, будоражил, и поднимал со дна такие пласты смутных воспоминаний, тревожных, беспокойных, о которых он даже не подозревал. Очень часто Моня всей душой стремился уловить где-нибудь в толпе хотя бы отдалённое напоминание оставшегося в памяти запаха, но вместе с тем и отчаянно боялся этого.

Оставалась, конечно, ещё мама. Добрая, заботливая, но болезненно-мнительная, тревожная и слабая. Возможно поэтому, она всегда выглядела слегка отстранённой. От него, от остальных людей, от себя самой и этого мира в целом. Моне постоянно казалось, что какая-то её часть находится в другом месте. Он не мог вспомнить случая, когда бы мать целиком и полностью присутствовала, где бы то ни было. Центром их маленькой семьи, её ядром, несомненно, была Клавдия Тихоновна, его бабушка.

Он на всю жизнь запомнил этот день. Когда он пришёл из школы чуть раньше, так как не было последнего урока, и открыл дверь, которая оказалась незапертой. Его бабушка лежала в большой комнате на диване, совершенно и окончательно мёртвая. Он это сразу понял. Моня не испугался, хотя кроме них, девятилетнего, выглядевшего, как дошкольник, мальчика и пожилой умершей женщины, в квартире никого больше не было. Моня принёс из кухни табуретку и сел рядом с бабушкой. Чтобы убедиться окончательно, он сначала позвал её: «Ба, ты умерла?» А потом потрогал за руку. Рука оказалась холодной и неприятно твёрдой. Это совсем не было похоже на хорошо ему знакомую, тёплую, немного суховатую, но всегда податливую и мягкую бабушкину ладонь. А потом Моня сидел и думал о том, где теперь его баба Клава. Ему очень хотелось это было узнать, так как что-то ему подсказывало, что то, что лежало сейчас на диване, его бабушкой считаться никак не могло. Это было похоже на историю с его матерью, на её вечное частичное неприсутствие. С той только разницей, что бабуля ушла полностью. И он уже знал, что она не вернётся. Как не вернулся отец его одноклассника Вовки, когда разбился на мотоцикле.

А ещё Моня спрашивал себя, что она сейчас чувствует, страшно ей или нет. Почему-то это казалось очень важным. Моня не знал, сколько он просидел вот так, размышляя и мысленно обращаясь к своей бабе Клаве, пока, наконец, в квартиру не вбежала перепуганная и растрёпанная мать с какими-то незнакомыми Моне людьми. Она закричала, бросилась к сыну, что-то приговаривая, стало шумно, страшно и только тогда до Мони начало доходить, что случилось что-то до такой степени ужасное и непоправимое, что ни забыть, ни стереть из памяти события этого дня он не будет в состоянии никогда. Он оттолкнул мать и, плача, убежал в свою комнату. Он злился на неё, на ту неразбериху, беспокойство и сутолоку, которую она всегда приносила с собой. Ему приятно было сидеть в тишине с бабушкой. Немного странно, быть может, и непривычно, но, в общем, хорошо и спокойно. При всей трагичности этой ситуации в ней был какой-то высший смысл, пока ещё чётко неулавливаемый Моней, но явно ощущаемый. Какая-то монументальная завершённость и беспредельная окончательность. Он всматривался в желтоватое и такое же, как и руки, неприятно-твёрдое лицо бабушки и наполнялся покоем и умиротворением. Моне казалось, что он близок к пониманию чего-то очень значительного, а может и самого важного, что только может быть в жизни, пока не пришла мать и не разрушила это.

Позднее Моня часто недоумевал, как могло так получиться, что полной сил, всегда энергичной и неутомимой бабушки, вдруг так неожиданно не стало, а его мать, болезненная, неприспособленная к этому миру, с постоянно отсутствующим и чего-то ищущим взглядом, жива.

– Как странно, думал иногда и сейчас ещё Моня, – мать, в которой присутствие жизни, надо было ещё постараться разглядеть, всё это время с ним, а бабушки, в которой он так остро нуждался, в её уверенности, силе и жажде жизни, нет уже пятнадцать лет…

Тогда, после её смерти, Моня всерьёз опасался, что им с матерью не выжить, настолько она казалась ему слабой, беспомощной и потерянной.

Всю жизнь, Клавдия Тихоновна жалела, оберегала и защищала свою дочь от трудностей. От всего того, что могло ей угрожать. В этом Клавдия Тихоновна видела не только святую материнскую обязанность, но и острую необходимость. Бабушка Мони до самого своего ухода пребывала в уверенности, что её хрупкой, рождённой не для этого жестокого мира дочери, без её неустанной помощи и заботы просто не выжить. Клавдия Тихоновна, одна поднимая дочь, жила, в полном смысле слова ради неё. Искренне веря в её выдающиеся таланты и особое предназначение. В своё время, Ирина, мама Мони, ушла из консерватории, чтобы всю себя, по примеру своей матери, посвятить своему слабенькому и болезненному сыну. Но Клавдия Тихоновна была тогда здорова и полна сил, к тому же после откровенного мезальянса, совершённого её одураченной дочерью, разумеется, под давлением «этого животного», отца Мони, она жаждала нового объекта для любви и заботы. Так что, по большому счёту, жертва эта оказалась напрасной. Тем не менее, Моня, ненавязчивыми, но регулярными стараниями своей бабушки, по своему истолковывавшей отсутствующий взгляд и общую непричастность матери к жизни вообще, и к ним двоим, в частности, всё детство рос под гнётом неявной, но вполне ощущаемой вины. Прямо его никто, конечно же, не обвинял, да и вслух об этом вообще не говорилось, но, как-то так всё мягко обставлялось, с такими подробными и интересными рассказами бабушки о незаурядных талантах матери, её многообещающей музыкальной одарённости, а также коварстве и предательстве его отца, что с самого рождения Моня чувствовал, что каким-то неведомым образом и, в особенности, своим незапланированным рождением помешал несомненному профессиональному расцвету матери, и, как следствие, взлёту её головокружительной и блистательной музыкальной карьеры.