скачать книгу бесплатно
Зажёг спичку и медленно затянулся. Низкое солнце играло на ближней воде.
Но уже дома на том берегу потемнели и стали чёткими, словно на карандашном рисунке.
Солнце ушло за деревья: куда-то в сторону Лешуконского, в сторону Архангельска, за Скандинавию, в море…
– Эх, Володя! Вот мы и прожили ещё один день нашей жизни…
И весь этот дивный мир начал гаснуть в медленных сумерках летнего вечера.
Часть 4
СЕРЫЕ СТЕНЫ
Больница – она и есть больница!
В самом слове заложено «боль» и страдание…
Серые стены, белые халаты, серьёзные разговоры.
Сосредоточенные лица и настороженные взгляды. Никто не смеётся, только иногда, случайно и неожиданно, прозвучит одинокий смешок… и погаснет, отражаясь от холодных стен.
Серо, скучно, грустно… Ни одного яркого пятна! Для одних – это «предбанник» смерти, для других – временная отсрочка…
Иван Егорович держался молодцом! Он даже улыбался, но улыбка была какая-то грустная.
Чтобы поднять настроение, я стал подробно рассказывать о том, как я в первый раз ехал в Малаховку, к Ивану Егоровичу: и про птицу, и про старушку, и про Мухину, и «маньяка».
Мы все весело смеялись, и Иван Егорович расхохотался «по-настоящему».
Он даже проводил нас до ворот, помахал вслед рукой и крикнул:
– Мухина, застегни пуговицы!
РАЗГОВОР С ПТИЦЕЙ
В морозный солнечный день, в середине февраля я вышел из дома и направился через заснеженный парк в сторону платформы Томилино…
В человеке живёт чувство дороги. Люди говорят, что в пути человек не стареет. Когда у меня хорошее настроение, то я в дороге «снимаю документальное кино», то есть записываю и запоминаю всё происходящее: в одну-две строки, а то и в одно слово.
Круглая старушка.
Мухина, застегни пуговицы!
Маньяк.
Утром я вышел на крыльцо. Стоял и курил.
На яблоневую ветку над садовым столиком прилетела птица и сказала: «Пинь-линь!».
– Подожди, – сказал я.
– Я всё понял, – и пошёл в дом.
Взял горсть семечек и рассыпал по столику.
Птица слетала с ветки, брала зёрнышко и улетала.
Прилетели ещё три синички: слетали с ветки, брали по семечку и опять улетали.
Птицы трудились, совершая путь туда и обратно.
Чтобы совершить доброе дело, нужно совершить действие и пройти путь…
КРУГЛАЯ СТАРУШКА
Парк был завален сверкающим снегом и длинными лиловыми тенями от спящих деревьев.
По глубокой и узкой тропинке я пересёк парк и вышел на уличную дорогу.
Шёл ходко и обогнал одинокую старушку.
Топ-топ, шарк-шарк, – шмыгала она чёрными валенками, и её круглая фигура в пёстрой шубёнке мерно покачивалась.
Я её обогнал и мельком взглянул в лицо.
До бровей закрытое серым платком, с молодым румянцем на щеках, с горькими морщинками возле губ, она чем-то была похожа на мою бабушку Евдокию Герасимовну.
Старушка даже не заметила меня: она о чём-то задумалась, о чём-то горевала и стала говорить вслух о том, что было у неё на душе.
– Нюрка жадная, не отдаёт мне синенькую чашечку, – произнесла она мне в спину.
Ох, уж эта Нюрка! Зачем ты обидела старого человека?
Верни старушке синенькую чашечку: может быть, эту чашечку, давным-давно, подарила ей милая маменька…
МУХИНА, ЗАСТЕГНИ ПУГОВИЦЫ
На платформе веселилась стайка школьников. Они всё время были в движении: толкались, прыгали, бегали – их нельзя было пересчитать, но было ясно, что девочек было больше. С ними была полная строгая женщина – учительница или родительница. Она громко говорила:
– Мухина, застегни пуговицы!
Мухина не обращала на неё внимания и танцевала дикий вальс, лавируя между ребят
– Мухина, я кому сказала, – настаивала женщина, – застегни пуговицы: простудишься, а мне за тебя отвечать!
Мухина не слышала… Я подошёл к Мухиной совсем близко и заявил:
– Мухина, не застёгивай пуговицы!
Мухина остановилась и внимательно посмотрела на меня. Лицо её было обиженным.
– Это почему же не застёгивать пуговицы, – возмутилась она, – вы хотите, чтобы я простудилась!
Раздался одинокий смешок… Потом другой, третий – и все ребята громко рассмеялись, запрыгали и затопали ногами. Смеялись все: школьники, посторонние люди, смеялась строгая учительница и сама Мухина. А я стоял на коленях перед Мухиной и застёгивал пуговицы на её рыжем пальто. Подошла электричка на Москву. Все сбились в кучу, а Мухина оглянулась и помахала мне рукой.
МАНЬЯК
Я вошёл в полупустой вагон и сел напротив двух одинаковых женщин.
Они были на одно лицо: кругленькие с маленькими удивлёнными глазками, с вздёрнутыми носиками-пупырышками.
Одна рассказывает:
– Поворачиваю я в переулок – никого нет, только мужик впереди шлёпает. В шляпе, с бородкой и очки напялил, чтоб не узнали. Ну, чистый маньяк с улицы разбитых фонарей…
Идёт-идёт – и вдруг оглянулся. Оглянулся и стоит. Я тоже встала. И не знаю что делать. Достала телефон и громко ору: «Василь Василич, подъезжай сюды… У тебя левольвер с собой? Наручники не забудь!»
– Ой, какой ужас! – ужасается другая женщина. – Гла-бально!
– А мужик рукой машет и направляется ко мне. Ну, думаю, всё!
– А кто такой-Василь Василич-то?
– Да это я так камедь играю… Артистка я, Ермолова! Никакого Вас. Вас. нет. Да и мобильник без денег: дохлый.
– Вот ужас!
– А он мимо меня прошёл и улыбается… Я оглянулася, а сзади тётка идёт:
Пальто белое.
Шапочка белая.
Сапоги красные.
Шарфик красный.
И варежки красные!
– Снегурочка… Гла-бально!
– Он у неё сумки взял. Щечки поцеловал и в лицо смеётся. Мимо меня идут и трясутся от хохота… Маньяки!
За окнами потянулся знаменитый овраг.
В тамбуре девушка спросила:
– Какая остановка?
– Малаховка.
Часть 5
ПОБЕГ ИЗ МАЛАХОВКИ
(рассказ И. Е. Тихомирова)
Влажно-жаркая, душная ночь в конце июня.
Огромный двухэтажный усадебный дом в английском стиле с острой и закруглённой по торцам крышей, над которой торчат с полдюжины печных труб…
Дом стоит недалеко от озера. Большое озеро таинственно-молчаливое, сверкает под луной чёрным надтреснутым зеркалом. Деревья и кустарники на другом – высоком – берегу темнели неподвижные и – вдруг под ветром – начинали двигаться, шевелиться, словно полуночные пришельцы.
Иван Алексеевич спал плохо и часто просыпался. Он просыпался внезапно и хорошо помнил виденные сны.
То он едет на лошади по степи в июльский ливень. Ливень прекратился внезапно, и открылось солнце, и капли дождя превращались в пар, сверкая и дробясь.
То они едут в телеге, набитой сеном, с Варей Пащенко – на самом верху. Она такая жаркая, душистая и тревожно-ласковая. Он целует её в огненные губы, закрывает глаза и только чувствует прикосновение, сладость, желание и беззащитность молодой женщины.
Радость и полнота жизни разрывает его на части: хочется кричать от восторга и слёз.
Он открывает глаза и видит, как капелька пота ползёт по её открытой шее и исчезает где-то там, под прозрачной кофточкой между грудей.
То он видит вчерашнюю, вечернюю Елену Андреевну, в лёгком ситцевом платье с открытыми руками, с красивым спокойным лицом и колдовскими глазами.
Она чистит вишни для варенья, и руки у неё красно-кровавые.
– Ванечка…
Она встаёт из-за стола и идёт к дому.
Оглядывается и манит кровавой рукой Ивана Алексеевича:
– Пойдём, пойдём…
Бунин очнулся:
– Чушь какая-то… Чертовщина!
Он никак не мог унять бешено колотящегося сердца. Подошёл к окну и закурил. Стоял мутный ночной сумрак. До рассвета ещё далеко, но с озера уже потянуло влажной прохладой.
Луна далеко ушла к западу и зацепилась за верхушки дальних сосен. Иван Алексеевич зажёг лампу.
Стал собирать бумаги, принадлежности для письма, рубашки и галстуки – всё убрал в полукруглый саквояж и тяжело вздохнул.
Долго сидел перед пустым столом и думал о том, нужно ли написать записку хозяевам.
Решительно встал и пошёл к двери. Когда он уже выходил за ворота, то невольно оглянулся и увидел, как на крыльцо вышла домработница Саша и посмотрела ему вслед.
