скачать книгу бесплатно
совершая поворот…
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.
Вот:
Дядя Петя с тётей Маней,
как два крепеньких груздя.
Дядя Петя тётю Маню
обнимает за грудя.
Чтобы чётко был в ответе
за разбитые часы,
тётя Маня дядю Петю
поднимает за трусы.
Беспризорник Бобик лает,
чешет лапой вшивый бок.
Пацаны в очко играют —
веет лёгкий матерок.
Вадик бабушку Ларису
вдруг о чём-то попросил,
потихонечку описал
и песочком пригасил.
Я скачу, – а как иначе!
Гордо выпятив живот,
дядя Гриша тоже скачет
за пловчихою и ржёт.
И на этом светлом фоне,
отряхнувшись от утрат,
дядя Моня с тётей Соней
поглощают лимонад.
Муравьи зашевелились:
заползают за трусы…
Из кустов Карандашвили
наблюдает за Люси.
И глаза горят, как угли —
ослепительны до слёз…
Девки скользкие, как угри.
Парни мокрые, как хвост.
Смех и крики: воздух плещет
от восторга над прудом…
Из стакана водку хлещет
с Огурцовым управдом.
Прошлый век. И полдень жаркий.
Пятьдесят какой-то год.
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.
Рукопись вторая. Новые плебейские песни
Трубка и пастернак
Это слово
мне открыл
во всей красоте
одинокий дачник,
который снимал
в середине девяностых
деревянную развалюху
с печкой.
– Послушай, соседушко! —
кричал он через забор.
Его удивительная речь:
восторженно-интонационная,
с паузами и ударениями,
была сказочной.
Слышалось —
сосед и душка,
и относилось
не только ко мне,
но и ко всему миру:
к деревьям, к цветам,
к летнему ветерку,
к заходящему солнцу,
к вечерним комарам…
Соседушко!
С Осей седой
еду до ушка: —
как сказал бы
Хлебников.
Старую
скрипучую калитку
он звал
«Марья Семеновна».
У сосен на участке
были имена: Иван,
Степан, Митрофан…
Цветы —
имена женские:
Виолетта, Луиза,
Маргарита…
Одинокий лопух
у забора
«Спиридон Евграфович».
Беременная кошка —
«Филисандровна».
Козу на лужайке
окрестил «Матвеевной»,
её козлёнка «Фуфырчик».
В то лето
он штудировал
«Доктора Живаго»
и приходил ко мне
жаловаться…
Он умер осенью…
Приехала его дочь:
темноволосая красавица
с сонными глазами.
Я выпросил на память
трубку и книгу
Пастернака.
– Да-да, конечно, —
произнесла она
и прикоснулась
к моему лицу
холодной рукой.
В пасмурный
ветреный день
его хоронили
на Малаховском
кладбище.
Пока звучали
прощальные слова,
и лились слёзы,
я держал в руке
«Доктора Живаго»,
и оттого
становилось легче.
В книге
я нашел листок,
сложенный в четвертушку,
с моим «Лаврентием».
Иногда,
прикасаясь к книге,
я вспоминаю голос:
– Со-се-душ-ко!
Я горько улыбаюсь
и шепчу:
– Салют, Профессоре!
«Однажды я вечером вышел на волю…»
Однажды я вечером вышел на волю.
Хромая собака бежала по полю.
По белому снегу, по тропочке узкой, —
По заиндевелой, по зимней, по русской.
Она приближалась ко мне понемногу,
И мы уступили друг другу дорогу:
Я в снег отошел, а она обежала
И заднюю лапу безвольно поджала.
Я вслед поглядел, и она оглянулась:
В глаза посмотрела, хвостом шевельнула.
Потом растворилась в седом полумраке…
Кого бы спросить: – А в раю есть собаки?..
Солнечные часы
Тень
одинокого дерева
медленно ползёт
с запада на восток.
На рассвете
тень падает на сарай:
«Час сарая».
В полдень
тень падает
на дорожку в саду:
«Час дорожки в саду».
На закате
тень падает
поперёк ручья:
«Час тени-мостика
через ручей» —
эта тень
самая длинная
и уходит в луга.
Минуты и секунды
тоже весьма
интересны:
секунда
жёлтой бабочки,
летящей белки,
орущей женщины,
