скачать книгу бесплатно
Пекарь
Серафим Попов
Пекарь или «путь в никуда» – концептуальный дневник йогина, который пытался поймать кайф самадхи и носил свою умершую бабушку на работу, в пекарню, в обычном рюкзаке. Зачем? Об этом – в книге.
Пекарь
Серафим Попов
Иллюстратор Попов Серафим
Фотограф Попов Серафим
Корректор Дмитрий Валентинович Гужов
© Серафим Попов, 2021
© Попов Серафим, иллюстрации, 2021
© Попов Серафим, фотографии, 2021
ISBN 978-5-0051-4642-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пролог
Прекрасный парень «Пекарь» или поиски Просветления – пять «П» в пятой
В один прекрасный день в центре Москвы, в тихом скверике, я сидела и ждала свою сестру, которая ушла пробивать подписи под какими-то бумагами в строительной конторе. Было начало теплого майского вечера, и скверик был почти пуст. На соседней скамейке сидели две девушки в коротких юбках и обсуждали своих мужчин. И вдруг я увидела под своей скамейкой тетрадку в красной клеенчатой обложке. Я наклонилась и взяла ее в руки. Она была потрёпанной и полностью исписанной четким почерком старинными синими чернилами. Это был, вероятно, дневник. Я открыла тетрадку в середине. Даты не стояло. Вот что я там прочитала:
Пекарь 1
«Вольдемар сидел в позе лотоса с закрытыми глазами посреди почти пустой комнаты и медитировал на пустоту, шунью. Великую пустоту создания, из которой все живое вышло, как из живота матери. Он был наг и прекрасен. Йога сделала его тело гибким и мускулистым, а праническая диета – без мертвого мяса животных, птиц и рыб – сделала его умный организм устойчивым к изменениям климата и влиянию внешних условий. Он почти никогда не болел.
Он сидел посреди пустоты пространства комнаты в позе лотоса. Спина была прямой, руки сложены на коленях в маху мудру. Лицо смотрело чуть вверх – на третий глаз, в пустоту. Левая пятка была в промежности, а его мягкий, необрезанный член покоился между мохнатыми яичками. На лице был намек на улыбку, или скорее выражение внутреннего блаженства. Он пребывал в состоянии расторжествления и растворения. Личности уже не было. Была шунь-Я.
Вольдемару было 29, и он познавал себя. Он не закончил высшего, сошедшись на мысли, что корочку можно и купить, а вот знание о себе нельзя найти нигде, кроме как внутри самого себя. Этому он и посвятил всю свою сознательную жизнь.
Одеждой дома он не пользовался уже давно, предпочитая нагую красоту своего тела аксессуарам быстро меняющейся моды, целью которой было выманивание денег у глупых мартышек взамен на обертки для их больных и неразвитых тел. Два квадратных метра его кожи мерно вдыхали прану, которая еще оставалась в небольшом количестве в воздухе многомиллионной Москвы, на уровне шестого этажа бетонной коробки, построенной в восьмидесятых, на северо-восточной окраине столицы. Июльское вечернее солнце палило нещадно, а штор у Вольдемара не было. Окна были открыты настежь, и энергия непотухающего светила заполнила всю комнату юного йогина.
Медитация подходила к концу, и кундалини уже поднялось от копчика до макушки головы юного йога, сжигая по пути все мысли и заботы, а их у Вольдемара было немного. Он жил по-монашески – одиноко и скромно. Работал он в пекарне, меняя иногда адрес работы, если та начинала мешать его стилю жизни, направленному на самопознание и достижение состояния человеческого совершенства, а именно этого он и хотел от своей земной жизни.
Он точно знал, что каждый человек на земле рождается с потенциалом полного расцвета всех способностей, но человечество погрязло в добывании денег, войнах, еде, любовных утехах и амбициозном переделывании мира под себя и своё удобство. Половина планеты была уже уничтожена, но никто не стал от этого счастливее – ни от электронных гаджетов, быстрых самолетов, ни от бесконечной гонки за вечно ускользающим «новым». Пол-человечества было депрессивным, сексуально озабоченным, больным и злым, а вторая половина обслуживала первую половину, не успевая понять, зачем же они родились – быть продавцами в безоконных коробках огромных шоп-молов или ночными сиделками у кроватей самоубийц???
Вольдемар дошел до этого понимания картины мира, и сознательно вышел из социума. У него не было ни телевизора- этого зомби-ящика, ни компьютера. Был смарт-фон, который подарил ему голландский отчим на день рождения, и Воля, как все его называли, использовал его только в своих целях самопознания, не участвуя в общественной ярмарке тщеславия, процветавшей на страницах одноклассников, «в контакте», фейсбуке и других. Он не отрицал, что эти искусственно созданные «среды» играют определенную роль в жизни людей, но так же знал, что те, кто за день просматривает двухкилометровые информационные ленты социальных сплетен, являются жертвами современного массового сумасшествия и все время проваливаются в бездонные складки времени. Да и жизни в этих средах не было никакой. Были пиксели, калейдоскоп осколков событий и раздутое, болезненное воображение.
После медитации Вольдемар посмотрел в себя и увидел там шунью, пустоту. Он пошел на кухню и приготовил праническую, легко усваиваемую живую пищу – салат из свежих овощей с бабкиного огорода и солнечный йогурт из живого молока, которое он привозил тоже от бабки, жившей на Волге около реки Пукши. Там был оставшийся от советских времен молочный завод, или по-просту коровник с 60 коровами, одним пастухом, двумя доярками и одним убирателем навоза, узбеком. Там Воля покупал пять литров живого молока, из которого он делал пранический йогурт и творог, добавляя в фруктово-овощную диету немного живых молочных протеинов и естественных пробиотиков.
Делать йогурт при такой жаре было легко безо всякой йогуртницы: он ставил литр молока вечером на раскалившейся от солнца подоконник, и к обеду следующего дня оно превращалось в чудесный свежий йогурт нежного, чуть сладковатого вкуса. Живой йогурт был несравним с тем странным сопливым продуктом, который предлагали коммерческие магазины Москвы под видом йогурта, да и коммерческие магазины юный йог посещал крайне редко.
Хлеб Вольдемар брал в своей пекарне – свежий, сделанный своими руками, хотя замес осуществлялся в больших машинах, похожих на бетономешалки – пекарня продавала около 1000 батонов в день, не считая булок и сладкой выпечки.
Вольдемар отвечал только за батоны и утренние булки. Задача Вольдемара была придти в 4 утра в пекарню, выключить «бетонмешалку», вынуть оттуда подошедшее за ночь тесто, разделить его на порции и сформировать хлеб для выпечки на больших противнях. Все это надо было сделать за два часа, потому что уже в шесть приходили женщины-пекари, а в 7 – девочки, продающие выпечку тут же, в магазине хлеба.
Вольдемар работал один эти два часа, но это ему и нравилось. Его работа кончалась около 10 утра, и целый день был свободен. Это ему подходило. Но если начиналось ненужное «давление» со стороны работников пекарни или администрации, то он немедленно уходил. Пекарен в Москве было много, но желающих начинать рабочий день в 4 утра – мало, поэтому он был всегда востребован. Денег хватало на оплату бабкиной Московской «однушки» и немного оставалось для самопознания – оплаты телефона, курсов, билетов на автобус. А большего ему было и не надо. Обувь и одежду он покупал редко, посещая блошиные рынки или «секонд хенды».
Жил он у своей бабки, которая проводила время от мая до октября на даче у дочки, которая в свою очередь не жила в России, вышедши замуж вторично в Голландии. В Голландии у них родился другой ребенок – маленький братец Вольдемара. Отец же Вольдемара жил в далекой Америке у Била Гейтса, создавая компьютерные вирусы и анти-вирусы, и сыном не интересовался. Но Воля не горевал – бабушка его любила, а остальные деды-бабы давно покинули этот мир, не перенеся ужасов перестройки».
Я захлопнула тетрадь. «Это была книга, или это был личный дневник?» Я не поняла, но рассказ меня заинтересовал, так как я сама ходила в клуб йоги и знала немного, о чем писал этот человек. «Его имя Вольдемар? Или это – условное имя для рассказа?»
Тут я увидела свою сестру.
– Подписала?
– Нет, очередь до меня не дошла. Пошли домой. Ее лицо выражало усталость.
– Домой?
Я хотела рассказать ей про тетрадь, но не успела. Зазвонил ее телефон, и она заспешила, кивнув мне. Я сунула тетрадь в сумку и забыла о ней.
Через час в душном и шумном метро мы доехали до дома сестры, поели, и опять текучка дня отвлекла меня от этой тетради. Я вспомнила о ней только тогда, когда стала доставать из сумки свои вещи. «Зачем я ее взяла? Может, найти хозяина?» Я перелистала тетрадь. Подписи не было, телефона тоже.
Я подумала: «Может, это знак? Тетрадь попала ко мне, чтобы я ее опубликовала? Под каким именем мне это сделать? Или?»
Я положила тетрадь рядом с чемоданом. Оставалась еще неделя до моего отъезда. А дел оставалась еще целая куча. Мы съездили на мамино кладбище, зашли на службу в церкви. Я встретилась со школьной подругой. На все это ушла целая неделя. И вот – отъезд. Слезы. Разлука..
Я вернулась к себе. В чемодане лежала тетрадь в красной клеенчатой обложке. Дома, через неделю, поздним вечером, я открыла ее снова. Теперь уже с первой страницы. Вот что там стояло:
Я стала читать.
Пекарь 2
Пересмотр. Детство
Вольдемар, то есть я, родился в начале девяностых, и судьба занесла меня в Россию, которая была в периоде перехода от загнивающего социализма к дикому бандитскому переделу всего. Там я и родился и был наречен Вольдемаром. Такое имя я получил от родителей – без малейшего моего согласия. Или кратко – Воля или Волик.
Мои мама с папой были продвинутые – папа был программистом-физиком, мама – химиком, но жили всей кучей у бабушки. Квартирный вопрос не был решен, хотя дача у нас была – досталась от дедушки, который ко дням перестройки «отдал свои концы», как корабль, отправившийся в последнее кругосветное плаванье на вечные поиски острова счастья.
Дача – или скорее домик в деревне – был на берегу притока Волги реки Пукши, в маленькой деревне. Там же был сад с яблонями и вишнями и приусадебный участок, который играл важную роль во время моего детства, как единственный источник свежих витаминов и солений на зиму. Там же сажали картошку и клубнику.
Бабушку звали Валей, а меня назвали Волей. Таким я и получился – вольным и независимым. С раннего возраста, как я себя помню, я стал задаваться вопросами всякого рода и проводить самостоятельные исследования, чтобы добиться ответов на свои вопросы. Родители были в моем фокусе мало, так как они занимались выживанием и добыванием денег, бросив меня с полугода в бабушкины добрые руки. Но мне, в общем, повезло! Моя баба Валя была добрая и меня любила, а родители не мешали мне своими догмами и советами – их просто не было дома допоздна, а когда они появлялись, я уже спал.
– Какой спокойный ребенок! – Говорила мама, целуя свою маму вечером в лоб. – Спит, как ангел. С ним ведь не трудно, ма?
– Да нет, – отвечала нехотя бабушка, смертельно уставшая от меня за день.
– Ничего, хороший мальчонка растет, любопытный.
А я уже с года начал самостоятельное исследование мира, не ограниченного вниманием моих родителей. К трем годам моей жизни родители окончательно рассорились друг с другом и решили разойтись. Папа уехал в Америку, а мама работала преподавателем в нескольких институтах, бегая целый день по лекциям, а вечером занималась дополнительно со студентами. Так она обеспечивала хлеб для троих, как могла.
Я же рос на бабушкиных руках и ее опыте жизни, который и привел Россию к перестройке. Хотя она была тут ни при чем. Впрочем, ничего до конца неясно, ведь каждый играет свою роль в этом спектакле жизни. Я зажигал на кухне газ, чуть не взрывая весь дом, высовывался в открытые окна, проливал чернила на пол и на свои волосы, собирал ядовитые грибы в парке, из которых я добывал краску для раскрашивания волшебных картинок. Я разрезал ножницами шторы и исследовал соль, бросая ее на огонь газовой конфорки. В общем, я занимался исследованием внешнего мира с его пятью элементами: водой, огнем, землей, воздухом и… таинственным живородным эфиром, о котором я не знал, но догадывался, что он есть. Ведь я уже понимал тонкие различия между жизнью и смертью, наблюдая за мертвыми червяками после дождя.
Так однажды, когда бабушка спала на диване после обеда, я нашел прищепку и закрыл бабушкин нос, чтобы она не храпела. Бабушка подскочила с дивана, слезы лились по ее доброму лицу.
– Ты что, меня убить собрался? Ну-ка иди в угол!
И она поставила меня в угол комнаты, где стояли горшки с цветами. Простояв там час, я соскучился и захотел в туалет, но попросить разрешения боялся (мне было уже три года), а бабушка сидела на кухне и пила чай с вареньем. Мой живот урчал и требовал горшка (в туалет мне запретили ходить после того, как я там заперся и пять часов подряд спускал воду из туалета, наблюдая за ее таинственным появлением и исчезновением). Я стал исследовать свои возможности, пытаясь побороть позывы живота, но они превратились в выпускание газов, и тогда я понял: ждать нельзя, надо действовать. Рядом со мной стояла бабушкина старая герань в глиняном горшке. Я пристроился на край и покакал прямо в цветочный в горшок. Потом я тщательно перемешал мои две колбаски коричневого цвета с землей, вытер руки о майку и сел ждать. Бабушка появилась мгновенно на пороге комнаты.
– Чем здесь так воняет? Это ты обкакался?
Я обиженно отвернулся.
Она подошла и стала принюхиваться.
– Что за вонь такая? Видно, я воды в герань перелила и она загнила. Хорошо, ты прощен, уходи из угла.
– Можно мне руки помыть в туалете?
– А зачем тебе руки мыть? Бабушка посмотрела на меня внимательно.
– Да от тебя говном несет. Ты что, в штаны наложил?
Стараясь быть как можно правдивым, я сказал на своем детском наречии:
– Нет, только в герань наложил.
– Что??? Ну что ты за ребенок такой! Иди сюда!
И меня потащили мыться с ног до головы под душем.»
Тут я оторвалась от чтения. Пора и мне заварить чай и подумать, что делать с этими записями. Я напилась чаю и пошла к компьютеру. Решение было принято. Я перепечатаю все и попробую собрать в книгу. Если я ее издам, и кто-то заявит о своих правах, то я смогу найти этого Волю.
Я напилась чаю и села за работу. Некоторые слова было трудно разобрать, но я старалась. Работа спорилась, и первая глава была закончена в этот же день.
У меня были каникулы, стоял июль, и я жила одна в лесу, на даче. Что может быть лучше, чем написание новой книги, да еще про необычного мальчика. Я повертела тетрадь. Мне хотелось открыть последнюю страницу, но я пересилила себя – все нужно делать по порядку, не топясь. «Завтра продолжу». И я ушла спать.
Пекарь 3
Утром я проснулась с ощущением, что я теперь не одна. Теперь рядом жил этот таинственный мальчик Воля. Мне захотелось начать немедленно работать над текстом, но я пересилила себя. Что там было в той главе из середины книги? Медитация? И он был голым. Я сняла с себя все. Подошла к зеркалу – еще ничего. Тело крепкое, только вот спина немного… Даа, меня родили без одного правого ребра, и все тело было немного скошено. Ну, ничего. Я расстелила коврик для йоги и стала делать «поклонение солнцу» – «сурья намаскар» – 12 асан, придающих телу гибкость и выносливость и помогающие синхронизировать тело с солнцем. Древняя практика, ключ к долголетию и здоровью.
Я закончила йогу дыхательной прана-ямой, и села в небольшую медитацию, повторяя то, что я вычитала из дневника Воли: руки на коленях в маха-мудре (пальцы вместе, большой и указательный свернуты в кольцо), лицо направлено вверх. Солнце ударило лучом по моему лбу. В голове стоял шум – музыка сфер. 21 минута пролетели незаметно.
Я встала, попила чай с сухариками и села за работу. Открыла тетрадь на второй главе. Почерк был четким и разборчивым.
Продолжение
«Помню ли я события жизни до трех лет? Да, помню. Но кое-что мне рассказала баба Валя. Так, она мне сказала, что я сидел у мамы в животе не 9 месяцев, а почти десять. Маму клали в больницу несколько раз, но вылезать из теплого живота, наполненного вкусной водой, я не хотел. Наконец, врач решился на последнее средство: маме дали стакан с густым и желтым рыбьим жиром. Ее чуть не стошнило, зато я вылез из живота, или, как говорила бабушка, меня вынесло оттуда, так как рыбий жир пах непереносимо противно. Я выскользнул из живота, но не закричал, так как был опутан пуповиной. Пока меня распутывали, я чуть не умер, но после купания в ледяной воде, я все же ожил. Я был покрыт волосами на спине, и у меня был симпатичнейший пушистый хвостик, поэтому в роддоме меня прозвали «зайчиком».
Но я этого не помнил. Я помнил только лицо кого-то, наклонившегося ко мне, чьи-то добрые руки. Помнил какие-то звуки, но все это было как в тумане. Когда я осознал себя первый раз, я был очень рад, рассматривая до бесконечности свои руки и ноги. Я пытался их запихнут в рот и пожевать, но кто-то мне этого не позволял. Позднее я стал различать людей вокруг и прислушиваться к их звукам, их было трое: папа, мама и бабушка Валя. Бабушка пела песни, и это меня успокаивало. Я любил эти бесконечно повторяющиеся мелодии: баю-бай, баю-бай, баю-бай. Это были первые мантры в моей жизни. Ааа-а, аааа-а, аааа-а. Просто и понятно. Звук живота и тепла.
Так я родился. Потом я понял, что мне дали кличку, называя Воля. Я иногда откликался, но не всегда. Больше нравилось «Баю-бай». Я почти никогда не плакал, так как звуки плача показались мне страшными. Я решил, что плакать никогда не буду.
Потом начались звуки слов. Я пытался изо всех сил повторять эти звуки за бабой Валей, и когда мама пришла однажды домой с работы, то баба Валя с гордостью сказала: «А Волик уже говорит. Волик, скажи что-нибудь!»
– Дай! Бай! Дай! – сказал я.
– Будет бизнесменом, – сказала мама.
– Дай ему! Молодец. Без хватки сейчас прожить нельзя.
Но это все было с рассказов бабы Вали, хотя «Дай-бай» я помнил. До четырех лет или около того самосознание не сильное, оно только формируется, но после четырех «Я» отделяется и начинает формировать себя. Детство на этом кончается и начинается эго-трип. Мой, мое, твое. Хорошо-плохо, можно-нельзя и тд. Весь мир разделяется и разваливается на куски, но я этого не знал, хотя об этом догадывался.
Я не понимал, почему соседи запирают дверь на два замка. Что там у них такое, что нужно охранять? Сокровище? Почему нельзя брать чужой велосипед? Почему в магазине нельзя брать без разрешения? Такие «почему» изводили бабу Валю, а я продолжал мои исследования мира, не надеясь ни на кого.»
Я опять захотела чаю. Положила в чайник апельсинных корок и немного липового цвета. Чай получился густого, солнечного цвета и пах очень ароматно. «Пора делать перерыв. А что я помню из моего детства? То, что мне не хотелось иметь свое имя и я выдумывала каждый день новое. Один раз я ляпнула соседке, спросившей, как меня зовут. «Катя Тесемкина.»
– Какая «Катя», почему «Тесемкина»? Это был голос мамы, а соседка покачала головой и посмотрела строго на маму: «А, может, ребенок говорит правду? Не от мужа она у вас?»
Мама затащила меня в квартиру и задала трепку. «Какая «Тесемкина? Ты с ума сошла?»
Нет, я сошла не с ума, а отцепилась от той личности, которую мне навязали родители. И до сих пор я выбираю личность, какую хочу. Меняю её, как платье из гардероба.
Я хорошо понимала Волю. Но я устала печатать. Надо было переключаться, и я села писать стихи, а Воля был отложен до следующего утра.
Вот каким получилось мое творение в тот день:
Бархат темноты
Кругом темным темно – иллюзия лишь свет
И хрупкость бытия, что так легко разрушить.
Горит в лесу далекое окно
Там может быть ответ,
Как песня соловья,
Что радуется ночи или тужит.
Не знаем правды мы – из жизни темноты
Рожденные, мы долго привыкаем к свету,
И нет в нас правды, ни покорной красоты,
А страх, что призывает всех к ответу.
Ответишь ты за мир, за боль и за любовь,
Что дал или не дал ты рекам и деревьям,
Коровам, пчелам, белкам, соловьям —
Ведь так легко добиться их доверья!
Кругом темным-темно, и только солнца луч
Нам согревает сомкнутые веки
