скачать книгу бесплатно
– Он жил, особенно по молодости, довольно свободно. Ну, сами понимаете, командировки, длительные командировки, мужик он видный. И сейчас еще. Ранняя известность, деньги. Ведь еще лет пятнадцать назад профессор мог считаться обеспеченным человеком.
– Да-да, – сказал Аникеев так, будто как представитель власти берет часть ответственности за создавшееся в стране положение. – Только, я думаю, дальше будет еще хуже.
Я сделал вид, что не заметил этой фразы. Мы начали говорить о странностях брака академика Петухова, так что продолжим.
– Кроме того, была в их отношениях еще одна закавыка. Или это еще один поворот той же самой. Не знаю. А дело в том, что Юлия Борисовна считала, что Модест Анатольевич женился на ней по расчету, из-за карьеры. Чтоб войти в элиту. Он ведь, образно говоря, из «кухаркиных детей».
– У «кухаркиного сына» имя Модест?
– Это вы правильно подметили. Мать у него работала лаборанткой, а отец был довольно известным конферансье. Но все дело в том, что его расстреляли. И знаете за что?
Аникеев кивнул: говорите уж.
– В ноябре 1941 года, обратите внимание, в ноябре, за «антигерманскую пропаганду». Что-то он не то сказал на одном концерте, еще в мае, про объем талии Геринга, донесли, и вперед! У нас ведь тогда была любовь с Германией. Самое интересное, что посадили Анатолия Эрастовича в начале июня, еще до начала войны, а приговор привели в исполнение лишь через пять месяцев. Гитлер уже Москву штурмовал. Правда смешно?
В этот момент я чувствовал себя Марком Захаровым и Юрием Любимовым в одном лице. Какую фигу я свернул у себя в кармане в адрес наших бессмертных органов. И сказал что хотел, и не придерешься.
– Очень смешно, – вздохнул Аникеев и потеребил бородавку у себя на щеке. – Я вам таких историй могу рассказать еще сто, да еще и посмешнее.
Поджав губы, я покивал.
– Н-да. А что касается карьеры Модеста Анатольевича, то, поверьте, всего, чего он добился, он добился по праву. Он, без всякого сомнения, большой настоящий ученый.
– Значит, у него могли быть враги?
– Конечно. Хотя что значит «враги» в нашем научном мире?
– Что значит «враги» в вашем научном мире?
– Столкновение научных теорий вызывает всего лишь бумажные молнии, а они не убивают. Я с ходу могу назвать пятьдесят человек из академической среды, которые, мягко говоря, не удовлетворены деятельностью Модеста Анатольевича. Они распускают о нем самые уморительные, фантастические сплетни. Они, может быть, даже обрадуются его смерти, но чтобы взять и убить… или там подослать убийцу… бред!
– Все же назовите основных научных оппонентов академика Петухова.
Я, иронически улыбаясь, прижал руки к груди.
– Поверьте, это не тот мир, где…
Но он смотрел на меня с такой спокойной требовательностью, что я назвал, назвал несколько фамилий. Пусть, в самом деле, наши доблестные контрразведчики поближе присмотрятся к деятельности, например, профессора Шикунова или, скажем, доцента Мануэльянца. Нечего было безграмотно злорадствовать на газетных полосах и ревниво рычать на академических сборищах. И публициста-скотину Кириллушку Корнеева, вряд ли есть в целом свете подлец подлее.
Аникеев все записал. Вид у него был усталый и какой-то неазартный. Дело это, мне кажется, рисовалось ему смутным и громоздким, без проблесков хоть какой-нибудь осмысленной версии. И взято уже небось на контроль раздраженным, невыспавшимся начальством. Академика, собиравшегося на встречу с самим президентом, зарезали, а почему? зачем? для чего? даже приблизительно представить себе невозможно. Барсукова и Фила, конечно, уже ищут, но, когда отыщут, к какому мотиву придираться? То, что американец и Барсуков удалились по-английски, нехорошо, но само по себе не преступно.
Подчиненные Аникеева стучат каблуками по дачным паркетам, бродят по мокрой траве, заглядывают под хвост кустам, в их поведении не чувствуется ожидания близкой удачи.
Сейчас я, кажется, брошу следственной бригаде спасательный круг.
– Знаете, что я хотел вам еще рассказать?
Следователь в который уж раз потрогал бородавку.
Я его уже немного изучил. Он так делает, когда успокаивает себя. Меня он, конечно же, считает болтливым ничтожеством и не ждет ничего, кроме бородатых околонаучных басен. Впрочем, очень даже хорошо, что так. Если человек считает кого-то глупее себя, он перестает относиться к нему с подозрением.
Изображая неожиданное просветление памяти, я подробно и даже красочно описал Аникееву вечерний разговор Барсукова с Модестом Анатольевичем. Надо ли говорить, что следователь оживился? А когда я дошел до слова «рукопись», он чуть заметно улыбнулся.
– Рукопись? Барсуков требовал у него рукопись?
– Да. Мне было очень хорошо слышно. Причем Барсуков говорил так, словно обладание этой рукописью для него вопрос жизни и смерти.
– Но Модест Анатольевич дверь так ему и не открыл?
– Да, она оставалась на цепочке.
Аникеев все записывал, записывал, записывал.
– Модест Анатольевич вел себя так, словно опасался Барсукова?
– По крайней мере, на это было похоже.
К воротам дачи подкатил «рафик» скорой помощи. Аникеев подозвал одного из своих безликих помощников.
– Там наверху закончили?
– Примерно еще на час работы, товарищ майор. Там какие-то непонятные следы на лестнице.
– Скажи медицине, пусть подождет.
Что там еще могут быть за следы?! Никаких там не может быть следов! Главное не терять самообладание. И гнуть свою линию. И я начал рассказывать товарищу майору о том, как разволновался, как занервничал Барсуков, когда Вероника привезла американца, да не просто американца, а американца-издателя.
– Они ведь, штатники, работают оперативно. Услышали по радио, что у академика Петухова есть скандально интересная рукопись, и тут же прислали человека. Причем уже наверняка с текстом договора, с подписанным чеком и все такое. На мой взгляд, этот Фил не производит впечатления серьезного человека. Но я бы не взялся что-то утверждать определенно. У них и нобелевского лауреата можно застать в дешевой майке и мятых джинсах, и миллиардеры любят повалять дурака.
Аникеев, усилено строчивший в своем блокноте, резко остановился. Видимо, обнаружив, что записывает не информацию, а мои вполне досужие размышления о манерах американских миллиардеров.
– Насколько я понимаю, вы были секретарем Модеста Анатольевича.
– Вы хотите спросить меня, не знаю ли я, о какой именно рукописи идет речь?
– Именно это я хочу спросить.
– На этот вопрос ответить не так-то просто.
Майор погладил бородавку.
– Почему?
– Модест Анатольевич принадлежал к тому типу мыслителей, самым ярким представителем которого можно, пожалуй, назвать Леонардо.
– Поясните, какого такого Леонардо?
– Леонардо да Винчи.
Майор аккуратно покашлял в кулак.
– Насколько мне известно, Леонардо да Винчи был художником.
– Просто он наиболее известен как художник. А вообще-то он интересовался всем на свете, от самолетов до злокачественных опухолей.
Аникеев снова покашлял в кулак.
– Хорошо, скажите, пожалуйста, рукопись Модеста Анатольевича была про самолеты или про опухоли? Условно говоря.
Пришлось помолчать, как бы пребывая в раздумье. О, теперь я понимаю, как трудно приходилось Тихонову-Штирлицу. Нет ничего труднее, чем изображать МЕДЛЕННУЮ работу мысли.
– Ответить, честно говоря, непросто. Модест Анатольевич имел в сфере своего внимания не один десяток тем. Больших и малых, естественнонаучных и гуманитарных. Секретарь-то я, конечно, секретарь, но ведь не соавтор. В свою творческую лабораторию он, разумеется, меня не пускал. Образно говоря, я сидел в предбаннике, и мне иногда бросали на стол какие-то бумажки для перепечатки.
Думаю, во время этой моей речи у Аникеева крепла уверенность, что я просто пытаюсь напустить туману. В высшем смысле так оно и было, конечно. Но в данном конкретном моменте туман был не в мою пользу.
– Я так понял, что конкретного вы ничего не можете сказать?
Погодите, товарищ майор, погодите.
– Конкретного я вот чего могу сказать. Надо плясать от того факта, что Модест Анатольевич должен был сегодня ехать в Кремль. Вы знали об этом?
Аникеев презрительно хмыкнул.
– Если бы не это, нас бы здесь вообще не было и этим кабинетным убийством занималась бы местная прокуратура.
– Тогда вы, верно, знаете и о том, какова была тема кремлевской беседы.
Он полез в карман пиджака типичным жестом курильщика, но сигарет там не оказалось. Видимо, бросил курить, но в моменты волнения забывает об этом.
– Нет, тема кремлевской беседы нам неизвестна, – с ехидцей в голосе сказал майор.
– Модест Анатольевич должен был представить высшему руководству подробный, разработанный план переустройства СССР. Ни больше ни меньше. А всякий план в известном смысле рукопись, правильно?
Выражение лица у майора Аникеева сделалось кислое.
– План переустройства СССР? Это что, еще одна перестройка на нашу голову?
Я почувствовал, что сейчас мне придется говорить то, что я не думаю.
– Модест Анатольевич посвятил меня в свои разработки лишь в самых общих чертах, однако кое о каких моментах его плана я могу говорить довольно определенно. Главное русло его размышлений исходило из того, что в нынешнем своем виде такое гигантское геополитическое образование, как СССР, существовать долее не может. Еще года два-три, и все рухнет. Посмотрите, что творится! Все, кому не лень, выгрызают из общей государственности свой маленький суверенитет. Как Ельцин сказал в Уфе, «берите, сколько унесете», и понеслось. Туркмения, Армения, даже Абхазия!
Не слишком ли я сильно-то, может, наш следователь какой-нибудь демократический комитетчик?! Я решил смягчить:
– Нет, я не то чтобы свою политическую платформу выпячиваю, я хочу пояснить атмосферу, в которой работала мысль Модеста Анатольевича.
Следователь демонстративно захлопнул блокнот. Очевидно, последние мои сообщения показались ему лишенными питательной информации.
– Сейчас стало модным хоронить СССР. Просто толпы гробовщиков стоят наготове. Интересно, что если присмотреться, то в их рядах сплошь те, кто еще недавно цитировал всех Ильичей, целовал моральный кодекс строителя коммунизма и хапал за это жирный кусище. Брат супруги моей, к примеру, учился в Академии общественных наук, слыхали о такой? Кузница кадров. А потом преподавал там. Теперь кричит, что его всю жизнь притесняли. К кормушке притесняли?! И ведь не возмущался, когда его мордой в черную икру тыкали. Теперь выясняется, что он через силу жил в четырехкомнатной квартире, перебарывая себя, шлялся по заграницам. Его, видите ли, все эти годы терзала мысль о свободе, которой лишен советский человек.
Аникеев сплюнул через перила и дал вывод:
– Формула жизни современного интеллигента проста, нужно держать нос по ветру, чтобы вовремя унюхать, в какое корыто начнут наваливать жрачку.
Он явно хотел развить тему исконной гнилостности всякой интеллигенции, но осекся. Честно говоря, судя по вялому старту нашей беседы, я не ждал такого выброса откровенности. В качестве граждански мыслящего собеседника этот бородавчатый майор мне был совершенно не нужен. Я подождал немного, пока гневное «я» само собой вернется в пределы, ограниченные следственным мандатом, и продолжил:
– Модест Анатольевич никоим образом не относился к числу тех, кого вы так образно назвали могильщиками. Наоборот, он был одним из тех немногих, кто утверждал, что у Советского Союза есть будущее. Но, как умный человек, не считал это будущее прямым продолжением прошлого. Вместе с тем и катастрофу, то есть развал, гражданскую войну, голод и тиф, не считал чем-то неизбежным.
Аникеев уже переборол приступ неловкости, который у него, несомненно, был после внезапного воспоминания о недобросовестном родственнике. Помогла ему в этом Маруся, появившаяся на веранде с горячим чайником и тарелкой сырников. Отказавшись от вкусной еды, майор показал, что полностью владеет собой.
– И вы считаете, что рукопись Модеста Анатольевича содержала рецепт спасительного переустройства СССР?
Мне понравилось, как он сформулировал. Именно так: рецепт спасительного переустройства.
– Если хотите, да.
– И какова же, на ваш взгляд, реальная ценность этого рецепта?
– Вы слишком многого от меня ждете, я же говорю, всей рукописи я не видел. С какими-то конкретными оценками мне выступать трудно.
Аникеев угрюмо хмыкнул.
– Насколько я могу позволить себе делать выводы, по крайней мере два человека с конкретными оценками уже выступили.
– Вы имеете в виду Барсукова и американца?
– У них, как я понимаю, огромная ценность рукописи сомнения не вызывала.
Ну вот, кажется, приехали. Я незаметно вздохнул с облегчением. Не без труда, но мы вывели телегу нашего расследования на прямую дорогу. Словно в подтверждение моих ощущений, явился сверху помощник Аникеева и сообщил, что осмотр места преступления завершен. Все бумаги изъяты и опечатаны. Отпечатки пальцев и прочее – все сделано.
– Скажите, – спросил я тихо, – план спасительного переустройства СССР там не найден?
Молодой комитетчик непонимающе нахмурился в мою сторону. Аникеев тихо сказал ему:
– Запускайте медицину.
Минут через десять мимо нас пронесли носилки, накрытые простыней. Глядя им вслед, я вдруг был настигнут одной интересной мыслью. За суетой прошедшей безумной ночи и еще более безумного утра у меня до нее не доходили извилины. Так вот, я подумал, что не имею ведь ни малейшего представления о том, кто убил Модеста Анатольевича Петухова. А ведь кто-то его убил, зарезал ножом. И сейчас разгуливает где хочет. Вольно мне, конечно, думать, что если я ловко играю в кошки-мышки с майором Аникеевым, то нахожусь в безопасности. А вдруг убийца не нашел то, что искал? А вдруг он решит, что эта рукопись находится у меня?! Чушь, если бы не нашел, зачем бы убегал?! Сказать по правде, какая-то идиотская история. Положим, убил Барсуков, тогда куда испарился американец? Деваться ему было абсолютно некуда. Дверь я запер, все окна веранды целы, это я проверял, когда прятал свою добычу. А если убил Фил, такой ловко-ловко маскирующийся под простака агентище Мак Мес, то зачем было исчезать Барсукову?
А вдруг они сообщники?
Чувствуя, что мысль моя начинает впадать в шизофрению, я сказал себе – стоп! Какое мне дело до того, кто убил? Мне все равно, развалится СССР или пребудет вовеки. Мне даже плевать на то, как себя будет чувствовать в этой новой жизни интеллигенция, которую я по смешной инерции защищаю перед лицом бесталанной тайной полиции. Мой дальнейший путь пройдет мимо этой суеты. Минуя ложные маяки.
Я оторвал взгляд от уплывающих носилок, и он уперся в усатую физиономию сторожа Леонида, она появилась прямо передо мной над перилами веранды.
– Чайком не угостите?
– Конечно, Леня, проходите, – пролепетала прелестница Маруся, не спросив ни меня, ни майора. Ненормально взбодренный Леонид ввалился на веранду и шумно придвинул кресло к столу. Майор тут же встал. Не из неприязни к сторожам или белорусам, просто закончил дела. Я встал, чтобы его проводить. Леня уверенно сел и подмигнул Марусе.
– Вы уезжаете? – спросил я следователя.
