Три дня. Никто не знает, как жить

скачать книгу бесплатно


– Наш Митюша родился двадцать девятого февраля – это почти невероятно! Все в нашем мире не просто так! Он будет особенным! – потом она чуть прищурившись, устремила взгляд своих бесконечных глаз куда-то к небу, улыбнулась и добавила: – НАШ ВИСОКОСНЫЙ МАЛЬЧИК!

В этот момент все гости натянуто заулыбались и засмеялись, и фотограф нажал на съемку. На фотографии все кроме бабушки получились расплывчато и некрасиво, поэтому из нее вырезали бабулю и оставили одну. Одну с той фразой на губах и солнечным взглядом. Позже я узнал эту историю и обязательно попросил фотографию себе, поместив ее у своей кровати в доме на Смоленской улице.

Рамка со снимком снова на месте, а мои ножки на холодном полу.

– Бааааа! Бааа-аа! Бабуля!! Бабушка Ксюшааа!

Нет ответа. Лишь только Мурка, оправившись от моего чиха, зашуршала лапами, вылезая из-под кровати.

Мне не встать, ноги не слушаются, и сильно кружится голова. Посижу еще чуть-чуть. Кашель дерет горло. Как бы скорее прийти в себя от сонного забвения и этой тяжести? Наверное, сейчас у меня ничего не получится, ведь я уже несколько дней хожу сильно простывшим, а вчера, кажется, совсем заболел.

За ночь жар совсем не спал, вся кожа у меня холодная и влажная, как у куриной тушки, которую полчаса назад достали в тепло из морозильника. А все внутри наоборот горит.

А вдруг это пылает мой внутренний дом?! К тому же, горло не только сильно першит и болит, по нему еще будто бы поднимается дым моего пожара. Нужно срочно что-то предпринимать. Самое лучшее – узнать, где бабушка и найти ее. Тогда пожар утихнет. Бабушка – самый лучший спасатель, она все-все умеет.

Головокружение понемногу стихает, так что самое время вставать.

На кровати после меня остались большучие мокрые пятна размером почти во всю простыню. Как же сильно я испарился за одну только ночь. В мокрой одежде так холодно, что все тело дрожит. Б-р-р-р! Чувствую себя древним стариком, который, постукивая челюстью, трудно передвигается по комнате и каждым своим шагом оставляет мокро-пузырчатые следы на крашенном кабачковым цветом полу.

Никогда бы не подумал, что раздеваться может быть так трудно. Приходится снимать несвежие носочки, медленно стягивать тяжеленный шерстяной свитер, потом прилипшую к телу футболку. Она не хочет с меня слезать, цепляясь и сворачиваясь в трубочку. Штанишки тоже словно приросли ко мне, они путаются в ногах, опрокидывая меня на пол. Видели бы Вы, сколько пара моих усилий разлетается вокруг. Оказывается, иногда самые обычные, самые простые занятия могут стать непереносимо тяжелыми.

Я стою совсем голый посреди своей комнаты, постукивая зубами от холода, обнимаю себя обеими руками, чтобы согреться, но это не помогает.

Нужна новая одежда, но у меняее нет, остается только бабушкина комната. Сперва лучше постучаться, вдруг именно сейчас и именно за этой дверью меня ждет чудо.

– Тук-тук-тук! Бабуля! Ба…! Тук-тук!

Тишина. Чудеса любят свободу и никогда не происходят, когда мы их ждем.

В комнате все чисто и опрятно. Впрочем, как и всегда. Бабушка, в отличие от меня умеет соблюдать чистоту. Окна завешаны полупрозрачным тюлем. Бабушка не боится темноты и любит свет, она считает, что для света есть место всегда, везде и во всем. У окна почти во всю ширину маленькой комнатки стоит кровать, она застелена цветным узорчатым покрывалом без единой складочки. Справа от меня, на своем месте стоит громоздкий комод с четырьмя огромными ящиками друг на друге и телевизором сверху. А прямо напротив толстый шкаф на маленьких ножках, похожий на тушу неуклюжей свинки, только темно-коричневую и лакированную. На средней из трех разделяющих шкаф на равные части дверок висит бабушкин любимый черный платок с розами. Эта дверца полностью зеркальная, но из-за платка в отражении можно разглядеть себя не выше, чем до груди. У меня очень бледная кожа, и лишь только под ногтями на распухших от влаги пальцах ног виднеются розовые румяности, и еще следы синяков закатной расцветки на бедре и ребрах.

Вы не думайте, я не какой-нибудь там вор и никогда не старался рыться в чужих вещах, но мне просто необходимо найти себе хоть какую-то одежку.

Удача! Наконец-то! Как я и думал! В комоде нашлись вязаные носочки и жутко смешные штанишки с лямками для ступней и оттянутыми коленками. Штанишки немного коротки, но ничего, натяну носочки как можно выше. За другими дверцами среди прочего, висят старая клетчатая рубашка и растянутый свитер вязаный толстой, грубой, бежевой ниткой. Тут же рядом дряхлая и такая же полулысая, как наша Мурка, шапка с длинными ушами. Раньше это были дедушкины вещи. Бабушка сохранила их для папы, чтобы ему было что одеть, когда он приезжает к ней. Теперь их буду носить я.

Новая одежда еще холоднее моей старой. Хорошо, хоть не мокрая – значит она обязательно должна на мне прогреться. А пока приходится терпеть мерзкий озноб.

За третьей дверцей стоит целая гора сложенных стопками книг. Когда бабушка собирается читать со мной перед сном, она говорит: «Пойду, загляну, что у нас интересного лежит в уголке воображения!». И через минуту возвращается с интересной книжицей. Мы перечитали с ней множество книг больших и маленьких, старых и тех, что младше меня, про животных и людей, про приключения и путешествия, про Землю и космос, про все-все. Бабушка говорит, что в книгах можно найти что угодно. Даже самого себя.

Стоит ли попробовать пересмотреть их все сейчас? А вдруг мне удастся найти ту, в которой пишут, как находить бабушек.

Загвоздка в том, что в этом шкафу никак не меньше ста книжиц, и хотя раньше их было во много-много раз больше, по-моему – это все равно очень большое количество, тем более, для одного дня, тем более, что я не очень быстро читаю.

В глазах все кружится и вертится от озноба, поэтому, пока есть силы, лучше поискать бабушку без помощи книг, они ведь никуда не денутся, а бабушка уже делась. А вот бабушкин любимый платочек, пожалуй, заберу с собой. Если он тут, она не могла далеко уйти. Как и я свой чудо-шарик, бабушка всегда берет его с собой, особенно если уезжает далеко, а уж тем более, зимой.

– Аййййй! Черт! Проклятая дверь!

За эти ругательства мне может крупно влететь. Хотя их никто не слышал. К сожалению. Ну что же я такой невнимательный и рассеянный, весь в папу. Шлепнулся лбом о дверной косяк и улетел назад, в голове стоит такой звон, словно там кто-то мыл посуду и неуклюже уронил, разбив все до единого приборы.

На двери висит календарик с плавающим окошком для даты. Окошко замерло двадцать первого декабря.

Сегодня точно не двадцать первое декабря. Вчера был четвертый после Нового Года день, как раз тот самый день, когда я решился ехать к бабушке, во что бы то ни стало. Сегодня пятое января, а никак не двадцать первое декабря. Буду собираться дальше.

В маленькой прихожей на вешалке сгорбился старый протёртый ватник. Под ним россыпь неаккуратно валяющихся ботинок в пыли и грязи. Среди них есть и пара пригодной обуви. Правда вынужденный союз черной левой галоши с невысоким коричневым сапожком вряд ли можно в полной мере считать настоящей парой. Галоша мне слегка велика, а сапожек настолько же маловат.

Дверь на улицу тремя ступеньками ниже. Вчера вечером она так и не поддалась мне. Не поддается она и сейчас. Снова нужно лезть в окошко.

– А-й-ййй!

Я снова упал. Буквально вывалился наружу. Выскребая собой с подоконника остатки растрескавшейся краски, до крови разодрал ладоши и не смог удержаться. Подо мной скрипит снежок, а ноздри слипаются после каждого вдоха. Мороз окреп.

Красивое, густое от холода небо – совсем голое, без облаков, пытается обогреться бледным зимним солнышком и сильно дрожит, вызывая порывы ветра. Он сдувает с веток деревьев и крыши дома колкую снежную пыль, и та, слетая прямо на меня, обжигает кожу лица и рук.

Больной сон почти не предал мне сил, я очень хочу кушать. Нужно как-то отогнать эти мысли. Отдых и еда могут подождать, пока я не найду бабушку. Сейчас только поймаю еще несколько пылинок хрустящего снега и сразу встану. А то лежу тут, прямо как дельфинчики из моего чудо-шарика. Он у меня, кстати, с собой в кармане ватника вместе с бабушкиным платком.

У нас на участке две калитки. Одна находится на дальнем конце участка и выходит прямо к речке, а вторая – парадная. С нее можно выйти прямиком на Смоленскую улицу. Я выйду через парадную, ведь бабушка – не большой любитель зимней рыбалки и купания.

Мои вчерашние следы, вытоптанные в снегу по щиколотку, почти замел ночной снегопад, но пока еще они видны, так что можно идти по ним шаг в шаг.

Если не считать несколько дорожек легких Муркиных лап на свежем снежном насте, других следов, помимо моих на участке нет.

Совершенно пустая дорога в одну сторону тянется к самому горизонту бело-коричневой, качающейся ленточкой, пока хватает глаз, а в другую, немного на отдалении прячется за поворот. На сваливающейся обочине ни души. Дома и деревья накрылись шапкой снега и спят. Мне не у кого узнать, где бабушка.

Я гулял по поселку бесконечное количество раз, знаю почти все дома на нашей улочке и даже некоторых хозяев. Ходил с родителям и бабулей в магазин и на пляж, сам показывал им короткие пути, бегал лазить по детской площадке у здания старой, полуразрушенной школы. Залезал на самую высокую конструкцию и сидел там «без рук». Улыбался сверху, воображая себя спасателем, космонавтом или ниндзя. Мама внизу переживала и ругалась, чтобы я перестал баловаться, а папа гордился мной, не вслух, конечно, но это было легко видно в его глазах. И тогда мне хотелось забраться еще выше. А бабушка в такие моменты просто стояла, укутавшись в свой любимый платочек, и молчала. Мне кажется, она пыталась насладиться нами, а не руководить. Хотела запомнить эти моменты в своей голове, как фотоаппарат.

Когда родители уезжали в город, мы снова и снова повторяли с бабушкой наши любимые прогулки, наши любимые занятия и игры. Я всегда знал, где она и чем занята, а если она куда-то уходила, то совсем ненадолго, и делилась куда. Я был уверен в том, что знаю, что она любит.

Улицы, дворы, машины, площадки и пляжи улыбались мне, а я им. Все было так привычно и понятно, что я даже не замечал этого. Я знал, куда мы идем, а ответом на все «Зачем?» было – «получать удовольствие», «наслаждаться». Выходя за калитку, я просто бежал в любую сторону и знал, что куда бы я не побежал, там со мной будут все мои, и мне не надо будет никого искать. Только если мы не решили играть в «Прятки».

А сейчас я стою на той же самой улочке совсем один и не знаю куда идти. Знаю зачем, но не знаю куда. И поэтому даже самый короткий путь известный мне откуда угодно, до куда угодно превращается в бесконечное путешествие. Самые знакомые дома закрыли глаза своих окон и не замечают меня. Они замаскировались под снегом и кажутся чужими и страшными. Самые любимые места при встрече обещают пустоту и разочарование.

Все вокруг, как и прежде, и я – прежний Митюша. Но мы будто бы больше не знакомы и не рады видеть друг друга. Вчера вечером, ложась спать, мне казалось, я проснусь с утра, выбегу на улицу и поспешу на лесную опушку. Там у нас есть небольшая тайная полянка с качелями и скамеечкой. И там меня обязательно сразу найдет бабушка, а я ее. Как и всегда. Я скажу ей, что нельзя больной стоять на морозе, и мы пойдем домой пить молоко с мёдом. Но сегодня пустая продрогшая улица кусачими порывами ветра шепчет мне, что наша полянка пуста. Потому что это моя любимая полянка, а не её. И что молоко с медом тоже нравится только мне, а не бабушке.

Мне хочется сжаться в комочек и кричать. Но от сильной простуды, из моего рта вырывается только хриплый вой со слюнями, тут же сметаемые ветром в сторону. Наша улица и наш поселок сейчас чужие и пустые. И все оттого, что они не мои. Только теперь я понял это.

Я знаю свою деревню и свои любимые места и занятия, а не бабушкины. Я не имею понятия, что она любит кушать, когда ест в одиночестве, где она гуляет и во что играет, когда я не приезжаю к ней на выходные или каникулы. Не знаю, с какими книжками она ложиться ко сну, и какой напиток остывает в ее чашке, когда сон незаметно слетает с книжных страниц и похищает ее в страну грёз.

В моём маленьком мире мне ее не найти, там только она может меня отыскать. Но сейчас она потерялась, а не наоборот, и теперь я стою в её мире и не знаю куда идти!..

«Я не знаю куда идти!»

Холод этой мысли напоминает мне папу.

– …я не знаю куда идти мне идти! Я не знаю куда идти..! Я не знаю, я не знаю, я не знаю!…

– Папа…. Папа…. Папа..

***

Он сидел в заляпанной жирными, никогда не высыхающими пятнами футболке, с простиранными до разрыва ткани швами на шее и рукавах, его когда-то сильные ноги-корни сейчас высели одна на другой худые, как два увядших стебля, осунувшееся тело тяжело дышало в крепком тревожном сне, опираясь налитой оловом головой на кисть левой руки. С периодичностью в несколько минут из его рта начинали вылетать нечленораздельные звуки и слюни. Он разговаривал во сне. Между указательным и средним пальцем правой руки он зажимал давно потухший огарок сигареты, стлевший почти до середины фильтра. Сигарета выгорела целиком, он так ни разу и не поднес ее к губам. Серые обрубки упавшего пепла кучно лежали прямо у его ног, на прожжённом до угольной черноты паркете.

Таким я увидел его тогда. Таким я увидел своего папу тем весенним вечером, когда мы с бабушкой зашли проведать его дома. Таким я увидел его первый раз.

С того дня, как мама приехала встречать нас на вокзал одна, без него, папа больше не жил с нами в нашей общей квартире. Он больше не приходил туда «домой», теперь он приходил «в гости». Так говорила и просила говорить нас обоих мама. Поэтому виделись мы очень редко. Мама пускала его только раз в неделю. И только ко мне.

Сначала он приходил точно раз в семь дней. Приходил, и я очень радовался, узнавал его привычную одежду, походку и улыбку. Хотя часто он терял её, неловко пытаясь это скрыть. Еще от него постоянно пахло, как от бабушкиных компрессов, которыми она натирает меня от гриппа и простуды.

Мы играли и разговаривали обо всем. Каждый раз он смотрел на дверь маминой комнаты или ту, которая ведет на кухню или на лестницу, в зависимости от того, где была мама – дома или нет. Мне казалось, он, как бабушка, хочет научиться смотреть сквозь, в самую суть и увидеть её. А потом он тихонечко спрашивал меня, чем она занята, а если мамы не было дома, то где она и когда вернется. И каждый раз он интересовался, как у неё дела. Когда я отвечал ему, казалось, никто и никогда на свете не старался так внимательно следить за моим ответом, словно пытаясь схватить каждый звук, каждую фразочку о ней. Как я пытаюсь схватить ртом самую вкусную снежинку и, уже почти поймав ее, замечаю другую, которая кажется вкуснее той – предыдущей. Ему было не так важно, что я говорю о ней. Я это точно знал. В самые темные моменты наиболее сокровенное внутри светится ярче всего, и этого не скрыть. Ему нужна была информация не о том, в каком платье она ушла, но новость о том, что она есть и все также носит свои платья.

Он очень много думал о ней и слишком мало знал. От этого голова очень устает, поэтому необходимо хоть иногда открывать уши и освобождать свои мысли, пуская вместо них что-то новое, что-то настоящее. А еще, когда о чем-то только думаешь, но не видишь, не слышишь и не чувствуешь, начинает казаться, что это все не по-настоящему, что это все вымысел. А ему так нужно было знать, что мама – она на самом деле, и он ее не придумал.

Время шло, и папа стал приходить все реже. Иногда раз в две недели, а иногда пропадал совсем чуть не на месяц. Я считал каждый день. А когда он все-таки появлялся, то порой я не мог его сразу узнать. Его одежда дышала усталостью, часто он приходил в незнакомой мне, но и не новой, а значит чьей-то чужой рубашке или джинсах. Его прическа и щетина топорщились во все стороны, а взгляд то безразлично терялся в стене или окне, то виновато дрожал. И только запах бабушкиных компрессов сопровождал его неизменно.

Значит, папа болеет и не хочет нас заразить, думал я. Но все равно очень сильно скучал.

Как можно так часто, много и долго болеть? Неужели его иммунитет еще слабее, чем у меня? Может это без нас или, наоборот, из-за нас? Или еще от чего-то..

Я постоянно думал об этом и спрашивал маму обо всем, а она злилась и все меньше отвечала мне, иногда будто бы и вовсе не замечая, как и папу.

А потом он пропал совсем. По крайней мере, для меня. Прошло несколько месяцев, и я стал нестерпимо тосковать, так что мог уже тоже заболеть без него. И тогда бабушка по секрету от мамы пошла со мной к папе в гости. А это было строго настрого запрещено.

Я шел за бабушкой и, вроде, очень радовался, потому что сейчас мы встретимся. А с другой стороны, чуть не плакал. Никогда бы и представить себе не мог, что буду ходить к папе в гости. И ни он, ни я это так никогда бы не назвали.

Мимо мелькали улицы и фонари, а у меня заплетались ноги.

И вот бабушка, тихонько скрипнув ключом, впустила нас к нему домой. У неё есть ключи от всех дверей, если Вы меня понимаете.

Просторная, с высоким потолком квартира встретила нас темным коридором и свернувшимся ковриком для ног. Свет с лестницы доставал не дальше, чем до середины прихожей. Вдоль стен на скрипучих петлях тяжело висели старые облезшие двери.

Бабушка в пол голоса велела мне проходить и не толпиться, а я растерялся и не знал куда ступить. Потом стало совсем темно, но через секунду щелкнул выключатель, и над нами загорелась одинокая лампочка на грязно-белом проводе. Она осветила коридор полностью, что можно было увидеть, какой он длинный и как много в нем дверей.

Бабушка объяснила, что это коммунальная квартира, каких очень много в центре нашего города. Раньше такие квартиры полностью принадлежали одной семье, но потом кто-то захотел справедливости и отнял их у прежних хозяев, а потом разделил так, чтобы на одну комнату приходилась одна семья. Так же было и в этой квартире, здесь в разных комнатах ютились несколько семей, и только их сапожки жили вместе в одном коридоре. Папина комната была в самом дальнем правом углу. Раньше она принадлежала папиным родителям, а когда их не стало, перешла к нему. И пока мы жили все вместе в нашей квартире, то папа сдавал комнату, а ему за это платили денежки. Теперь мне было ясно, почему он так часто мог не работать, а пробовать стать героем. А когда мама запретила ему с нами жить, он больше не мог получать за эту комнату денежки, а значит, и на геройство времени у него больше не было.

Мы толкнули незапертую дверь. В огромной комнатище был жуткий беспорядок. По полу валялись скомканная одежда и носочки, бутылки, этикетки и упаковки от еды, крошки, очистки и еще много всякой всячины. Грязный нелакированный паркет как мог стыдливо прикрывал скромный коврик, лежащий прямо у большого прожжённого в нескольких местах, не застеленного дивана в углу дальней стороны комнаты. Старый заваливающийся вперед носом шкаф, видимо, очень боялся упасть, поэтому вытянул перед собой все свои раненые без ручек дверцы и даже выдвинул несколько ящиков, из которых свисали конечности разноцветной одежды. Чуть дальше дрожал то ли от голода, то ли от страха пузатый холодильник. А прямо напротив таращились два огромных окна, освещая комнату яркостью еще не растаявшего апрельского снега.

Мне показалось в тот момент – окна жалели, что завешаны лишь полупрозрачным тюлем без занавесок, и оттого не в силах спрятать в темноте весь этот развал. И папу.

Он сидел на стуле, в уголочке слева от окон в одних трусах и старой растянутой футболке за небольшим, заставленным грязной посудой и бутылками столом. Он спал и не слышал, как мы вошли.

Знала ли бабушка, что мы застанем папу таким? Не знаю. Но мне стало очень не по себе, и она это заметила.

– Не расстраивайся и не бойся, Митюша! Мы здесь чтобы помогать, а не плакать и переживать. Мы очень нужны нашему папе! – взяв мою руку, сказала она.

Я выдохнул себя, как воздушный шарик, а затем снова впустил полные легкие и посмотрел ей прямо в глаза, выражая готовность помогать.

Тогда бабушка улыбнулась мне, и, наказав оставаться, где стою, осторожно подошла к папе. Несколько секунд ласково и сочувственно глядя на него, она поправляла сальные пряди на его голове, что никак не могло изменить общей ситуации с его прической. Потом уже обеими руками аккуратно взявшись за его отекшие, небритые щеки, она позвала папу по имени:

– Саша… Александр, просыпайся! Саша, у тебя гости! Мы приехали! – её голос лился, как журчание ручья под коркой еще не до конца растаявшего снега.

Бабушка смотрела сквозь папины закрытые веки, куда-то глубоко внутрь и терпеливо ждала ответа. Я знаю, как это. Сколько раз так она спасала меня от кошмарных снов – подарков темноты. Когда все самые страшные монстры неожиданно нападают и душат во сне. Я кричу и вздрагиваю, но не могу проснуться, не могу стряхнуть их с себя, даже если уже открыл глаза. Слезы сами вытекают из глаз, и, кажется, я вот-вот растаю. А потом на мои щеки ложится тепло, я вижу тысячи созвездий её взгляда, слышу тихий ручей голоса, ощущаю в себе дыхание полной умиротворения вселенной, и мои монстры уходят, унося с собой свои истории. Страхи опадают листьями осеннего клена на ветру, и я выхожу обратно из себя.

Так и папа, еще несколько раз надрывно прохрапев что-то неразборчивое, зашевелил носом и свободной рукой. Бабушка платком утерла слюни с его губ и подбородка. Она выпрямилась и отошла от него на несколько шажочков, судя по всему, чтобы оставить его просыпаться в одиночку в своем натюрморте (сам он очень напоминал мне жухлый кабачок), и оценить себя в центре своей картины.

Папа открыл глаза, и, не сразу придя в себя, и заметив наше присутствие, громко и неприлично выругался. Затем увидел перед собой бабушку, и его бледное кабачковое тело вздрогнуло, а щеки пошли ярко-красным румянцем. Бабушка ничего не сказала о его ругани, но он все равно по-собачьи потупил взгляд и начал извиняться:

– Ой!.. П-п-простите, мама! – замямлил папа. Он всегда называл бабушку не по имени или имени отчеству, как это обычно делают взрослые, а просто – мама, и при этом всегда говорил – Вы. Хотя бабушка и не была его мамой. Ведь если бы это было так, то моя мама была бы его родной сестрой, а не женой. Бывшей женой.

– Как Вы здесь оказались и зачем? – очень осторожно поинтересовался папа.

И тут, несмотря на то, что я был на расстоянии целой огромной комнатищи, до меня ярко донесся запах тех самых бабушкиных компрессов, которые она ставит мне, если я сильно заболею, чтобы не дать в обиду мой слабый иммунитет.