скачать книгу бесплатно
Иловайск. Рассказы о настоящих людях (сборник)
Евгений Викторович Положий
Евгений Положий (г. Сумы), 47 лет – известный журналист и писатель. В издательстве «Фолио» вышли его романы: «Потяг», «Мерi та ii аеропорт», «Дядечко на iм’я Бог», «Вежi мовчання», «Юрiй Юрiйович, улюбленець жiнок», «Риб’ячi дiти».
«Иловайск» – книга о мужестве, невероятном героизме и человечности украинских солдат и офицеров, бойцов добровольческих батальонов, батальонов теробороны, всех тех, кто оказался в конце августа 2014 года в «Иловайском котле», ставшим самым крупным поражением украинской армии в ходе войны на востоке. Это честная книга о войне, которая, как известно, никого еще не сделала лучше, и все же среди крови, огня и железа люди остаются людьми.
Автор услышал истории около сотни участников Иловайской трагедии, книга построена на реальных событиях. Тем не менее, просим считать все совпадения имен, фамилий и позывных случайными.
Евгений Положий
Иловайск. Рассказы о настоящих людях (сборник)
© Е. В. Положий, 2015
* * *
Предисловие
Наша книга выходит в годовщину событий, которые произошли в августе-сентябре 2014 года во время войны на востоке Украины. Один год – слишком короткий срок, чтобы разобраться в причинах «Иловайского котла» – практически все люди, принимавшие ключевые решения, живы и занимают высокие должности в армии и правительстве, большая часть информации, в том числе и о количестве погибших, раненых и пропавших без вести, засекречена. Поэтому в романе нет – да и не может быть – прямого ответа на вопрос, кто виноват в этой трагедии. Искать такой ответ должны военная прокуратура, следственная комиссия Верховной Рады и исследователи-документалисты.
Однако 365 дней вполне достаточно для того, чтобы записать и рассказать истории солдат и офицеров, выживших в «Иловайском котле». Некоторые из этих историй читатель легко узнает – они звучали в медиа. Но еще больше страшных и героических историй не попали ни в медиа, ни в книгу – трагедию и боль тех дней невозможно уместить ни в одном романе.
Книга писалась на двух языках – украинском и русском, в зависимости от того, на историю какого бойца автор опирался, создавая ту или иную главу. Если респондент говорил на украинском языке – глава создавалась на украинском; если респондент говорил на русском – значит, на русском. Главы, написанные на русском, переводились автором на украинский язык и, соответственно, наоборот. Таким образом, получились две равноценные авторские версии романа: украинская и русская.
«Иловайск» – художественный текст, роман, построенный на реальных событиях, где среди героев, имеющих своих прямых прототипов, живут, совершают подвиги и умирают вымышленные персонажи. И если участники тех событий обнаружат в тексте некоторые несоответствия со своими воспоминаниями, мы просим учесть, что это – не документальная повесть, хотя автор и стремился быть максимально точным. В этом ему помогали бойцы добровольческих батальонов «Донбасс», «Днепр-1», «Херсон», «Миротворец», 39-го и 40-го («Кривбасс»), 42-го батальонов территориальной обороны, солдаты и офицеры 17-й танковой бригады, 51-й, 92-й, 93-й бригад ВСУ, бойцы Сумского передвижного пограничного отряда.
Без них эта книга никогда бы не состоялась, они и их подвиги – и есть эта книга. И, думаю, будет правильно, если мы посвятим ее бойцам, погибшим в «Иловайском котле».
Благодарности
– бойцам добровольческих батальонов «Донбасс», «Днепр-1», «Миротворец», «Херсон», 39-го и 40-го («Кривбасс»), 42-го батальонов территориальной обороны, солдатам и офицерам 17-й танковой бригады, 51-й, 92-й, 93-й бригад ВСУ, пограничникам Сумского передвижного пограничного отряда;
– родным и друзьям погибших и пропавших без вести бойцов, которые нашли в себе силы говорить;
– людям, которые помогали собирать информацию и искать участников событий: Надежде Вовк, Татьяне Голуб, Юрию Коваленко, Юлии Левковской, Владимиру Пошве, Татьяне Репиной, Алексею Сикорскому, Валентину Терлецкому, Александру Чижу, Юлии Чешке;
– моим коллегам-журналистам, чьи тексты и видео помогали понять суть происходящего: Юрию Бутусову, Егору Воробьеву, Марине Данилюк-Ермолаевой, Олегу Зайченко, Инне Золотухиной, Соне Кошкиной, Максу Левину, Ростиславу Шапошникову, Артему Чапаю, многим другим;
– моей жене, Анне Положий, которая помогала с переводами, успевая воспитывать двух маленьких детей и родить за время работы над текстом третьего, который еще меньше.
Матiр Божа поперед,
Синку Божий позаду,
Янголи по сторонам,
Що буде менi, то й буде вам.
Когда прощаетесь, объятия должны быть крепкими. Тогда вы словно остаетесь рядом с близким человеком. Он сохранит на своем теле оттиск вашего тела столько, сколько способен вас помнить, так, словно вы никуда и не уходили. Лучше всех это понимают любящие женщины, они всегда стремятся прижаться как можно крепче. Мамам крепкие объятия необязательны, отпечатки тел их детей навсегда запечатлены внутри каждой, они носят своих детей в себе всю жизнь. Отцам этого никогда не понять. То, чего так часто не хватает сыновьям – это крепких мужских объятий своих отцов на прощание.
Когда прощаешься, Грэг
Лица то появлялись, то исчезали, словно фотобумагу дрожащей неуверенной рукой опускали в проявитель и фотограф-любитель боялся уронить пинцет или выпустить из рук в жидкость ценный снимок. Грэг понимал, что так не бывает – изображение не может то появляться, то исчезать, но именно так и происходило. Сквозь туман в голове и гул двигателя грузовика он силился вспомнить, где мог видеть эту картинку: мама в выходном красивом платье, он – еще подросток лет одиннадцати-двенадцати, в шортах и светлой рубашке с короткими рукавами, и так редко улыбающийся отец. На месте фигуры отца на снимке зиял черный контур негатива. Грэг просто помнил, что отец в тот момент улыбался, но где и при каких обстоятельствах был сделан снимок, выпало из памяти. Очень хотелось пить, и он подумал, что если бы человек, который всю дорогу поправлял бинты, дал хотя бы несколько капель или просто смочил ему губы, то тогда он смог бы вспомнить. Он попытался облизать губы, но сухой шершавый язык не слушался и, кажется, увеличился вдвое. Чьи-то воняющие соляркой и порохом пальцы приоткрыли ему рот и вложили под язык, словно таблетку от жажды, кусок пожеванной влажной марли. Грузовик, не глуша мотора, остановился – кажется, умер еще один из тяжелораненых бойцов, и Грэг сквозь пелену обезболивающего услышал недовольные голоса. Он мечтал, чтобы машина стояла как можно дольше – на ямах раненых в кузове подбрасывало так, что не умереть было сложно. Спасало то, что бойцы лежали практически друг на друге, и те, кто находился в сознании, крепко держались за борта и за своих обездвиженных товарищей. Грэг попытался приоткрыть глаза, чтобы посмотреть, что происходит, но даже на это у него не хватило сил. «Давай!» – прокричали прямо над головой, и машина, глотнув в кузов пыли, заныла сцеплением, дернулась и поехала, набирая скорость. Первым растворился негатив, прячущий улыбающегося отца, потом исчезло мамино платье и сама мама – Грэг хватался за ее изображение из последних сил, но мама ускользнула, исчезла из сознания, впрочем, как и дерзкий подросток. Грузовик подкинуло на яме, и по белому прямоугольнику фотобумаги прошла мелкая рябь, переходящая в волны, каждая из которых, ударяя по обеим полушариям, причиняла невыносимую головную боль. Боль; больше Грэг ничего не знал.
Отец умер в середине марта. Он долго болел и мучился, но оставался по-прежнему властным и энергичным стариком, стараясь не выпускать из-под контроля ни одной домашней мелочи. Разве что моль, вылетая из шкафа, теперь не спрашивала у него разрешения – он практически не вставал с кресла. Телевизор его раздражал, интернетом отец не пользовался, современные газеты считал убогим чтивом для идиотов, поэтому новости черпал по старой привычке – из маленького черного шипящего радиоприемника с длинной антенной. Только там, на радио, еще оставались работать настоящие профессионалы, считал он, но в Украине зимой и весной 2014 года и коротких эфирных новостей вполне хватало, чтобы потерять покой и сон даже здоровому человеку. Услышанное он обсуждал с супругой, а когда приходил Гриша, то и с сыном, позволяя себе выпить категорически запрещенную врачами рюмочку хорошего коньяка. Отец знал толк в жизни и в коньяке – воспринимал только «пять звезд», жил по гамбургско-армянскому счету, как любил шутить, но также хорошо понимал, что и того, и другого ему отпущено очень мало.
Последние месяцы отец любил поговорить. Раньше он предпочитал слову действие – колючая властная энергия хлестала из него, будто кнут погонщика, отщелкивая карьерные высоты, но сейчас общение осталось единственной функцией, в которой болезнь его не ограничивала физически. Собеседников подбирал тщательно: «Люди уходят, народ мельчает!» – часто подчеркивал тщету амбиций настоящего времени перед величием прошлого. Алкоголь, наркотики, праздность, лень, распад семьи – загибал ссохшиеся костлявые пальцы отец, клеймя язвы постсоциалистического общества, склоняясь над умеренным коньяком и посматривая на Грэга поверх очков белесыми глазами. Сколько еще нужно перечислить апокалипсических примет нынешнего времени и как его можно сравнивать с достижениями индустриализации и народного хозяйства? Об альтернативной энергии, айфонах и электромобилях конечно же отец не хотел и слышать – такие вещи производили далеко за океаном, а он толковал о территории, на которой они жили. Но дело даже не в территории – отец категорически не верил в нынешних людей, в их способность создавать проекты, организовываться в группы, конструктивно и последовательно проводить изменения. Ему нравилось задавать сильные, настоящие, в полный рост, глобальные вопросы и наблюдать, как сын ищет убедительные аргументы в ответ. С годами в дискуссии ценишь не победу, а процесс.
Грэг категорически отказывался принимать за аксиому отрицание отцом перспектив своего поколения и, как следствие, государства. Он смотрел на мир и цели своего существования совсем иными глазами: жил для себя и своей семьи, а не для страны, давно и успешно занимался бизнесом – держал фирму по установке систем безопасности. Все материальные трудности, на которые Грэг добровольно обрек себя, женившись и съехав от родителей на съемную квартиру, остались позади. Родители конечно же хотели, чтобы все случилось наоборот – «первым дело, первым делом самолеты…», но Грэг такие решения не обсуждал. Теперь, через десять лет, они с женой твердо стояли на ногах, жили в большой трехкомнатной квартире в новом доме с отличным видом на Днепр, дочка ходила в хорошую школу, и ничто, казалось, не могло омрачить их будущего. С отцом отношения складывались по-разному, наверное, как и у всех отцов и сыновей, но последние два-три года у тяжело болеющего старика появилось много свободного времени, и их разговоры стали более доверительными. Вот, оказалось, где зарыт секрет хороших отношений между людьми – под дубом дефицита времени в замкнутом сундуке, где хранятся слова, обращенные друг к другу. Однако теперь все перевернулось, и уже Грэг постоянно спешил, говорил по телефону, решал свои деловые вопросы, а отец терпеливо ждал. Как когда-то он, маленький мальчик, много лет тому назад, ждал внимания отца, с нетерпением прислушивался к шагам на лестнице вечнозеленого подъезда и звуку открывающегося замка. Но сейчас, за несколько месяцев, а может быть, и недель до смерти отца они стали наконец настоящими друзьями. «Ты пойми ключевой момент, сынок: вот мы с тобой сейчас спорим до пены у ртов, и ты правильно говоришь, что я – это прошлое, – говорил отец. – Но проблема ведь в ином: это спор не между прошлым, как ты считаешь, и будущим, нет. Проблема в том, что спор между тобою и мной – это спор между настоящим и настоящим. Настоящим, Гриша, а не будущим! Понимаешь этот тонкий момент? Вы не делаете для будущего ничего, а, значит, рано или поздно за это придется заплатить». Мать и жена во время бурных мужских дебатов пили кофе и обсуждали прически и платья, но Грэг знал, что они – на его стороне. Отец говорил, что будущее произрастает из прошлого и покоится на союзе с Россией, и там наше счастье, а Грэг считал, что прошлое пусть себе там и покоится с миром под звон патриархальных колоколов, а двигаться нужно в Европу. Он изъездил старушку от Дублина до Бухареста, помнил нищую, заброшенную Польшу 90-х, видел, как выросла экономически эта страна сейчас, и хотел, чтобы в Украине люди жили хотя бы так же. Отец, естественно, современной Польши не видел. Он ратовал за то, что помнил, за ту страну, где ему и его семье жилось комфортно, за то время, в котором он чувствовал себя хорошо. Он утверждал, что Россия никогда не сделает ничего плохого украинцам и за нее следует держаться покрепче, двумя руками: там газ, там нефть, там наши братья. «Нам нечего бояться, сынок, – говорил он. – Никто не посмеет столкнуть лбами два братских народа!» И этот спор до времени «Х» для обоих диспунтантов не имел правильного ответа ни для кого.
На Майдан Грэг не ходил. Сидел на диване, топал ногами, писал гневные реплики в Фейсбуке против Януковича, перезванивался с друзьями и родителями, но там, посреди зимы, пританцовывающим на маленькой площади, в палатках, себя не видел. В разгар противостояния позвонил брат жены из Владивостока и встревоженным голосом предложил помощь:
– Если надо, Гриша, приезжайте с Маринкой, поживите у нас, пока в Хохляндии всех бандеровцев не перевешают!
– Сейчас, Виталик, подожди, не клади трубку! Я окна фанерой прикрою, – разозлился Грэг. – Мы же с Маринкой, как ты правильно сказал, на русском языке говорим, так нам окна каждое утро фашисты бьют!
– И это в Днепропетровске! – удивился, не оценивший иронии, шурин. – Что же тогда в Киеве творится?
Марина с родным братом поссорилась на политической почве тут же, не отходя от телефона.
А через несколько дней на улице Институтской в центре Киева расстреляли Небесную сотню, и Янукович сбежал в Россию. Майдан победил. Но радости от победы не ощущалось. Плыли, поддерживаемые тысячами рук, по людскому морю на киевском Майдане гробы с мальчишками, застреленными снайперами, растекалась по Украине жалобная песня «Пливе кача», города и села многотысячными панихидами прощались со своими героями. Горе и горечь разлились по стране.
Когда Россия отжала Крым, Грэг заметался по квартире, не находя себе места. Маринка пыталась его успокоить, сводить в кино или отправить с дочерью на ролледром, но он никак не успокаивался: звонил друзьям, шарился по интернету, смотрел новости по телевизору.
– Ты что-то задумал? – тревожно спрашивала жена. – Признавайся.
Грэг не признавался.
– Папа, – позвонил он вечером воскресенья в день крымского референдума отцу. – Тебе не кажется, что пора идти Родину защищать? – Грэг не спрашивал разрешения, он искал совета.
– Нет, – ответил горячо отец. – Там же все договорено! Посмотри, за Крым никто не воюет, – и умер на следующий день. Но между ответом сыну и смертью старик успел сменить веру. Он отрекся от прошлого, разорвал его и выбросил в мусорное ведро вместе с потрепанным и никому не нужным, но тщательно хранящимся в столе билетом члена КПСС.
Матери Грэг пообещал, что не уйдет добровольцем в армию в ближайшие сорок дней – ради памяти об отце. Но он нашел, чем заняться: в городе организовывались патрули, мужчины стояли на блокпостах, дежурили в штабе формирующегося батальона «Днепр-1» – на востоке страны, на Донбассе уже вовсю бурлил сепаратизм. В городах и поселках Донецкой и Луганской областей над административными зданиями чуть ли не каждый день поднимались российские триколоры и флаги самопровозглашенных республик «дэнээр» и «элэнэр», в Славянске сидел Игорь Стрелков и вещал о неминуемой победе «русской весны», звучали призывы о создании «Новороссии». Под шумок начали грабить магазины, отбирать автомобили, похищать людей, которых потом находили мертвыми со следами пыток. Дело принимало совсем паскудный оборот.
Свое заявление добровольца Грэг отнес в военкомат в начале мая и месяц ждал, когда его вызовут повесткой. Периодически он звонил туда, и всякий раз разговор не складывался, у военкомов всегда находились причины не выдать ему военный билет. Свой первый, тот самый, который дают в шестнадцать лет, Грэг давно потерял – все проблемы с прохождением срочной службы в украинской армии давным-давно решились путем стандартной взятки с последующей записью «К прохождению военной службы не годен». И вот, надо же такому случиться, дивный парадокс – теперь он сам осаждал военкомат с требованием поставить себя на воинский учет. В военкомате на таких, как Грэг, смотрели косо, обвиняя в желании заработать денег в добровольческих батальонах и нежелании служить в рядах регулярной армии. Тут военкомов можно понять, их план мобилизации рушился на глазах. Грэг тоже злился. Но вся его злость на армейских бюрократов мгновенно перерастала в желание быстрее попасть в батальон, когда он видел уставшие глаза солдат на блокпостах, видел людей со сломанной психикой, которые возвращались из АТО, – равнодушных ко всему вояк в пыльной форме, которые приезжали под штаб в кузовах грузовиков вместе с «двухсотыми», запечатанными в черные целлофановые мешки.
– Я ухожу на войну, – наконец в середине лета сказал он матери.
Жена уже давно смирилась с грядущим отъездом. Она считала, что война – это такое решение, которое мужчина принимает сам.
– Сынок, – сказала мама, – всякая работа – опасна, на всякой работе могут убить. Эта работа просто немного опаснее, чем все твои предыдущие. Я всегда говорила отцу, что за независимость Украине еще придется повоевать. Не ему, так его детям. Он до самого последнего дня не верил. Ну, вот… Просто так ничего не дается людям.
Так что уходил Грэг легко. В штаб батальона, где бойцы с самого утра до глубокого вечера ждали отправки в зону АТО, приехали попрощаться двоюродные сестры, отправляющиеся через неделю работать на год в Германию – белокурые близняшки подарили классный немецкий нож; сосед порадовал новым бронечехлом, куда Грэг тут же перекинул свои бронеплиты, а под вечер приехала жена и привезла только что пришедшие под заказ американские берцы, такие, как он и хотел – водостойкие, с пластиковой подошвой, их можно не снимать пять дней, и ноги будут в порядке.
Теперь он был готов к войне на сто процентов. По крайней мере, он тогда так думал.
В шеренге на плацу на утренней поверке стояли практически все, с кем Грэг повышал свою воинскую квалификацию в учебном центре последние две недели. И если для него, много лет занимавшегося страйкболом, пробежать десять километров по лесу – привычное дело, то для многих добровольцев физические нагрузки стали серьезным испытанием. Но никуда не уехал и стоял в строю Бодя из Бердичева, сорокачетырехлетний инженер с больными коленями; стоял в строю и Слава Снежок – потому что из Снежного, – тридцатилетний учитель русского языка и литературы, оставивший дома под сепаратистами жену и двоих детей; стоял здесь и бывший вэвэшник из Днепропетровска, и бывший охранник из Пятихаток, стоял Виталик из Желтых Вод, тренер по боевому гопаку; много разных и интересных людей стояло в тот день в шеренгах бойцов «Днепра-1», «Самообороны» и «Правого сектора». Автомат, четыре магазина, разгрузка, каска – аптечку кто смог, тот купил сам – вот и все снаряжение бойца, не очень-то и много как для трехдневной командировки в зону боевых действий.
Ехали долго, зато весело, с песнями. В Славянске водитель автобуса, обернувшись, вдруг грустно спросил:
– Мужики, среди вас есть водители? – кто-то закивал в зеркало заднего вида головой. – Если меня убьют, сядете за руль.
– «А не спеши ты нас хоронить, – запели, дурачась, в салоне, – а у нас еще здесь дела…» – Одна из любимых песен екатеринбургского «Чайфа» почему-то вызвала у Грэга легкую досаду. Подпевать не хотелось.
В Старобешево прибыли около двух ночи и сразу упали спать. В полпятого начали работать «грады», и Грэг спросонья только через несколько секунд после начала обстрела понял, что куда-то бежит. Куда, он не знал, но бежал он очень быстро, как молодой таракан. Такими же молодыми тараканами неслись прятаться за толстые стены и все остальные его товарищи по учебке. Это было по-настоящему страшно, нестерпимо захотелось домой: в тишину, под одеяло, под бок к спящей жене, пот бежал по спине ручьем и затекал в штаны. Как выразился Слава: «…Мы какали вот такими кирпичами!» Залпы «градов» ушли, как выяснилось позже, далеко стороной. Вернувшись на свое место, Грэг обнаружил, что практически все бойцы, ранее уже побывавшие в переделках, мирно спят, и удивился их выдержке.
«Какая выдержка? – объяснил ему утром Макс, когда они ждали команды на штурм под Кутейниково. – Просто, когда ты под обстрелом не первый раз, то сам научишься определять – и откуда стреляет, и куда летит. Так что никакой храбрости, обычный расчет».
– Внимание! – от разговоров отвлекла команда. – Сейчас идем в разведку боем!
– Блин! – раздосадовался Макс. – А умнее ничего они не придумали? – Он, надо полагать, хорошо знал, что такое разведка боем: ты идешь в наступление, а по тебе ведет огонь противник, огневые точки которого должна уничтожить по ходу разведки боем ваша артиллерия. Вопрос только в том, кто кого раньше уничтожит: противник – разведчиков или арта – противника.
Поступил приказ вытащить из мобильных телефонов батареи и ни к чему не прикасаться на дорогах. «Видишь что-то подозрительное – просто стреляй туда, – посоветовал Макс. – Всегда верное средство, поверь мне на слово!» Вперед пошли бээмпэ, за ними – стрелки, за которыми ехали белые бронированные минибусы с зелеными надписями «Приватбанк», за минибусами тянули «рапиры». «Сепары думают, – шутили бойцы, – что это в «приватовских» бусиках нам деньги везут от Бени. За каждого сепара – по десять тысяч баксов!»
В этих местах совсем недавно шли бои: из асфальта торчали хвостики мин, на обочинах валялись останки тел, от которых шел ужасный трупный запах. В полях, похожие на аппараты Елизарова, виднелись остовы кассетных боеприпасов, неразорвавшиеся снаряды «ураганов» и «смерчей». Когда проходили мимо минометной батареи, минометчики решили устрашить врага и дали залп, на который необстрелянная часть батальона отреагировала, как на команду «ложись!». Осознав, что они напрасно падали мордой в пыль, новички поднимались, поправляя автоматы, смущенно улыбались и отряхивали камуфляжи. Оставшиеся на ногах бойцы громко смеялись удачной шутке, особенно сами минометчики, и подбадривали товарищей: мол, ничего, пацаны, привыкнете. Около моста Грэг увидел изрешеченную и прошитую насквозь пулями и осколками «газель», уткнувшуюся белым капотом в бетонные сваи. Сквозь «снежинки» от пуль на стеклах он насчитал внутри не менее девяти трупов – непонятно, то ли это сепаратисты, то ли мирные люди попали под обстрел. Здесь же, под мостом, стояло искореженное серебристое «шевроле-авео» – внутри три человека сидели, уткнувши головы в друг в друга, словно пьяные; водитель, осыпанный мелкими брызгами лобового стекла, лежал головой на руле. Грэгу стало не по себе. Он никогда не представлял себе войну с этой стороны, и ему не хотелось думать о том, что под пулями или бомбами могут гибнуть невинные мирные люди. Он четко знал, как и другие его товарищи, зачем и почему он здесь и что он обязан делать, чтобы война не пришла в его родной город и не убила его близких – он должен прийти сюда с оружием и заставить тех, кто хочет его стране и семье зла, капитулировать. Погибнут враги, или убегут, или сдадутся в плен, его мало интересовало, он пришел сюда защитить свой дом. Но такие эпизоды, как серебристый «авео» и белая «газель», полные мертвецов, не вписывались в воображаемую картину. «Там, внутри, – успокаивал он себя, – могли быть и сепаратисты, кто знает?» Кто знает вообще, как и по каким критериям проводить эту черту: между сепаратистами с оружием в руках и теми, кто их морально поддерживает? Между теми, кто их поддерживает морально, и теми, кому все равно? Между теми, кому все равно, и теми, кто тайно верит и надеется, что Украина вернется на Донбасс? Как отделить виновных от невиноватых? Грэг не знал точного ответа на этот вопрос.
– Ничего, – подбадривал его Макс, прошедший балканскую войну, – попривыкнешь. Война – это грязь, еще не такое увидишь. Просто выбрось из головы все, что ты себе представлял дома. Так легче. Невиноватых здесь нет.
Свой первый штурм Грэг запомнил на всю жизнь. По ощущениям это, как первый секс, только по тебе стреляют и могут убить. Впереди, прямо на дороге, перед ними стоял хорошо укрепленный сепарский блокпост. Сначала по нему отработал танк, раз пять-шесть бесполезно шарахнув по массе бетонных плит. Идти в лобовую атаку на такой укрепрайон – самоубийство, поэтому поступила команда отходить, и Грэг поймал себя на мысли, что очень устал за эти сутки, так устал, что готов прямо здесь упасть и заснуть, так подкашивались ноги. Такую надежду – на окончание рабочего дня – имели многие бойцы, но им приказали не мешкать и обойти поле поближе к посадке, где их уже ждала пара танков. Грэг удобно расположился на горячей броне, укрывшись за башней, и когда танк поехал, в сумасшедшем реве мотора и выхлопном дыме, намертво отсекающими от реальности, ему показалось, что он очень хорошо защищен – и тут же над головой прошло несколько трассирующих очередей, и пули зацокотели по броне совсем рядом. Грэг, не помня как, скатился, нет, слетел с танка на твердую, как камень, землю, одним прыжком преодолел расстояние до поля подсолнухов, краем глаза пытаясь не потерять из виду своих товарищей: он четко зафиксировал Макса и командира роты Чипса, которые сидели на корточках, сжимая побелевшими руками автоматы. Бойцы затаились среди высоких подсолнухов и только и слушали, как свистят пули, срезая головки с недозревшими белыми семечками, и из рации несутся звуки боя. «Мы похожи на эти семечки», – мелькнуло в голове у Грэга неудачное сравнение, но он прогнал эту мысль и постарался сосредоточиться на происходящем вокруг. Немного придя в себя после первого в жизни обстрела, бойцы начали осматриваться, пытаясь оценить обстановку: вокруг все гремело и свистело, кто-то наступал и бежал вперед, кто-то падал и лежал, а они сидели в подсолнухах и чего-то ждали.
– Эй, Чипс, – грубо обратился Макс к командиру. – Давай, командуй! Что делать нам?
– Я не могу командовать, – вдруг просипел не своим голосом Чипс. – У меня горло болит.
Грэг выматерился. Чипса, капитана-мента в отставке, их командира, а в учебке – одного из инструкторов, он невзлюбил за конфликтность и интриги с первого же дня. Да он просто усрался!
– Вы что, охренели тут совсем? – На бойцов дико смотрели круглыми глазами неизвестно откуда появившиеся два бойца из смежного батальона. – Сидите тут уже сорок минут! А ну давайте быстрее, пушки разворачивать некому!
Грэг, не раздумывая, сорвался с места. Разворачивать пушки – это все-таки хоть что-то предпринимать, хоть как-то воевать, а не сидеть позорно в кустах! Пока они бежали по рыхлому полю, петляя от мин, прикрываемые танком с заклинившей башней, Грэг подумал, что если бы они имели нормальную карту местности, разведку и качественную связь, то легко могли бы обойти сепарский блокпост с тылу и прихлопнуть их там, как в мышеловке. Мины вырывали и подбрасывали высоко вверх клочки мягкой земли, ложились, ухая, совсем рядом – ухх-пухх-пухх! – некоторые даже не разрывались. «Если бы мины падали так же близко на дороге, меня бы убило самой первой из них!» – лихорадочно оценивал ситуацию Грэг и удивлялся своей везучести. Пробегая мимо танка с отвалившейся гусеницей, Грэг увидел первого «двухсотого» из своего батальона – человек лежал под «броней», у него отсутствовала половина лица. Кажется, это был Снежок.
В первый день штурма в батальоне погибли трое. Они погибли не потому, что плохо подготовились к бою или не выполнили приказа, просто пули и осколки попали именно в них. Такая не избирательность смерти, пожалуй, больше всего поразила Грэга в его первый день войны. Раньше он думал, что погибает тот, кто что-то делает неправильно, а на практике выходило, что в прямом бою погибает тот, кто оказался в ненужном месте в ненужное время. Тот, кому не повезло. Вот бежит рядом человек – раз, и нет его, оторвало голову. А могло оторвать и тебе, лети осколок немного правее, и не важно, какая у тебя каска или бронежилет, как метко ты стреляешь и как быстро преодолеваешь полосу препятствий. Вот и вся логика смерти на войне.
Перед сном он поговорил по очереди с мамой и женой по телефону и пожалел, что не может поделиться своими наблюдениями с отцом. Грэг думал о последнем дне, который тот прожил, о мыслях, которые будоражили его седую голову. Наверняка отец испытал настоящий шок после аннексии Крыма, не мог поверить в случившееся, в войну между Россией и Украиной, поэтому и сердце его не выдержало, может быть, потому что не хотел видеть этой войны и знать, чем она закончится. Это была война между его молодостью, его жизнью – и жизнью его детей и внуков, и он в конце концов стал на их сторону. Отец признал, что ошибался, оценивая ситуацию, но цена, которую он заплатил, оказалась чрезмерно высокой. Грэг представил себе, что бы почувствовал себя отец, будь он жив, узнав о его, Грэга, гибели? У Славика Снежка в Снежном остались жена и двое детей, и Грэг подумал, что они, наверное, очень не скоро смогут получить тело, если вообще смогут. Что бы чувствовала его одиннадцатилетняя дочь? Как бы она жила без него? Грэгу стало страшно. Лучше не думать об этом. Лучше говорить себе, что мы воюем ради того, чтобы наши дети не знали войны и жили в нормальной стране. Так всегда все говорят, по обе стороны фронта. Грэг глубоко вздохнул и забылся темным сном, который иногда бесшумно рассекали трассера.
– Когда «дэнээровцы» стреляют, я вообще не боюсь! – громко говорил, даже не пригибаясь под свистящими высоко над головами минами, незнакомый боец. – Все равно промажут! – Мины действительно беспорядочно ложились метрах в двухстах-трехстах от колонны.
Утром «Днепр-1» привезли к Иловайску со стороны села Виноградное, через блокпост 40-го тербатальона «Кривбасс», что около поселка Зеленое, и поставили задачу войти вместе с батальонами «Азов» и «Шахтерск» в город. Сначала брали Виноградное: отработал танк, потом стреляли из только что выданных агээсов, в результате батальон без потерь зашел в населенный пункт. Быстро зачистили улицы, в нескольких домах даже оставались люди.
– Берите яблоки, угощайтесь, – говорили они и протягивали спелые сочные яблоки.
– Старая власть вернулась! – отвечали на вопрос, откуда взялись и кто такие, бойцы.
При зачистке в одном из дворов Грэг обнаружил снаряд от «града», здоровенную такую «градину», правда, без боеголовки. Снаряд сиротливо прикрыли тряпкой и наверняка готовили для сдачи на металлолом.
– Что, сюрприз прилетел? – спросил он с улыбкой у хозяина, худого длинного мужика в несвежей майке и рваных спортивных штанах. Мужик, громко дыша перегаром и ковыряясь руками в штанах, замычал что-то о единой Украине, «дэнээре» и Путине.
На окраине Иловайска, возле церкви, батальон опять уперся в хорошо укрепленные позиции. По словам местных жителей, сепаратисты ждали здесь штурма уже несколько дней. Где-то рядом воевали «Азов» и «Шахтерск» и, как слышал Грэг по рации, снова понесли потери. Отделение Грэга рассредоточилось, укрываясь от плотного минометного огня, наверняка неподалеку работал корректировщик. Ничего не оставалось делать, как вызывать огонь прикрытия, после чего Грэг вдруг увидел, как по другой стороне улицы несется толстый мужик в бронежилете, скорее всего, тот самый наводчик. От неожиданности Грэг с напарником даже не успели выстрелить, как между их головами прошла автоматная очередь, и сепаратист скрылся за бетонным забором. Они отработали вслед двумя залпами из автоматов, но только зря потревожили бетон. «Да, – подумал Грэг, – настоящее Божье провидение. Повезло, что тому Джексону в “Криминальном чтиве”». – И тут же рядом упала мина – уааа! – за ней следующая – уаа! уаа! – над головою засвистели осколки. Начался мощный минометный обстрел, и батальону пришлось отходить обратно в Виноградное.
На ночь расположились в недостроенных домах на окраине села. Перед сном, превозмогая дикую усталость, бойцы заложили шлакоблоками оконные проемы. Очень хотелось есть, спальных мешков с собой никто не брал, поэтому спали на поддонах и досках, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть, не забывая отпускать соответствующие шуточки относительно того положения, в котором оказались ночью голодные одинокие мужчины в пустом доме.
Утром привезли еду – десять банок свиной тушенки. Пожалуй, для сотни сутки не принимавших пищу бойцов, среди которых имелись мусульмане, этого оказалось маловато, и Грэг с товарищами отправились опустошать огороды и погреба. Они съели все помидоры и огурцы и даже не совсем дозревший виноград, которого здесь, в Виноградном, оказалось много – в соответствии с названием.
Когда бойцы уже совсем расслабились и заварили чай, начался плотный минометный обстрел, и с чаем пришлось повременить. Отступали хаотично, под свистящими совсем рядом минами, страх путал ноги и мозги, но подавить минометный расчет противника наша артиллерия не могла. Как пояснил потом штабной полковник, по причине того, что батальонные координационные сетки не совпадали с координационными сетками артиллеристов. Рядом отходили «Шахтерск» и «Азов». Эти батальоны продвинулись немного дальше, до самого блокпоста противника, и при попытке штурма вновь потеряли людей. Бойцы возвращались без настроения, очевидно, что вся эта затея с хаотичным штурмом Иловайска им совершенно не нравилась. В тот же вечер «Азов» и «Шахтерск» погрузили тяжелое вооружение и отбыли на свои базы.
Настроение на базе в Старобешево в «Днепре-1» под вечер также трудно было назвать бодрым. Для многих добровольцев война из дома казалась совсем другой, да и мало кто предполагал, что им, милицейскому по функциям, батальону, придется штурмовать укрепрайоны и бегать в атаку. Их учили иному: охранять объекты, зачищать город после того, как его возьмет армия, нести службу на блокпостах. Многие бойцы откровенно выказывали свое нежелание возвращаться на позиции.
Утром на построении полковник, понимая, что ситуация в подразделении накалена и моральный дух бойцов не на высоте, сказал:
– Вы – добровольцы. Заставлять воевать я вас не могу и не буду. Дальше будет еще сложнее – мы заходим в Иловайск. Поэтому те, кто хочет вернуться домой в Днепропетровск, могут выйти из строя.
Грэг имел свой четкий план и понимание сложившейся ситуации. Боковым зрением он видел, как пошевельнулась, подалась вперед почти вся шеренга, поддаваясь первому импульсу, и через паузу из строя начали выходить люди. Он считал: один, два, три, четыре, пять… Оба-на! – да это же Чипс, их командир вышел! Вот же сука трусливая! Шесть, семь… Досчитав до пятнадцати и увидев, что больше никто не выходит, Грэг, переглянувшись с товарищами, наклонил голову и сделал три четких шага вперед. За ним шагнуло, согласно уговору, все отделение, десять человек.
«Интересно, что бы сказал отец?»
Завтрак на красной земле
Люблю завтракать и смотреть в окно. Но только если это не окно автобуса, по которому в любую секунду может что-то пролететь. Град, например. Или дождь, размазывая каплями по стеклу пейзаж. Но о дожде, хотя бы маленьком, сегодня можно только мечтать – жара стоит несусветная, градусов тридцать пять, не меньше. А вот о «граде» мечтать не стоит, хотя большинство из нас знает, что такое обстрел только из роликов на ютубе. Здесь, на Донбассе, в августе климат совсем не такой, к которому привык дома: днем жарко и душно, зато ночью – очень холодно, пробирает до костей. Здесь, на Донбассе, многое совсем не так, как там, в остальной Украине. Иногда даже складывается впечатление, что все двадцать три года независимости мы жили в разных государствах.
Мы едем по пыльной узкой дороге колонной из нескольких микроавтобусов и автомобилей, и если бы не война, то, глядя на нас со стороны, можно было бы подумать, что колонна совершает экскурсионный автопробег по дорогам Донбасса. Собственно, мы и есть «Донбасс», добровольческий батальон. «Ударим автопробегом по бездорожью!» – цитирует классику Шева и широко улыбается, белозубо сверкая. Он сидит рядом, всегда готовый к бою: в каске, затянутый в бронежилет, и не выпускает из загорелых сильных жилистых рук автомат. Я уже несколько раз советовал ему снять каску и «броник», как и поступил давно сам, но Шева только потеет и отшучивается: «Команды не было!» Он всегда такой – правильный. Когда я увидел его в первый раз на нашей базе под Днепропетровском, то подумал, что он наверняка или стоматолог, или американец, потому что в нашей стране такие белые зубы могут иметь либо первые, либо вторые. Как ни странно, Шева – обычный предприниматель из Хмельницкого. А зубы… как-нибудь я спрошу, почему у него такие белые зубы, чем он их чистит. Такие же белые, как у Франко. Вот он – настоящий американец, но если послушать его и некоторых из наших, то Франко – куда больший украинец, могу поручиться головой. Сколько раз ему предлагали занять командную должность, но он всегда только улыбался во все тридцать два и отшучивался. Попробуйте-ка предложить кому-то из наших соотечественников руководящую должность, сколько человек из десяти откажется? Я скажу сам – ни одного. Его настоящее имя – Марко Паславский, он действительно – гражданин США, потомок украинских эмигрантов. Об этом можно уже говорить, о нем столько раз рассказывали журналисты по телевизору, что это далеко не секрет. Но он – не наемник, не «дикий гусь», а высокооплачиваемый финансист-консультант, богатый человек, который вращался в самых высоких кругах, и казалось бы, сдалась ему наша война. Но он здесь. Простой открытый человек, с приятной улыбкой и душой патриота, словом, романтик, как и большинство из нас. Помню, как Франко говорил Филарету, нашему замкомбата: «Когда мы победим, я стану главой Национального банка Украины и разрушу все схемы олигархов. А я их схемы за время работы в Украине хорошо изучил, поверь мне, Фил!»
Небо над нами – синее, а солнце – беспощадное. Очень хочется пить, но мы экономим воду, иногда делаем только пару маленьких глотков. Изредка останавливаемся в населенных пунктах, чтобы уточнить у местных дорогу. Ничего не могу сказать об их настроениях, кроме того, что все они нам вымученно улыбаются. Шева говорит, это потому, что им все равно – Украина или Россия, «элэнэр»/«дэнээр» – лишь бы их не трогали и платили зарплаты и пенсии. Они хотят прожить свою жизнь без потрясений. Днем покопать огород, вечером посмотреть передачу по телевизору, какой-нибудь НТВ или «Россия-24»; поговорить по телефону с детьми и внуками, знать, что у них все хорошо. Они не хотят ничего, кроме хорошей пенсии и хорошего урожая. По своей сути, утверждает Шева, они очень добрые люди, но их доброта – как семейная реликвия, она принадлежит только им и их близким, ее ни в коем случае нельзя выносить из дома. Они тщательно оберегают свою доброту от посторонних и экономят, когда ею пользуются, как европейцы экономят горячую воду и электричество, словно она тоже стоит на счетчике и за нее может прийти квитанция с огромным счетом – «за доброту». Таких людей в каждой стране – процентов семьдесят, утверждает Шева, их называют обывателями, и в мирное время им цены нет, но историю делают наиболее активные десять процентов граждан. Те, кто готов рискнуть жизнью. Вот мы и есть какая-то часть из этих десяти процентов. Здесь нас человек двести, может быть, немного больше, может, немного меньше, никто из рядового состава не знает точного количества бойцов – постоянно то кто-то присоединяется, то кто-то отъезжает. На Иловайск идут не только «Донбасс», но и «Днепр-1» и несколько ребят из «Правого сектора». Мы хотим замкнуть Донецк в кольцо, заткнуть сепаратистам все дыры, перекрыть им все дороги и покончить, наконец, с этой войной. Через неделю (сегодня 17 августа), максимум, через две, думаю, мы все уже будем дома. Где-то рядом, параллельным курсом, идут наши «смежники» – батальоны «Азов» и «Шахтерск». Мы должны действовать в связке. Есть ли у нас план? Мы все надеемся, что он есть у наших командиров. По крайней мере, нам известно, что они собирались по этому поводу в Урзуфе под Мариуполем, на базе «Азова». Неделю назад, 10 августа, уже предпринималась попытка штурма Иловайска: четверых человек из «Донбасса», в том числе и одного из заместителей комбата, убили на мосту около Многополья. Семен говорит, что их расстреляла российская диверсионно-разведывательная группа. Сам он в это время ездил в магазин за водой. Батальон, дойдя до самого города, отошел на базу из-за сильных обстрелов противника. Справа от «Донбасса» тогда также работали «Азов» и «Шахтерск», они тоже понесли потери. Наше отделение участия в той неудачной попытке взять город не принимало – мы охраняли в те дни артиллеристов совсем в другом городе, так что судить мне трудно.
Не обошлось и без эксцессов с местным населением, Гром рассказывал: «Наблюдаю картину: сидят бойцы «Шахтерска» кружочком, а посередине – ящик водки. Заезжаем в село, заходим в магазин, а продавщица – в слезы: «Помогите, – говорит, – ящик водки забрали!» Так что местным, думаю, есть, чего опасаться, война на людей влияет непредсказуемо. А, в общем, непонятная история с этим штурмом тогда получилась: и люди погибли, и штурма как такового не состоялось. Но мы надеемся, что в штабах сделали выводы и сейчас все пойдет иначе. Что я еще могу сказать? Есть приказ – значит, его нужно выполнять, это же война, а не клуб «Что? Где? Когда?» Наша задача – за день-два-три зачистить город и передать территорию армейцам. Сепаратистов там, как говорят, не очень много. Только одного не могу понять: если сепаратистов там не очень много и все так просто, то почему город не взяли 10 августа? И откуда здесь российская ДРГ?
Под Старобешево мы приезжаем ночью, уставшие и голодные. Звучит команда отбой. Но многие из тех, кто впервые на боевом задании, заснуть не могут, сказывается нервное напряжение. Здесь лежат рядом друг с другом десятки незнакомцев, которых я знаю только по позывным – в батальоне не принято интересоваться без особой нужды, кто ты и откуда. Но сегодня нет в мире более близких мне людей, чем эти. Вот спит Артист. Он из-под Донецка, многодетный отец, семью вывез в Днепропетровскую область. Высокий худощавый крепкий мужик с внимательными серыми глазами, старшина в отставке. Всегда готов прийти на помощь, часто вслух благодарит Бога. Возможно, для того, чтобы Тот смог его лучше расслышать и не забывал. Почему Артист? Затрудняюсь сказать, мы никогда не говорили с ним об этом. В позывных есть что-то мальчишеское, несерьезное. Во дворах и на улицах в детстве практически каждый пацан имел кличку: Лысый, Зеля, Фома, Джон, Быря. И в то же время позывной – это как отзвук шпионского сериала, тайной подпольной борьбы, пелена секретности, которая покрывает твою жизнь. Но вообще-то позывные нужны, прежде всего для личной безопасности и безопасности семей – в батальоне много ребят из самого Донбасса, у многих из них на оккупированной территории остались семьи, почти у каждого – родители. Так что позывной – это не просто игра, он – как узелочек, который связывает две веревочки, две наши жизни: мирную и военную.
В батальоне, с первого же дня, ты действительно начинаешь жить иначе. Никогда не думал, что в Украине наберется столько людей, готовых сражаться за ее свободу. Разных, духовитых, удивительных людей, способных жертвовать собой. Вот спит Мирный, совсем мальчишка, не знаю, сколько ему лет, на вид – не больше двадцати двух, такое у него беззащитное лицо, как у ангела. Он родом из Кривого Рога, программист, в батальоне – с мая, позывной взял, можно сказать, с карты – его бабушка живет в одноименном поселке где-то в Одесской области. Что привело Мирного и таких же, как он, мальчишек, сюда? Мне трудно отвечать на эти вопросы, для себя я предпочитаю эту часть ответа – мы здесь для того, чтобы защитить свою страну. И это правда. Остальные мотивы – второстепенны. Этот мотив, возможно, для кого-то покажется недостаточным аргументом: мол, что дало вам это государство за двадцать три года своего существования, кроме постоянной борьбы за выживание и человеческое достоинство? Но знаете, что я вам скажу? Мы не оглядываемся назад, мы смотрим вперед. Поэтому мы и здесь, впередсмотрящие добровольческие батальоны. Смешная история с позывным получилась у Филарета. Он сам – из Луганска, афганец, офицер в запасе, совсем взрослый мужик, 56 лет. Почему-то позывной, который он хотел себе взять, был Кирилл.
– Ты что, охренел? – завопил Дед. – Ты хоть знаешь, кто такой Кирилл?
– Кто? – удивился будущий Филарет.
– Конь в пальто! Точнее….й в рясе!
– Так я и не подумал об этом, я ж…
– Значит, все – будешь нашим Филаретом! – постановил Дед.
Вот так иногда – даже из борьбы церквей – рождаются позывные. Дед погиб под Карловкой, прикрывая отход нашего небольшого отряда из окружения. Шева говорит, геройский был мужик, шестьдесят четыре года, отстреливался до последнего патрона, сдаваться в плен отказался. А Филарет стал со временем заместителем комбата. У нашего комбата – самый оригинальный позывной в мире – Семен Семенченко. Недолго ломая голову он взял себе другое имя и фамилию, надел на голову балаклаву – и все, ищи-свищи, кто ты такой и откуда. Кем Семен был до того, почему стал заниматься батальоном, мы не знаем, и, честно говоря, не стремимся узнать. Главное, что батальон существует как боевая единица, выполняет серьезные задачи, здесь товарищеская атмосфера, сюда идут хорошие люди, а все остальное, что выходит за пределы наших позывных и времени, в котором они существуют, нас не интересует. О том, как боец жил, какая у него семья, сколько детей осталось сиротами, кем работал, мы узнаём, как правило, только на его похоронах. Там, среди родственников и знакомых, те из нас, кого командируют на прощание с покойным, словно производят информационный обмен: они рассказывают, как служил и как погиб боец, а им – каким он был в мирное время, до того, как получил свой позывной.
Очень простой позывной у Шевы.
– Шевченко – самая распространенная в Украине фамилия, так что анонимность мне точно гарантирована, – как всегда, иронизирует мой товарищ. Он младше меня на семь лет, но он значительно лучше приспособлен к войне. – Это все равно, что Мюллер в Германии или Смит в Великобритании.
– Или Рабинович в Израиле! – шутит кто-то.
– Не знаю, не бывал, – парирует Шева.
– Или Иванов в России!
– Я двоих, как минимум, знаю! – хмурится Шева, намекая на известных личностей в руководстве Российской Федерации.
