скачать книгу бесплатно
При упоминании о пироксилине Вера вздрогнула, вспомнив, как при помощи этого страшного вещества в ноябре прошлого года был взорван магазин Гальперина на Пятницкой, находившийся через дом от того дома, где жили они с Владимиром. Взрыв раздался в четверг около полудня, рвануло так, что в доме напротив вылетели все стекла. Вера, бывшая в этот момент дома, страшно испугалась. Почему-то решила – откуда только пришло на ум? – что где-то рядом упала комета. Забилась под стол в гостиной (еще одна дурная мысль – зачем?) и просидела там не меньше четверти часа. Оказалось, что некий социалист, имевший при себе чемоданчик с пироксилином, забежал к Гальперину, пытаясь скрыться от преследовавших его агентов Охранного отделения, и там взорвался. Не то случайно выронил свою ношу, не то покончил с собой преднамеренно, поняв, что арест неизбежен. Вера склонялась к тому, что взрыв был случаен. Это кем надо быть, чтобы захотеть утащить за собой на тот свет двадцать человек (именно столько было жертв)? Но Владимир сказал, что человеческую жизнь социалисты ни во что не ценят, такая уж это бессердечная публика, и что вполне можно предположить намеренное самоубийство. Примечательно, что зеленая керамическая плитка, которой был облицован пострадавший дом, пережила взрыв без какого-либо ущерба. Ни одна плиточка не треснула, не говоря уже о том, чтобы отвалиться.
– По моему заказу профессор Челинцев работает над тем, как сделать целлулоид негорючим! Должна же существовать какая-нибудь добавка, а если ее нет, то ее нужно изобрести!..
Вере импонировали уверенные в себе мужчины. Если того, что требуется, не существует в природе, оно должно быть изобретено! Иначе и быть не может! Такие люди, как Ханжонков, и есть настоящие двигатели прогресса. Благодаря им мир меняется к лучшему. Хорошо бы еще изменить его настолько, чтобы не было никаких войн.
– А здесь будет аквариум! – Ханжонков ткнул пальцем в голубой квадратик. – Морское дно, сокровища, водяные, русалки… Sur place![21 - На месте (франц.). Здесь употреблено в значении «натурная съемка».]
Суставы пальцев были крупноваты, указательный палец, которым Ханжонков тыкал в план, разгибался не до конца. «Про болезнь суставов – правда», – отметила в уме Вера.
– На морской романтике построено множество сюжетов! Здесь у меня будет особый причал, оборудованный выносным подъемным механизмом. На верхушку грот-мачты камеру не затащить, да и снимать нельзя – качка мешает, а вот из нависшей над кораблем площадки снимать можно! Представьте себе сцену абордажного боя, снятую с высоты! Это же грандиозно! А панорамы любых баталий, что морских, что сухопутных, можно снимать с дирижаблей! Вот здесь, рядом с морским портом, у меня будет воздушный!..
Вера восхищенно ахала, соглашалась с тем, что действительно грандиозно, иногда, вспомнив о своей легенде, недоверчиво качала головой, хмурилась и поджимала губы – уж не сказки ли все это? – и думала, думала, думала… Додумалась до того, что Ханжонков не Ботаник. Смешно, даже глупо, Немысскому не рассказать, но Вера была уверена в правоте своего вывода. Почему? Да потому что человек, столь увлеченный своим делом (а в увлеченности Ханжонкова у нее никаких сомнений не осталось), не может быть шпионом. Шпионаж – это больше чем профессия, это образ жизни, постоянный подвиг. Да, именно подвиг. Постоянно притворяться, взвешивать каждое слово, просчитывать каждый шаг, лгать, изворачиваться, заставлять людей делать не то, что им хочется, а то, что тебе надо… Шпионаж – это вечный риск, вечное напряжение. Шпионажу надо отдаваться всецело, без остатка. Человек не может разорваться надвое. Невозможно одновременно быть и шпионом, и фанатиком кино. Возможно, ротмистр Немысский счел бы Верины рассуждения наивными и даже глупыми, но сама она была уверена в своей правоте. И еще одно соображение посетило Веру, пока Ханжонков делился своими планами. Кинематографический город в Крыму должен был быть весьма перспективным с точки зрения любой разведки, хоть германской, хоть австрийской, хоть турецкой. Крым – это же южный форпост империи, там флот, там любит отдыхать императорская семья. Сколько возможностей для шпионажа: хочешь – за военными кораблями наблюдай, хочешь – занимайся вербовкой высокопоставленных чиновников, сопровождающих государя или приезжающих к нему с докладом. Можно вербовать не самих чиновников, а кого-то из их окружения. Это уже детали, главное в том, что будь Ханжонков Ботаником, то он давно бы уже выстроил свой город в Крыму. В германском Генеральном штабе или в Министерстве иностранных дел непременно нашлись бы деньги для столь перспективного дела. Странно, что Немысский об этом не подумал. Впрочем, Ханжонков может и притворяться. Притворяться столь искусно? Нет, это невозможно. Хотя недаром же принято считать, что совершенству нет предела… Нет, он не притворяется. Что-то в глубине души подсказывало Вере, что Ханжонков говорит искренне, без малейшего притворства. Но «что-то» – это еще не доказательство, поэтому Вера решила не сбрасывать Ханжонкова со счетов совсем, а только лишь передвинула в самый конец списка подозреваемых.
Желание ознакомиться с работой киноателье было встречено с полным пониманием. Более того – с одобрением.
– Я могу только приветствовать подобный подход, Вера Васильевна, – сказал Ханжонков. – Он не только свидетельствует о серьезности ваших намерений, но и делает вам честь. Редко можно наблюдать столь похвальные деловые качества у…
Поняв, что комплиментарность завела его не туда, Ханжонков оборвал себя на полуслове, звонко хлопнул в ладоши и не сказал, а провозгласил с торжественностью средневекового герольда:
– Приглашаю вас на осмотр моих владений!
Осмотру то и дело старались помешать разные люди. Попадались навстречу, выскакивали откуда-то сбоку, догоняли, один даже спрыгнул сверху, с какого-то парапета.
– Александр Алексеевич, у меня срочное дело…
– Александр Алексеевич, Федорович снова прислал не то, что надо…
– Александр Алексеевич, Коломбина опаздывает…
– Александр Алексеевич, сколько это может продолжаться?..
– Александр Алексеевич, уймите Анчарову, иначе я за себя не ручаюсь!..
Ханжонков решал проблемы на ходу, не останавливаясь. Кому-то бросал отрывистое «после», кому-то говорил «сами, сами» или «нет», а того, кто жаловался на Анчарову («Неужели на ту самую?» – с замиранием сердца подумала Вера), ободряюще хлопнул по плечу – мужайтесь, сударь. Быстрота перемещения вкупе с быстротой речи Ханжонкова не позволяла ничего и никого толком запомнить. Вера поняла одно – киноателье на самом деле гораздо больше, чем казалось снаружи, хотя и снаружи размеры его впечатляли. Больше всего, конечно, поразил второй этаж, называемый «большим павильоном», – высокий, «двойной», со стеклянными стенами, отчего он казался парящим в воздухе.
– Без малого четыреста квадратных саженей, – гордо сказал Ханжонков, обводя рукой павильон. – Тепло, светло, снимать можно круглый год, в любую погоду, в любое время. Зачем нам солнце, если есть ртутные лампы.
Говорил он не так громко, как внизу, потому что в павильоне шли съемки. Сразу в трех местах. Вере очень хотелось взглянуть на то, что происходило за фанерными загородками, но Ханжонков туда ее не повел. Сначала подвел к стеклянной стене и долго, с непонятными Вере подробностями объяснял, какое это замечательное стекло, как будто Вера собиралась вложить свои мифические капиталы не в производство картин, а в изготовление стекол. Затем все же завел в один из огороженных закутков, но в пустой, без декораций, и так же подробно объяснял про светильники, называемые «юпитерами» – огромные, с ручками, взявшись за которые можно их поворачивать.
– Обратите внимание, Вера Васильевна, что юпитер установлен на колесной платформе, отчего, несмотря на значительный вес, его очень легко передвигать одной рукой.
Желая показать, насколько легко передвигается светильник, Ханжонков толкнул его вперед, но не рассчитал силу. Светильник врезался в одну из перегородок, опрокинул ее, но сам устоял. Шум был большим, но находившиеся в павильоне люди на него никак не отреагировали, продолжая заниматься своим делом. Ханжонков смущенно улыбнулся – бывает, мол, поднял перегородку и повел Веру в пристройку, которая называлась «малым павильоном». Пристройка соединялась с основным зданием узким коридорчиком, где, в отличие от других помещений, было довольно прохладно. Вера зябко поежилась.
В малом павильоне, который и впрямь был мал, раз в десять меньше большого, да к тому же вдвое ниже, ожесточенно спорили два человека.
– Вы, Иван Васильевич, настоящий узурпатор! – горячился худой, с глазами навыкате, мужчина в двубортном черном шевиотовом[22 - Шевиот – сорт ткани, изготовляемой из шерстяной или смешанной пряжи.] пиджаке и брюках в черную и белую полоску. – Разве я вам Иов многострадальный, чтобы терпеть ваши безобразия?!
Лицо у пучеглазого «Иова» было голым[23 - Т.е. без бороды и усов.]. Под левой рукой он держал потертый коричневый портфель. Каким-то непостижимым образом «Иов» ухитрялся размахивать обеими руками, не роняя портфеля. Говорил он сердито, даже агрессивно, но его собеседник – круглолицый полный мужчина с аккуратной профессорской бородкой, одетый в черную шерстяную тройку – улыбался, не выказывая никаких признаков волнения или смущения.
Увидев Ханжонкова с Верой, «Иов» всплеснул руками, отчего портфель упал на пол, и возопил трагическим голосом:
– Увольте меня, Александр Алексеевич! Казните меня! Похороните в земле сырой! Но только избавьте от мук! Разве я вам Иов многострадальный, чтобы терпеть бесконечные унижения?!
– Бачманов, Иван Васильевич, – представился Вере круглолицый, едва только «Иов» умолк. – Директор научного отдела киноателье.
Бачманов слегка, и довольно мило, картавил. Голубые глаза смотрели на Веру приветливо, с небольшим любопытством, но в его взгляде не было того похотливого оттенка, который принято называть «мужским интересом».
– А это мой помощник Михаил Дмитриевич Сиверский, – представил пучеглазого Ханжонков. – Господа, представляю вам Веру Васильевну. Вера Васильевна желает ознакомиться с работой нашего ателье, узнать, как производятся картины…
– Чтобы потом открыть свое ателье, – с мягкой улыбкой окончил Бачманов, глядя на Ханжонкова, а затем перевел взгляд на Веру и вежливо сказал: – Приятно познакомиться, Вера Васильевна. Через полчаса я начну здесь съемку картины, рассказывающей об опытах с электричеством…
– Съемку вы начнете только после того, как закончит Валентин Николаевич! – влез, размахивая руками, Сиверский. – По графику до двух часов он снимает здесь домашние сцены с Рутковским! У меня все записано!
– Вы, кажется, портфель уронили, – сказал ему Бачманов.
– Ах да! – спохватился Сиверский, поднимая портфель и раскрывая его. – Сейчас я покажу график…
Мало того что Сиверский пучил глаза и вульгарно размахивал руками, он еще и брызгал слюной при разговоре. «Неприятный человек», – классифицировала его Вера.
– Лучше покажите мне группу Корниеловского! – сказал Ханжонков, демонстративно оглядываясь по сторонам. – Или я ослеп, или я никого не вижу. Где все?
Вера, пользуясь случаем, тоже оглядела павильон. Здесь перегородками был огорожен только один угол. Стены не стеклянные, а кирпичные, правда, окна большие, с двух сторон. В полутора-двух аршинах от одной из стен выстроились в ряд несколько столов, заставленных какими-то приборами, ретортами, колбами, штативами с пробирками, банками, горелками и прочими научными принадлежностями. На дальней стене висит большая грифельная доска, на которой каллиграфическим почерком выведены какие-то формулы. Вспомнилась гимназия…
– Все собрались, полчаса прождали Валентина Николаевича и разошлись, – сказал Бачманов. – Я решил воспользоваться случаем и отдал распоряжение готовиться к съемкам, но вдруг явился Михаил Дмитриевич и всех прогнал. Он и меня прогонял, только я не ушел.
– Правильно прогонял! – запальчиво воскликнул «Иов», потрясая извлеченной из портфеля бумажкой. – Время же не ваше, Иван Васильевич! Незачем своевольничать! Сейчас по графику должен снимать Ниловский!
– У меня, вероятно, тоже что-то случилось со зрением, – ехидно сказал Бачманов, вертя головой по сторонам. – Что-то я не вижу здесь Валентина Николаевича. И не слышу его бодрого голоса. Зачем помещению простаивать без дела?
– А если он сейчас придет?! – Сиверский вздернул острый подбородок и выпучил глаза еще больше.
– Валентин Николаевич?! – удивился Бачманов. – Нет, если уж он исчезает, то на неделю. У него свой график, не требующий визирования у Александра Алексеевича.
Про Веру все, казалось, забыли, но ее это нисколько не обидело.
– Был же он с утра. Я сам его видел, – сказал Ханжонков, растерянно переводя взгляд с Сиверского на Бачманова и обратно. – Михаил Дмитриевич, поищите его, вдруг он где-то здесь.
– Валентин Николаевич где-то там, – Бачманов махнул рукой в сторону окна. – И, смею предположить, уже успел дойти до полной, как он сам выражается, «плепорции». Ни для кого не секрет, что напивается он с места в карьер, не разгоняясь. Так я могу повторно отдать распоряжение относительно подготовки к съемкам?
Смотрел он при этом на Ханжонкова, а не на его помощника и на слове «повторно» сделал ударение.
– Можете! – ответил Ханжонков и обернулся к Вере. – Прошу прощения, Вера Васильевна. В любом деле случаются казусы, и наше не исключение. Прошу вас, вы еще не видели нашу декоративную мастерскую. Она здесь, рядом.
– И научного отдела вы, кажется, тоже не видели, – с улыбкой сказал Бачманов. – А он, смею надеяться, заслуживает внимания.
– Все имущество научного отдела собрано здесь. – Ханжонков указал рукой на столы. – В самом отделе, состоящем из кабинета Ивана Васильевича и комнаты, в которой сидят сценаристы, смотреть нечего. Там скучнее, чем в бухгалтерии.
– Наука вообще проигрывает в сравнении с искусством, – съязвил Бачманов. – Скучные люди делают скучные опыты, пишут скучные формулы, доказывают скучные теоремы. Можно ли ставить на одну доску законы Ньютона и «Пиковую даму»? Что наша жизнь – игр-а-а-а…
Последнюю фразу он пропел, нарочито фальшивя.
– Боже мой! – всполошился притихший было Сиверский. – Я же шел к Амалии Густавовне! У Джанковской снова претензия к гриму! Ох, разве я Иов многострадальный, чтобы всю жизнь разбирать их дрязги?! Сколько можно?!
Убрав график в портфель, он не ушел, а ускакал прочь на своих длинных нескладных ногах. Ханжонков страдальчески вздохнул ему вслед. По этому вздоху без труда можно было догадаться о том, что Джанковская часто высказывала претензии. Актрису Елену Джанковскую Вера знала по картинам, так же, как и Александру Анчарову. Обе по праву считались «l’йtoile», звездами. Джанковская была блондинкой, Лорелеей, томной нимфой, а Анчарова – энергичной брюнеткой, роковой женщиной, дамой пик. На взгляд Веры, обе играли хорошо, только порой позволяли себе чрезмерно манерничать. Впрочем, на экране, без слов, это выглядело не столь отталкивающе, как на сцене.
– Кстати, я изучаю производство картин не для того, чтобы потом открыть свое ателье, а с иной целью, – сказала Вера, глядя в глаза Бачманову.
– Вера Васильевна имеет намерение стать пайщицей нашего торгового дома, – уточнил Ханжонков.
То, что он сказал «нашего», а не «моего», понравилось Вере. Не кичлив, что хорошо, и не противопоставляет себя сотрудникам, что весьма правильно.
– Были бы у меня свободные средства, я бы вложил их в наше дело не раздумывая, – сказал Бачманов. – Нет ничего перспективнее в смысле прибыли, чем кино. Вложите копейку…
– Получите две! – перебил его Ханжонков и, как показалось Вере, перебил поспешно, словно опасался, что Бачманов скажет что-то лишнее. – Пойдемте, Вера Васильевна, не будем мешать Ивану Васильевичу. Вам непременно надо увидеть декоративные мастерские! Хотя бы для того, чтобы в полной мере ощутить грандиозность нашего дела!
Увы, в декоративные мастерские в тот день Вере попасть не удалось. Не успели они с Александром Алексеевичем выйти из павильона, как вбежал Сиверский. Глаза его были выпучены настолько, что, казалось, вот-вот выпрыгнут из глазниц, блеклые, цвета соломы, волосы стояли дыбом, лицо побледнело, подбородок дрожал. Портфеля при нем не было. Дышал Сиверский тяжело, запыхался.
– Там Корниеловского нашли, – просипел он, заламывая руки. – В ретираднике…[24 - Ретирадник, ретирадное место – туалет (устар.).]
За спиной у Веры многозначительно хмыкнул Бачманов.
– Гнать! – жестко распорядился Ханжонков. – В шею! К чертям! Расчет в зубы и пусть идет на все четыре стороны! «Квартиру» доснимет Чардынин. Скажите ему об этом, Михаил Дмитриевич. А Корниеловскому скажите, что я его больше видеть не желаю! И клятвам его больше верить не собираюсь! Так и передайте!
– Некому передавать, Александр Алексеевич. – Пока Ханжонков говорил, Сиверский успел отдышаться и теперь уже не сипел, а говорил обычным своим голосом. – Убили Валентина Николаевича.
Сиверский трижды истово перекрестился.
– Как убили?! – воскликнул Ханжонков. – Кто?! Змий зеленый?!
– Может, и змий, – ответил Сиверский. – Удавили его. Лицо синее, язык наружу, по виду натуральный удавленник. Амалия Густавовна, сколько ни старайся, лучше не изобразит.
5
«В Петербурге, в Матятином переулке, рухнувшей стеной пустовавшего дома, принадлежащего вдове действительного статского советника Амантова, был поврежден соседний дом. Убито 5 человек, 8 получили ранения различного характера».
Ежедневная газета «Утро России», 12 января 1913 года
Фраза Сиверского «Амалия Густавовна, сколько ни старайся, лучше не изобразит» звучала у Веры в ушах весь день, оказавшийся очень долгим.
Сказав Ханжонкову, что она сама найдет выход и провожать ее нет необходимости, Вера на самом деле направилась не к выходу, а пошла за Ханжонковым, Сиверским и Бачмановым, держась в некотором отдалении от них, что было совсем не трудно, поскольку шли они очень быстро. Но к ретирадному за ними пройти не удалось, потому что кто-то предусмотрительно выставил в коридоре нижнего полуподвального этажа угрюмого малого в синей холщовой рубахе и черных штанах, заправленных в начищенные до блеска сапоги. Малый стоял, растопырив руки, и явно гордился порученной ему миссией, потому что смотрел на всех, кто просил пропустить, свысока и только повторял: «Не велено… Не велено никого пускать до полиции». Народ в киноателье подобрался дисциплинированный. Никто не пытался оттолкнуть стража или поднырнуть ему под руку. Ханжонкова и Сиверского малый пропустил, а Бачманову, попытавшемуся было пройти следом, не раздумывая преградил путь. Тот, впрочем, не стал настаивать, развернулся и пошел обратно. Вера поспешила спрятаться за чью-то спину, чтобы Бачманов ее не увидел.
Из нижнего этажа она поднялась на второй этаж, в съемочный павильон. Расчет ее был прост и основывался на том, что в большом открытом пространстве (фанерные перегородки не в счет) она сможет услышать что-то интересное и полезное. В лабораторию или в чей-то кабинет просто так, без приглашения, не сунешься, а вот пройтись по павильону, якобы в поисках потерянной сережки, можно. Правдоподобия ради Вера вытащила сережку из левого уха и спрятала ее в сумочку. Войдя в большой павильон, она увидела, что сотрудники, разбившись на несколько групп, оживленно обсуждают случившееся.
Не то появление в ателье вместе с Ханжонковым сделало Веру «своей», несмотря на то что познакомил ее Александр Алексеевич только с Бачмановым и Сиверским, не то трагедия возбудила людей настолько, что им было все равно, кому выговариваться, лишь бы только выговориться, но уже в ближайшей группе нашелся мужчина средних лет и приятной наружности, который принялся обстоятельно рассказывать Вере про Корниеловского. Вере даже спрашивать ничего не пришлось. Встретившись с ней взглядами, мужчина заговорщицки округлил глаза и спросил:
– Слышали уже?! Про Валентина Николаевича-то?!
Вопрос был немного странным – кто, скажите на милость, не слышал? Все только об этом и говорят. Но Вера, вежливо улыбнувшись, ответила:
– Слышала, но ничего не поняла.
Сделала паузу, взмахнула ресницами, стараясь, чтобы вышло пленительно, и призналась с несколько виноватым видом, будто признавалась в чем-то постыдном:
– Я первый день в ателье, мало с кем знакома.
– Ваше счастье! – воскликнул собеседник. – Вам несказанно повезло! Благодарите судьбу! Благодарите!
Вера не сильно удивилась. Чего-то такого, странного, она и ожидала. Киноателье, это же, в сущности, тот же театр, то же капище Мельпомены (не при тете Лене будь сказано – убьет!), а в этих капищах каких только чудаков не встретишь. Вера на всю жизнь запомнила, как лет пять тому назад в гримерных Малого театра, когда она пришла туда к тете Лене по делу, на нее набросился актер Айдаров-Вишневский. Выскочил из-за угла, замахнулся огромным бутафорским кинжалом (поди разбери с первого взгляда, да еще и в полумраке, что он деревянный, ненастоящий) и зарычал страшным голосом: «Умр-р-ри невер-р-рная!» Вера со страху упала в обморок. После того как тетя Лена привела ее в чувство при помощи нюхательных солей, Айдаров приходил просить прощения. Объяснял, что репетировал и немного увлекся. Ничего себе «немного», так и заикой припадочной недолго сделаться, но Вера Айдарова простила, а назавтра в гимназии рассказала по секрету подругам, как «один мужчина» хотел убить ее кинжалом из ревности. О подробностях, начиная с того, что дело было за театральными кулисами, и заканчивая тем, что кинжал был бутафорский, умолчала. Подробности не нужны, они только портят впечатление. Но когда Полинька Рогозинникова потребовала забожиться на образ, Вера сделала это без колебаний. Истинную же правду сказала, все так и было. Подруги обзавидовались и зауважали Веру пуще прежнего. Их любовные драмы не шли дальше манкирования свиданием, а тут такие поистине роковые страсти – ревность, кинжал…
– Благодарите судьбу за то, что она свела меня с вами! Позвольте представиться, Петр Петрович Аркадин-Чарский, актер больших и малых погорелых театров! Когда тройка, когда семерка, а когда и туз – это уж как амплуа ляжет.
Собеседник по-военному щелкнул каблуками, а затем изобразил полупоклон. На Веру пахнуло спиртным духом.
– Аркадин-Чарский?! – недоверчиво переспросила Вера.
Она не раз видела Аркадина-Чарского на экране, но стоявший перед ней невысокий курносый блондин с простым, ничем не примечательным лицом нисколько не походил ни на рокового соблазнителя, ни на демонического тирана, ни на сурового полководца. Иначе говоря, совершенно не вписывался в амплуа Аркадина-Чарского.
– Ах, я привык! – Актер вздохнул и махнул рукой. – Привык, что меня не узнают. Я ведь в жизни только Аркадин. Чарского делают гримеры. У меня очень удобное лицо, на котором гример может нарисовать все, что угодно. Амалия Густавовна утверждает, что при желании может загримировать меня Офелией или Татьяной. Представляете, какой фурор произвели бы афиши, на которых было бы написано, что в роли Татьяны Лариной снялся Петр Аркадин-Чарский?!
Запрокинув голову, он рассмеялся резким, квакающим смехом, но смеялся недолго – несколько секунд. Затем улыбнулся Вере и выжидающе посмотрел на нее. Вера вспомнила, что она не представилась, и поспешила исправить эту оплошность.
– Видел вас с Александром Алексеевичем, – сказал Аркадин-Чарский. – Вы, должно быть, его новая ассистентка?
– Нет, – улыбнулась Вера. – Я не новая ассистентка, а вероятная… м-м…
– Компаньонка? – предположил Петр Петрович и, не дождавшись, пока Вера утвердительно кивнет, начал убеждать ее в том, что производство картин доходнее любых золотых рудников.
Вера слушала, улыбалась, кивала, а сама все думала о том, как бы половчее перевести разговор с производства картин на убийство режиссера Корниеловского. Так и не придумала ничего путного, но Аркадин-Чарский перескочил на убийство сам.
– Но не все у нас гладко да сладко, – сказал он, выпятив нижнюю губу. – Случаются и неприятности. Вот, например, как сегодня.
– Так это же не просто неприятность, а целая трагедия! – подхватила Вера. – Я просто шокирована!
– Для кого-то трагедия, а для кого-то неприятность, – туманно высказался Аркадин-Чарский. – Для меня скорее трагедия, чем неприятность. Дело в том, что Корниеловский снимал картину «Дядюшкина квартира». Коко – Мозжаров, Лилетта – Анчарова, старая дева Зефирова – Джанковская. Представляете Джанковскую в роли старой девы? Это все стараниями Амалии Густавовны. Вы, наверное, не знаете, что Амалия Густавовна ненавидит Джанковскую и оттого особенно старательно «рисует» ее старухой? Поэта Фиолетова играет Рутковский, это его роль, он и в жизни такой же самовлюбленный болван, помещика Тридуганова играет ваш покорный слуга, а его дочь – одна из лисичек, не помню кто, они так схожи… кажется Белка.
– Так лисичка или белка? – спросила Вера, чувствуя, что теряет нить разговора.
Мало того что актер говорил быстро, проглатывая окончания слов, он еще и туману напускал с белками да лисичками.
– Не знаю, может и Инеска! – собеседник раздраженно передернул плечами. – Какая разница! Они же похожи друг на дружку как две капли воды! А сценарий написал Чардынин, ему же, скорее всего, и придется продолжить съемку. Сюжет тот еще, ничего оригинального, но перспективный, живой. Племянник, желая подзаработать денег, сдает дядюшкину квартиру, и от этого закручиваются разные катавасии. Ну и любовь, конечно, у нас без любви нельзя, Александр Алексеевич не поймет. Сам он от любви далек, его только деньги интересуют, но в картинах непременно требует, чтобы была любовь! Пламенные взоры, роковые страсти… Я про себя называю это «извергающиеся амуры». Кинематограф нем и оттого должен, просто обязан быть выразительным. Если взгляд, то непременно пламенный и так далее. Все у нас чрезмерно, и от этой чрезмерности порой происходят… э-э… разные нежелательные обстоятельства. Вот так-то! Это – кино! Искусство двадцатого века! К середине века театров, наверное, и не останется – отомрут за ненадобностью. Но беда в том, что у Чардынина есть правило, если хотите – причуда. Ему непременно надо сняться в каждой из своих картин, пусть даже и в самой маленькой роли. Коко он сыграть не может, Фиолетова тоже, а вот Тридуганова – запросто. Чувствую, что лишусь я этой роли. Обидно. Во-первых, столько трудов насмарку – готовился, репетировал, в одной сцене успел сняться, а во-вторых, у нас не императорский театр, а киноателье. Александр Алексеевич платит не по дням, а по картинам, да еще и не забывает жаловаться на растущую дороговизну кинопроизводства. Так и с голоду помереть недолго!
Голодная смерть Аркадину-Чарскому не грозила. Был он упитан, полнокровен, одет в добротную шерстяную тройку, серую, в елочку, жилет пересекала массивная золотая цепочка, на которой болталось несколько брелоков, булавка для галстука и запонки тоже были золотыми, хоть и без камней. Но Вера сочувственно кивнула, побуждая собеседника говорить дальше, и попыталась мысленно разложить по полочкам все услышанное с целью нащупать что-то полезное. Итак, Чардынин написал сценарий, а картину снимал Корниеловский. Не могло ли стать мотивом желание самому снять картину по собственному сценарию и сыграть в ней роль? Не очень-то в это верится. А почему бы и нет? Разве мало рассказывала тетя Лена о нравах, царящих в театральной среде? Разве не пыталась актриса Звягинцева отравить мышьяком соперницу, уведшую у нее из-под носа роль Ларисы в «Бесприданнице»? И это далеко не единственный такой случай. Мотив одинаков – творческая ревность, разница только в средствах. Кто-то предпочитает мышьяк, кто-то – толченое стекло, кто-то – донос, а кто-то и веревку. Душить человека, да еще и в отхожем месте, это очень неэстетично! Для того чтобы выбрать такой способ убийства, надо иметь своеобразный склад ума. И сильные руки. Интересно, а насколько силен Ханжонков? Выглядит он крепким и энергичным мужчиной, но у него же больные суставы. Может ли человек, страдающий полиартритом, крепко затянуть веревку на шее жертвы и некоторое время удерживать ее?
– Если вам интересно, то я могу поделиться кое-какими соображениями. – Лицо Аркадина-Чарского приобрело заговорщицкое выражение, а голос понизился до шепота. – Мне кажется, что я знаю…
Окончания фразы Вера не разобрала, потому что шум вокруг стоял изрядный, но можно было без труда догадаться, что хотел сказать собеседник.
– Чардынин? – так же шепотом предположила Вера, подойдя к собеседнику ближе, чем предписывали приличия. – Ради того, чтобы получить вашу роль?
