скачать книгу бесплатно
– Да, Дмитрий Иванович! – Теперь уже я беру в руки тетрадь и показываю ее.
На этом и заканчивается «проверка облаков» и начинается «раздача слонов».
– Оценки за домашнее задание сегодня получают и-Монасюк – чятыри! Мивута – и-три! Карасева – чятыри! Каминский – и-три!
Таким образом «оцениваются» человек пять-шесть, причем определение количества баллов производится в зависимости от общей репутации ученика (ученицы) – если это «ударник» – четверошник – ставится «чятыри», а если троечник – «и-три» (Хм-м!).
Естественно, выполняя таким образом домашние задания по математике, мы этот предмет не знали. Ну, за исключением, как я говорил, нескольких ребят, которые уже в начале 11-го класса знали, что будут поступать в институты на инженерные специальности, и им предстоит сдавать при поступлении в ВУЗы этот предмет. Это Грабовский Валера, Это Стрелков Коля, наконец, это была Куницына Нелля.
Я выделяю Куницыну потому, что… хотя нет, об этом чуть позже.
Может возникнуть вопрос – а как же мы писали контрольные работы в классе?
Да очень просто! Мы все списывали.
Контрольные работы по математики были в двух частях – первая, теоретическая, часть – какая-нибудь теорема (или алгебраическое правило). Вторая – это практическое решение математической задачи (или примера, уравнения, и пр.).
Таким образом, первую часть можно было списать с учебника. А вот вторую часть не спишешь, тут нужно было решать самому.
Но Дмитрий Иванович ведь был чист, как ребенок. Он искренне и убежденно не верил, что его ученики могут списывать. Не верил – и все! От мамы я знал, что ему в учительской коллеги не раз пытались в сдержанной и необидной форме сказать о том, что его обучаемые, мягко говоря, не совсем порядочны, и без стеснения обманывают его.
Дмитрий Иванович отметал все намеки! Он говорил, что хотел бы увидеть ученика, который спишет на его контрольной работе!
И победно обводил взглядом учителей.
Ну, что ему могли сказать? Разве что – да вы посмотрите на первой же контрольной работе, и увидите, причем ни одного ученика, а множество!
Но учителя ему этого уже не говорили, а он – специально не смотрел, потому что во время контрольной работы по математике в классе царила тишина (еще бы! Мы же не идиоты, шуметь и привлекать внимание, коли каждый вовсю списывал, и делал это осторожно!), слышался только легкий шелест страниц.
Это мы осторожно перелистывали учебник, списывая из него первую теоретическую часть работы. При этом открытый учебник мы клали на сидение парты между собой (за партой сидели по два человека), и время от времени бросая вбок и вниз взгляд, легко списывали то, что нам было нужно…
А вот вторая часть… Тут все обстояло так: пока мы списывали теорию, наши отличники-математики быстро решали на листке и первый, и второй варианты задач. Вслед за тем листки передавались вперед и назад, и, путешествуя из рук в руки, позволяли всем списать правильное решение задачи.
Кто-то подумает – да не может так быть, чтобы на каждом сидении во время контрольной работы лежал открытый учебник, а учитель ходил по классу и не замечал этого!
Представьте себе – может! Во-первых, во время контрольных работ в классе стояла тишина, и ходить по классу учителю, в общем-то, необходимости не было. Все работают, н и к т о н е с п и с ы в а е т… А во-вторых – Дмитрий Иванович мог просто смотреть – и не видеть! Ну, он в это время был как бы не с нами…
И никогда не было потом такого, чтобы все 41 человек в классе выполнили работу на «четыре» – пятерок Дмитрий Иванович не ставил принципиально. Он говорил нам так: «Я сам на пятерку математику и-не знаю (Хм-м)», или: «За пятерку я и с пятого этажа прыгну (Хм-м!)»! Поэтому… проверяя наши работы, он всегда находил какие-то недостатки.
Кто-то, списывая второпях, делал описки и ошибки. Кто-то зачеркивал неправильно написанное, а сверху подписывал правильные цифры и буквы. Так что диапазон оценок за любую контрольную работу был широк – от «чятверок» до «ядяниц» и двоек…
Ну единицы Дмитрий Иванович ставил редко, а двойки случались. Ну, списал с ошибками человек и теорию, и задачку, вот и вполне законная двойка.
А четверки и тройки раздавались в соответствии с общей успеваемостью учеников, я уже об этом упоминал.
И лишь однажды Дмитрий Иванович поймал-таки «списывальщика»! Но как это происходило и в связи с чем – я расскажу чуть позже.
Что касается устных ответов у доски, так это только такие, как Вова Палкин, могли не ухитриться взять с пола брошенный листок с написанным ответом. А все остальные – списывали на доску с листка правильное решение, получали «три-чятыре (Хм-м)» и садились на место с миром.
Невнимательность и рассеянность Дмитрия Ивановича были потрясающими! И частенько вызывали у нас буйный хохот.
Вот два конкретных примера.
Один раз Дмитрий Иванович пришел на урок с полуоторванной пуговицей на пиджаке. Он ходил по классу, а пуговица, словно маятник, раскачивалась их сторону в сторону на уровне ширинки брюк. Все хихикали, а он добродушно говорил нам:
– Ну-к, и чевой-т вы (Хм-м) и-веселитесь? – и продолжал ходить и раскачивать пуговицей, пока я не сказал ему:
– Дмитрий Иванович, у вас на пиджаке пуговица висит!
Он посмотрел вниз, пуговицу оторвал и продолжал расхаживать. «Спасибо» мне он не сказал, но я не обиделся – мы уже знали, что он почти всегда живет в собственном мире. И находится там один, так что и здороваться ему – не с кем.
Второй случай произошел зимой в 1965 году. Дело было так.
В силу времени года и низких температур мы одевали в зимние комплекты – темные пиджаки, свитера. И учителя – тоже.
А Дмитрий Иванович вообще приходил в школу только в черном или темно-сером костюме.
И вот прозвенел звонок, урок был – математика, мы стоим каждый у своей парты, и ждем прихода учителя. Открывается дверь и заходит Дмитрий Иванович.
И на нем модный светлокоричневый пиджак «в искру», а на носу – темные солнцезащитные очки.
А за окном – декабрь месяц!
Естественно, при виде такого зрелища мы «пали в лежку» от хохота.
А Дмитрий Иванович нам и говорит:
– Ну-к, и чегой-т вы и-хохочете? Мишка мои очки куда-то спрятал, его и-в садик увели, и я и-не смог и-найти (Хм-м).
У Дмитрия Ивановича, не смотря на возраст, был сынишка лет пяти от роду по имени Миша.
Вот таким был Дмитрий Иванович. И так проходило обучение нас математике.
Хочется еще отметить учителей физики и истории. Причем, если «физика» мы любили, то «историчку» однозначно и не любили, и боялись.
Учительница истории Нина Ивановна Архангельская была женой 1-го секретаря райкома партии и имела в школе кличку «Орангутанга» (именно «Орангутанга», а не «Орангутанг» – потому что была женщиной). Кличку эту она получила заслуженно, за свою внешность. У нее было лицо со скошенной вперед к низу поверхностью, маленькие голубые глазки сидели глубоко, а сверху над ними нависали массивные надбровные дуги.
И она была идейно и политически выдержанной донельзя, то есть – ортодоксальнее любого ортодокса.
Вот пример. Осень 1964 года, на октябрьском пленуме ЦК КПСС снят с должности и отправлен на пенсию Никита Сергеевич Хрущев. Главой партии и государства на долгие семнадцать лет становится Леонид Ильич Брежнев. На уроке истории я, отвечая у доски по теме «ХХ съезд Коммунистической партии Советского Союза» рассказываю, как Хрущев развенчал культ личности Сталина, как выступил с докладом ХХ съезду партии «О культе личности Сталина», как, тем не менее, не до конца были вскрыты перегибы во времена руководства страной Иосифом Виссарионовичем, и связано это с тем, что Никита Сергеевич сам был в то время…
И тут «Орангутанга» перебивает меня и гневно говорит:
– Ты чего, Монасюк, развенчиваешь один культ, и тут же возводишь другой! Хрущева осудили на пленуме, в частности – за волюнтаризм! Садись, тройка!
Я всегда был отличником по истории, и вот, в 11 классе, я рисковал получить за год по истории «четыре». Если и страдал кто субъективизмом и волюнтаризмом – так это наша «историчка», и если кто-то попадал к ней в немилость… Это был конец!
Потому что если Дмитрий Иванович Любавин был невнимателен и добр к нам, то Нина Ивановна Архангельская была обостренно внимательной и исключительно злопамятной. Мы ее называли между собой просто-напросто «злой».
Садясь на место, за парту, где я сидел в одиночестве единственный в классе (особая привилегия, положенная мне как старосте класса и авторитетному для других ученику), я думал: «Вот и накрылась серебряная медаль! Даже если бы я планировал ее получить,…»
«Орангутангу» мы не любили. Она была не только недоброй, она была столь категоричной, что отвечать учебный материал на ее уроках была очень сложно – обязательно придерется к чему-нибудь! Так что мы ее, как я уже говорил, не любили.
А вот наш «физик» Александр Петрович Брович был и добрым, и требовательным, и справедливым к нам. Аккуратно одетый, всегда гладко выбритый и аккуратно подстриженный, он пользовался у нас и авторитетом, и уважением.
Видите ли, он видел в нас уже взрослых людей. И он никогда не ябедничал.
В сентябре, пока было еще тепло, на «большой перемене» мы бегали курить в парк на танцплощадку.
Ее еще не закрывали на зиму, мы проходили через нее на прикрытую козырьком возвышенность эстрады и там стояли. Одни курили, другие просто стояли и болтали.
И вот один раз, когда мы вот так «перекуривали», мимо площадки проходил Александр Петрович, увидел нас и, укоризненно покачав головой, пошел дальше. Мы, конечно, тут же бросили окурки, затоптали их и пошли на урок, ожидая последствий. А их не было! «Физик» не только никому ничего не сказал, он и нам никогда ничем не дал понять, что помнит об этом случае!
Сейчас я думаю, что он любил нас. Мы ведь и на уроках физики в 11 классе не могли, чтобы как-то не выпендриться.
Припоминается такой случай.
В те времена столовых в школах не было. Был буфет, в нем можно было купить стакан сладкого чая или компота и сдобу.
Да и не было нужды в школьных столовых! Тогда был жесткий порядок проведения занятий – проводить ни в коем случае не больше шести уроков в день! И все мы были дома уже к двум часам и обедали дома. И денег с собой у нас, естественно никаких не было – ну, какие-то копейки, которые могли заваляться в карманах.
Но… Но однажды часов в одиннадцать мы все дружно захотели перекусить. И вот, собрав копейки, на большой перемене мы командировали в «дежурку» (дежурный магазин на площади напротив памятника Ленину) группу, которая должна была купить и принести в класс буханку черного хлеба.
Звонок прозвенел, мы только-только расселись в кабинете физике за столами (в кабинетах химии и физики стояли не парты, а учебные столы – ну, вроде тех, что сейчас в нынешних школах), и в кабинет ввалилась наша делегация с раскрасневшими лицами.
Александр Петрович разрешил опоздавшим сесть на места, не обратив внимания, что под полой пиджака у одного из них что-то было.
За последним столом всегда сидели Заславский и Петров. И Заславский прошептал в никуда – вперед, классу:
– На скольких делить?
Ему кто-то ответил:
– На всех, на сорок одного!
Ножей у нас не было, но у кого-то нашлась в портфеле катушка с черными суровыми нитками. Ее передали Заславскому, он сделал из нее прочную режущую струну и принялся аккуратно резать ниткой булку хлеба, разделяя ее на равные 41 части.
Класс ждал. Урок шел свои чередом, стояла тишина, но никто не слушал объяснения Александра Петровича. Все ждали хлеба. За которым, безусловно, должно было последовать и зрелище…
Вскоре кусочки споро передавались из рук в руки от заднего стола вперед, по классу. И скоро все 41 человек, прикрывая ладошками рот, медленно и по возможности незаметно жевали хлеб. Он умопомрачительно пах, был свежим и вкусным.
Александр Петрович, повернувшись от доски, на которой он писал, не мог не увидеть, что все ученики сидят, прикрывая рот, и что-то жуют.
– Вы чего жуете? – спросил он.
– Хлеб! – хором ответили мы.
Наш «физик», улыбаясь посмотрел на нас – внешне вполне взрослых молодых людей, но на самом деле – еще детей.
– Ну, дожевывайте – сказал он, сел за свой стол, поставил подбородок на ладони упертых в столешницу локтей рук и стал смотреть на нас, улыбаясь и думая о чем-то своем.
Наверное, он вспоминал себя в нашем возрасте, и поэтому улыбка его была немножко печальной. Ведь мы были так молоды, а он, он уже не мог стать таким, как мы. Молодым, озорным и глупым.
А мы быстро доели хлеб, и урок пошел своим чередом.
Такими вот были наши учителя. И вот теперь я думаю, что отношения учителей и нас, учеников в те далекие времена были другими. Они были лучше, чем сейчас!
Да, к нам относились строго, нас целенаправленно воспитывали, но к нам относились у в а ж и т е л ь н о.
Да ведь и мы относились к учителям также. А как же иначе? Я вот попытался вспомнить – и не припомнил ни одного случая, что бы кто-то назвал нас дебилом, идиотом или даже просто дураком. Да даже слово «глупый» старались не употреблять – в самом крайнем случае кому-то могли сказать, что «до тебя доходит с трудом». Могли назвать невнимательным, несобранным. Но по-настоящему грубые и оскорбительного значения слова в лексиконе наших учителей отсутствовали. Я подчеркиваю – н а ш и х учителей. В нашей школе. А о других школах я не говорю. Может быть, где-то факты грубости и были.
И как я уже говорил – мы относились к учителям тоже с уважением. То есть и дисциплина, и уважительность были двухсторонними, взаимными.
Никак по другому я их охарактеризовать не могу. Если рассматривать в общем.
Ну, а «финты» мы, ученики, конечно, выкидывали. Мы ведь были, как уже я говорил, лишь физически, внешне взрослыми. А ум-то у нас был пока еще скорее детский, чем взрослый…
Глава 3-я. Наши родители
Конечно, хотя в 1965 году мы были уже как бы взрослые, на самом деле мы оставались всего лишь детьми. Детьми своих родителей.
А родители наши были очень различными.
Начну с родителей Валерки Миуты. Так как он был самым близким моим другом.
Фамилия у него такая странная потому, что когда он родился, его родители жили в Корее. Я вот до сих пор ломаю голову – какое отношение имеет место жительства к фамилии – ведь Валерка русский. И я неоднократно задавал ему этот вопрос. А он говорил мне в ответ, что все дело не в том, кто родители, а в делопроизводителе войсковой части, офицером которой был его отец, Василий Иванович. Его фамилия – Миут, а когда родился Валерка – кореец-делопроизводитель записал новорожденного на свой лад – Миута.
Буквально через несколько дней часть быстро погрузили на грузовики и горными дорогами сначала до КВЖД (железная дорога на Дальнем Востоке), а потом этой железной дорогой вывезли в Союз. И уже здесь Василий Иванович и Мария Константиновна обнаружили, что у них, Миутов (то есть имеющих каждый фамилию Миут) сын – не Миут, а Миута.
Ну, и не стали ничего переделывать. Кстати, кличка у Валерки как раз Миут – сокращение от Миуты.
Так вот, отец у Валерки был экономистом по образованию и в тот описываемый мною далекий 1965 год был директором Пищепрома – перерабатывающего предприятия, на котором изготавливались лимонад, мороженое и – плодово-ягодные вина.
Мы, например, всегда во время наших вечеринок пили только местные вина. Особенно любили крепленое вино «Черноплодная рябина». Оно было густым, терпким, и стоило всего 1 рубль 20 копеек за бутылку.
Ну, а руководил Пищепромом как раз Василий Иванович – Валеркин отец.
Его мама, Мария Константиновна, была сначала секретарем райкома партии по идеологии, потом – редактором районной газеты «Боговещенская правда».
Интересное у них было правило в семье. Мария Константиновна вставала всегда в шесть часов утра.
Она готовила на весь день: завтрак, обед, ужин. И затем шла к 9 часам на работу и приезжала с работы часов в 9—10 вечера.
И вот если ей говорили, что она слишком поздно приходит с работы, что ее сутками никто не видит, она отвечала:
– Я вам еду приготовила на день? Вот и останьте от меня!
В принципе, так работали все руководители в то время.
