скачать книгу бесплатно
– Трудно сказать. Возможно, моя родная мать оказалась в затруднительном положении, раз уж решилась подложить корзину к двери приюта. Хотя… – тут он изобразил на лице грустную задумчивость. – Родная матушка могла оказаться немного легкомысленной женщиной. Все детство, лет до десяти, мне снился один и тот же сон: женщина во всем белом кладет люльку возле закрытой двери и идет дальше. Шаг ее становится все медленнее, она начинает поворачиваться, и вот кажется сейчас я увижу ее лицо и… просыпаюсь.
По мере того как мсье Кервель делился душевными переживаниями, Даша проникалась к нему все большей симпатией. Сама она была человеком эмоциональным, и потому о личном либо не говорила совсем, либо делала это самым душераздирающим образом, вгоняя окружающих в депрессию и ужас. Француз же повествовал о нелегкой судьбе с ненавязчивой легкостью, в духе пленительных мелодрам Лелуша. Над каждым сюжетом можно было обливаться очищающей слезой и жалеть, что это произошло не с тобой.
– …Мне кажется, что тогда, в детстве, я знал, кто моя мать и почему она оставила меня. И я уверен, что она была очень молода и сказочно прекрасна.
«Сказочно прекрасна…»
Даша молчала. Что тут еще добавить!
– Maman вспоминала, что сердце ее едва не разорвалось, когда она увидела в колыбельке крошечную белокурую малютку, которая не пила, не ела, а только плакала. Она первоначально даже приняла меня за девочку, так я был тогда слаб и беззащитен. – Филипп застенчиво улыбнулся, — Сейчас, разумеется, в это верится с трудом.
Даша впилась ногтями в ладонь. Несмотря на лирический настрой, ее неожиданно разобрал смех: мсье Кервель и сейчас выглядел не намного крепче грудного младенца.
– Своих детей у баронессы не было, поэтому, не раздумывая, она решила меня усыновить.
– Она была замужем?
– Нет. – мсье Кервель пригубил вино. – Всю свою жизнь maman любила только одного мужчину, но так и не решилась выйти за него замуж. Речь шла о мезальянсе – тот человек, к сожалению, не имел положения в обществе.
– И что? – рассеяно переспросила Даша.
– Мария Андреевна заведовала лучшей женской школой, и такой брак мог вызвать нежелательный резонанс. – Голубые глаза смотрели с искренней печалью. – Согласитесь, иногда судьба бывает так жестока.
Ничего не оставалось, как согласиться. Хотя ей было совершенно не понятно, при чем здесь общественный резонанс, когда речь идет о любви.
– А разве Мария Андреевна не была свободна в своих поступках? – спросила она, обегая глазами богатый интерьер столовой.
Белокурая голова понурилась.
– Увы, деньги тут ни при чем. Речь шла о чести целого учебного заведения. А когда от твоего поступка зависят судьбы десятков людей и многолетние традиции, уже не так легко принимать решения.
Пригубив вино, Даша еле слышно пробормотала:
– Кого же она такого полюбила? Беглого каторжника, что ли?
И все же мсье Кервель расслышал. Он свел к тонкой переносице еле заметные белесые брови. Он не гневался, он обозначал несогласие.
– Не стоит брать крайности. Я ни секунды не сомневаюсь, что тот человек был достоин maman как личность, но… скорее всего этого оказалось недостаточно.
– Вы знали его?
– Разумеется, нет. Но всякий раз, когда maman призывает меня к смирению, то напоминает о своем решении.
Ясное дело, что в каждой избушке свои погремушки, но все же многое было непонятно в этой странной истории. Как свадьба директрисы может развалить частную школу, и к какому смирению надобно призывать ангелоподобного Филиппа Кервеля?
– Но ведь Мария Андреевна могла просто иметь ребенка. Для этого не обязательно…
Филипп резко отстранился. Он уже не обозначал осуждение, он был просто шокирован.
– Что? Я что-то не то сказала?
– Как вы можете так… думать, мадемуазель Быстров! Maman всегда была и остается благородной девицей. Ее репутация безупречна. Даже сейчас, будучи освобожденной от общественных и иных обязанностей, она ни за что не останется в комнате наедине с мужчиной. Ее чистота и целомудренность – притча во языцех. Ей доверяли девиц из лучших домов Франции!
Смущенная женщина в оправдание не могла вымолвить и слова. Своим предположением она не хотела обидеть хозяйку дома, просто рождение внебрачного ребенка казалось ей поступком более естественным, чем страх девяностолетней девицы быть застигнутой в будуаре тет-а-тет с ровесником.
– Простите, – она попыталась оправдаться, – я в мыслях не имела ничего дурного. Совсем вылетело из головы, что в то время еще не было искусственного опло… – голос угас сам собой.
Мсье Кервель перестал есть, пить и напоминал ягненка, которого волк, перед тем как съесть, решил посвятить во все грехи мира.
– Извините, я с дороги, наверное, что-то не то говорю.
– Ничего. – Филипп поправил саафетку. – Я понимаю, некоторые вещи сегодня трудно воспринять.
Всепрощающее великодушие хозяина удручало даже больше, чем собственная бестактность.
– Мсье Кервель, поверьте, дело совсем не в разнице времен. Просто я рассуждаю как обыкновенный человек, которому нет необходимости хранить… – она старалась подобрать какое-нибудь нейтральное слово, – свое реноме. Каждой женщине в первую очередь хочется прижимать к груди собственного ребенка… Не в обиду вам будет сказано. Это очень важно – почувствовать себя матерью. Наверное, даже больше, чем просто женой или, не дай Бог, любовницей. Но сознательно взять чужого ребенка и воспитывать его как своего – это очень благородно.
Филипп окончательно смягчился. Искренность гостьи его глубоко тронула.
– Не думаю, что Мария Андреевна как-то особо размышляла над этим, она всегда много работала, себе не принадлежала. А ее желание забрать меня из приюта было скорее импульсивным. Много позже maman рассказывала, что страшно боялась. Боялась, что не справится с ролью матери, все же она была уже не молода, но… – Филипп вскинул ладошки и приложил к груди, – это самая нежная и самая заботливая мать, которая только существовала на свете! Она научила меня всему, в том числе, разумеется, и русскому языку, научила любить и понимать русскую культуру. Вы знаете, мне иногда кажется, что я русский. Скажите, ведь я правда похож на русского?
– Разумеется. – Даша улыбнулась. Кервель был похож не на русского, а на существо с другой планеты. – У нас был такой поэт, Есенин. Мне кажется, вы немного похожи на него…
Тут Филипп неожиданно вскочил, отставил ногу, откинул руку и нараспев начал читать:
«Гой ты, Русь, моя родная,
Хаты, в ризах образа.
Не видать конца, ни края,
Только синь сосет глаза…»
Даша обомлела. А белокурый француз, не давая опомниться, схватил гостью за руку и крепко сжал.
– Дорогая, если бы вы знали, как я вам благодарен за то, что вы согласились помочь! Maman за последние два месяца потеряла всякий покой. А в ее возрасте это так вредно!
В последнем Даша не была так уверена. В девяносто лет уже все одинаково вредно или одинаково безразлично. Но не спорить же с сумасшедшим!
– Да, да, разумеется… – пробормотала она.
Филипп воодушевился:
– Душечка, я вас умоляю, я припадаю к вашим ногам – выполните ее последнюю волю и разыщите всех потомков ее брата. Вам это непременно зачтется. – Он указал изящным перстом на розовый потолок в розовых пузатых ангелах.
Даша отвела глаза. Человек, с такой настойчивостью желающий расстаться с деньгами и поместьем, безусловно, заслуживал уважение, не взирая на цвет волос и панталоны.
– Я знаю, maman немножко скупа, – мсье Кервель улыбнулся улыбкой человека, понимающего и прощающего слабости близких. – Конечно, за такую сложную, а возможно, и небезопасную работу полмиллиона маловато, потому не сочтите за обиду и примите от меня еще столько же. Пусть ее душа упокоится с миром. Она, бедняжечка, так настрадалась в своей жизни!
Господи, да он еще собирается потратить на это собственные деньги! Даша испытала сильное желание немедленно отказаться от всего – обирать это инфантильное существо казалось ей просто аморальным.
Филипп Кервель своей тонкой душой ощутил ее сомнения и расценил по-своему.
– Милая Ди-Ди… Вы разрешите мне вас так называть?
«Милая Ди-Ди» пожала плечами. Пока никого из знакомых нет поблизости, ей все равно.
– Вы только не подумайте, что мы хотим вас эксплуатировать. Нет-нет! Просто вы единственная, кому можно доверить столь деликатное поручение. Вы, наверное, догадываетесь, сколько алчных и непорядочных людей могут заинтересоваться этой историей. Ведь речь идет о немалой сумме. Со своей же стороны я готов помогать вам всем, чем возможно. Я готов на это время стать вашим верным помощником, адъютантом.
Даша снова едва удержалась от смеха. Невозможно даже представить, чтобы это крашеное недоразумение таскалось за ней по всей России и сопряженным государствам.
– Мсье Кервель, боюсь вам в Москву никак нельзя.
Филипп не обиделся, скорее встревожился:
– Но одной вам тем более опасно! Вы все-таки женщина! Нет, нет, – он развернул плечи. – Если с вами что-нибудь случится, мне maman никогда не простит. Кто-то должен вас защищать!
Ну разумеется. Только, если их и прижмут в каком-нибудь темном углу России, то можно голову дать на отсечение, что отбиваться придется именно ей.
– Мсье Кервель…
– Зовите меня просто Фи-Фи.
«Просто»
Проще некуда. Даша слабо улыбнулась.
– Мсье… Фи-Фи, вы не представляете, насколько сложной, а главное, долгой может оказаться эта работа.
– Долгой?
– Именно. Я училась на историческом факультете и потому имею кое-какое представление об архивах. Это очень долгая и кропотливая работа. Вряд ли она сопряжена с повышенным риском, но с неудобствами – сто процентов.
– Что вы имеете в виду?
– Зимой в России холодно, а архивы занимают довольно просторные помещения, которые сложно хорошо протопить. Вот вы, например, сможете просидеть восемь часов в прохладном помещении без еды и питья? Ресторанов в архивах не предусмотрено. Да и туалеты, скажем прямо, не очень. И кстати, от кого вы там собираетесь меня защищать?
Мсье Кервель выглядел огорченным.
– Так, значит, вам моя помощь не понадобится?
– Пока не знаю. – Даша ободряющее похлопала его по руке. – Но на первом этапе вряд ли. Однако, как только начнутся активные действия, – она сделала максимально честное лицо, – я обязательно вам сообщу.
Филипп слегка повеселел.
– Да-да, как только начнутся активные действия, я немедленно прилечу в Москву.
– Договорились. – Даша протянула ладонь. Мягкая теплая ладошка едва сжала ей пальцы.
– А теперь позвольте представить вас maman. Думаю, она уже проснулась.
Глава 4
Комната баронессы Марии Андреевны фон Вельбах ничем не напоминала розовое царство ее приемного сына. В полутемном покое прочно обосновались запахи больницы и старости. Мебель, хоть и была крепкой и ухоженной, все же выглядела столь архаичной, что казалось, ее выкопали вместе с динозаврами. Даша робко шагнула через порог.
На высокой, огромной как сцена, кровати с балдахином возлежала старуха в чепце. Сухая, изуродованная артритом рука, чуть подрагивала поверх одеяла.
– Подойди ближе… – Голос, шедший из-под чепца, дребезжал едва слышно, но все же звучал властно. Чувствовалось, что его обладательница привыкла приказывать.
Чувствуя робость и смущение, Даша все же подошла к кровати и, не дожидаясь приглашения, присела на низкий пуфик рядом. Ей не хотелось возвышаться над хозяйкой.
– Добрый день, мадам Вельбах.
Старуха с видимым усилием приподняла голову.
– Хорошенькая, в нашу породу… – И добавила что-то по-французски.
Так и не вошедший Филипп кивнул и осторожно прикрыл дверь. Мария Андреевна откинулась на подушку.
– Рыжая, – пробормотала она. – Вельбахи все были рыжими. Зови меня бабушкой. Меня никто так не звал.
Даша смущенно сглотнула.
– Мне… потребуется некоторое время, чтобы привыкнуть.
Старуха закаркала, и Даша не сразу поняла, что та смеется.
– Ей время требуется! Да я могу отдать Богу душу в любую секунду! Сказала – зови меня бабушкой, так, значит, не спорь.
– Хорошо… бабушка.
– Так-то лучше. – Лежащая сморгнула, словно старая сова, медленно, с видимым усилием. – Почему отец не приехал? Деньги не нужны? Или он думает, что они ему и так достанутся, а на старуху время терять жалко?
– Ну что вы, – Даша обиделась за родителей. – Папа очень хочет вас видеть. И совсем не из-за денег. Он просто не может именно сейчас…
– Какая глупость!
Гостья чуть пожала плечом:
– В данный момент он в экспедиции где-то в африканских джунглях. Может пройти не один день, прежде чем он вернется.
– Значит, тебя он прислал вместо себя?
– Ну не совсем вместо себя…
– Да или нет?
– Нет. – Даша выдохнула, как человек, которому уже нечего скрывать. – С отцом я еще не разговаривала, а мама вообще не хотела, чтобы я с вами беседовала о чем-либо, кроме истории семьи. Она полагает все это авантюрой.
