скачать книгу бесплатно
Иногда с А.В. мы занимались разжиганием огня в плите, т.к. топилась она отнюдь не каждый день. Каждый из нас брал по сухому полену, и мы строгали лучину для растопки.
Библиотека
Нельзя сказать, что у Ливеровских была большая библиотека. Я думаю – не более 1000 – 1200 книг. В столовой книжные шкафы были заполнены томами энциклопедии Брокгауза и Эфрона, в кабинете – научной и художественной литературой. Художественная литература была представлена только дореволюционными изданиями (так осталось в памяти): собрания сочинений изд-ва Брокгауза и Эфрона Шекспира, Шиллера, Пушкина, Байрона, марксовские собрания сочинений Гоголя, Чехова, Шеллера-Михайлова и др. Вот Достоевского, поэзии, истории, философии я что-то не помню.
Одной из моих любимых книг был огромный том «Мертвых душ» Гоголя с рисунками Далькевича, а также «Гаргантюа и Пантагрюэль» с рисунками Г. Доре.
Мы с А.В. были большими друзьями, причем он не заигрывал со мной, как с ребенком, а общался как со взрослым.
А.В. разрешал мне пользоваться библиотекой, а поскольку читать я научился рано, то первыми не детским книгами, которые я прочитал, были книги из его библиотеки.
Фенимор Купер. Следопыт
Любимым моим занятием было сидеть в его библиотеке, когда он работал (я знал, что ему нельзя мешать), и либо читать, либо слушать в наушники радио. Когда А. В. устраивал себе перерыв, мы беседовали: он с большим остроумием рассказывал истории из своей жизни.
У окна на полу стояла высокая прямоугольная тумба с двумя окулярами и ручками. Внутри нее в виде бесконечной ленты были закреплены стереофотографии с изображением строительства железных дорог. Рассматривание этих фотографий и альбомов с изображением, например, интерьеров царских вагонов и др. также представляло для меня немалый интерес.
Несмотря на то, что я знал, что А.В. был членом Временного правительства, мы никогда не касались этой темы, да и вообще темы политики. Меня эти вопросы тогда совершенно не интересовали.
А сколько интересного можно было бы узнать из первых рук!!!
Я, конечно, читал и видел в кино «десять министров-капиталистов», но у меня они никогда не связывались с А.В.
Как-то подсознательно они находились в разных, не пересекающихся плоскостях.
От того времени у меня остались китайская палочка в кожаном чехле (не знаю, что это) и две книжки с автографами, подаренные А.В.:
– Ф. Купер «Следопыт»
– М. Лермонтов. Стихи. Ашик-Кериб
М.Ю.Лермонтов. Стихи
Случаи
Однажды младшеклассник Саша Ливеровский – малыш крошечного роста поднимался по лестнице, неся в руках большой арбуз. Вдруг перед его глазами оказались ноги. Подняв свой взор высоко вверх, он узнал директора.
– Что такое? – сердито спросил директор. – Брось сейчас же.
Послушный Саша испугался и сразу бросил арбуз. Красные брызги разлетелись во все стороны. Костюмы директора и Саши были испачканы. Но что показательно, никаких репрессивных мер к Саше принято не было.
А.В. иногда ездил в ЛИИЖТ на такси. Такси в то время были маленькие немецкие, кажется, опели. Их было немного. и шоферы часто знали своих постоянных клиентов и уж, конечно, они хорошо знали маленького профессора в генеральской форме. Однако, приходилось ему ездить и в трамвае.
Как-то вагон, в котором ехал А.В., загорелся. Началась паника, все бросились к дверям. Естественно образовалась пробка. А.В. удалось обратить внимание толпы на себя и объяснить, что лучше выходить поочередно, тогда успеют выйти все и пробки не будет. Увидев уверенность и спокойствие этого маленького старичка, толпа подчинилась, и все окончилось благополучно.
Юбилей
80-летний юбилей А.В. отмечался торжественно. Среди подарков запомнилась большая ваза с его портретом, специально изготовленная на фарфоровом заводе им. Ломоносова.
Эпилог
Похороны А. В. я не помню совершенно, однако сообщение в газете помню.
М.В. умерла намного позже, где-то между 1961 и 1965 г. г. Я был на прощальной панихиде. Там присутствовало совсем мало народа, в основном те, кто жил раньше на Геслеровском.
Неоконченные наброски о блокаде Ленинграда
Разбирая в январе 2018 г домашний архив, я нашёл некоторые необработанные наброски о блокаде, которые писала моя мама – Покровская Евгения Александровна (1902—1985).
Первые дни блокады
Воздушная тревога застала меня с Алёшей в то время, как мы спускались с Дворцового моста. Как всегда, в момент опасности мгновенно ощутила волевое напряжение, собранность, спокойствие, прибавления сил. Взяла ребёнка на руки, пошла быстрее.
На нашем пути никого. В небе над нами (как саранча) самолеты, трескотня, белые рассеивающиеся комочки, хлопают зенитки.
Около фондовой биржи мимо нас промелькнул стремительно бегущий военный, крикнувший на лету: «Что Вы делаете! Сейчас же спрячьтесь!».
Не останавливаясь, проходим Биржевой мост. Навстречу милиционер: «Что Вы делаете! В бомбоубежище!».
Убеждаю пропустить, ссылаясь на крайнюю слабость, прошу дать возможность скорее добраться до своего места на работе. На следующей заставе опять обоюдные убеждения. Спасибо стоявшим на постах! Внимали моим убеждениям, и мы продвигались вперёд.
К моменту отбоя воздушной тревоги мы прошли уже половину пути.
Ещё труднее было возвращаться домой. Кажется прошла вечность, а мы все ещё далеко от дома и нет конца пути.
В моменты разрыва бомб, снарядов маленькая ручка в моей руке дрогнет, серьезные умные глаза ребёнка вопросительно посмотрят мне в лицо …
«Это наши, родной. В нас не попадут. Они рядом с нами отбивают врага, поэтому такой грохот».
Нежный голосок лепечет, прижимаясь ко мне: «Да, я знаю, и когда ты со мной, я не боюсь».
Наконец добрались. Алешенька сидит на высоком детском стульчике за столом (ещё покрытом скатертью). Кормлю его перед сном, рассказывая уходящие из мира действительности сказки.
Вдруг вопли сирен, летящий свист, потрясающий грохот обвала, истеричный визг и бессмысленная беготня по коридору женщины-паникерши, живущей в нашей квартире. Дом зашатался, маленькая люстра на потолке закачалась. Пронзает мысль: «…Дом рухнет? Нет… стоит».
«В нас метил, не попал», – говорит спокойно ребёнок. «И никогда не попадёт! Кушай спокойно, мой ненаглядный мальчик».
Бомба разрушила соседний дом.
* * *
Ходить становится все труднее, носить Алёшу уже не могу, и он идёт пешком своими маленькими ноженьками с ул. Герцена по Дворцовой площади, через Дворцовый мост, Биржевой мост, по Пушкарской, через площадь Л. Толстого.
Лишь один раз какой-то прохожий, обгоняя нас, молча берет на руки Алёшу, проносит некоторое расстояние и так как я не могу поспеть за ним, также молча опускает его и уходит. Мы одни на пути. Сил нет, падаю. Алешенька копошится около меня. Полежав на снегу, поднимаюсь, идём дальше. Через некоторое время опять падаю, но несмотря на предельную слабость, никогда не теряю сознания, мысль работает ясно, четко.
* * *
Домой с работы мы доплелись к 9 часам вечера. Пятнадцатиминутное расстояние одолевалось нами за час, так как к 31 декабря 1942 г мои бесформенные одеревеневшие ноги (с вывороченными внутрь носками, которые никаким напряжением я не могла поставить нормально) с трудом подчинялись мне. Все кости ныли, но я заставляла их нагибаться за щепками, которые каждый день обязательно надо было собрать в висевший на плече мешок, чтобы иметь возможность затопить дома железную печурку-буржуйку.
Дома, не раздеваясь, затопила печурку, поставила чайник с водой, налила согревшуюся воду в железную грелку и положила её в ледяную Алешину постель. На сколько могла быстро раскрутила мальчика, вымыла ему ручки и личико, напоила горячей водой с кусочками сахара и хлеба, переодела в «ночную» одежду и уложила в согревшуюся немного постель, укрыв с головой, оставив лишь отверстие для дыхания.
Воздух согревался только в момент топки, обычная же температура в комнате была с минусом.
Засыпал Алешенька быстро, спал спокойно. Я никогда не будила его во время воздушной тревоги и не уводила в бомбоубежище, чтобы не потревожить сна, поддержать силы и сохранить бодрость. Если же он просыпался от обстрелов и бомбежек, я говорила, что стреляют наши, они рядом с нами, в нас не попадут.
От мук голода отвлекали лишь неотложные дела, постоянная деятельность. Занялась хозяйственными делами, главным образом, приведением в порядок одежды. Работая, ломала голову, чем бы порадовать мальчика на Новый Год.
Физические силы сына мне удавалось поддерживать, отдавая ему в дополнение к его детскому пайку свой паёк. Сделать большее у меня не было возможности. Зато поддерживать его морально было в моей полной власти. И это мне удавалось.
Все время, которое он проводил со мной, главным образом, наши долгие по времени дороги от дома на работу и обратно, я старалась отвлечь его от действительности, уводила в мир фантазии. И он не замечал моего физического уродства, отвлекался от мук голода, холода и страха. Часто в самые тяжелые для меня моменты он восклицал: «Мамочка, как хорошо мы с тобой живем!».
Я достигала цели. Он ничего не просил. Я иногда спрашивала: «Почему?»
– Зачем просить? Раз не даёшь, значит у тебя нет. Сама дала бы, если было.
Если же просил какую-нибудь игрушку, то непременно так:
– Мамочка! Не сейчас, нет. А когда война кончится, ты купишь мне…?
И как радовало его это обещание. Я думаю, многие маленькие дети Ленинграда рассуждали также.
* * *
Слабели руки, искривлялись ноги… как трудно раздобыть ведро воды. А побелевшие упрямо шепчут губы: «Держись! Держись! Не упади!
Мелькала мысль – бежать от тьмы, пожаров, голода, спасаться? Нет!
Институт эвакуировался – убеждали уехать. Вызывали на эвакопункт.
– Насильно выпроводите?
– Нет.
Остаюсь.
Расстояние до работы мне уже не одолеть. Поселилась с Алёшей в лаборатории, продолжаю отдавать ему почти весь свой паёк. Алёше пятый год, он ещё бодр, весел, сидит рядом с дежурной у телефона и по ее указанию бегает за теми, кого вызывают к телефону. Для него это важная, интересная работа.
Мое состояние совсем плохо – цинга, дистрофия, гипертония, лимфаденит. Переношу своё изуродованное тело, опираясь на две палки. Наконец, свалилась окончательно, но мне повезло – свалилась у дверей больницы Эрисмана. Врачи сказали мне потом, что это был последний день моей жизни и, если бы я свалилась в другом месте, то уже не встала бы.
Меня положили в больницу, а Алешеньку отдали в детский сад. Месяц я не видела его.
Больные лежали в палатах под одеялом в своих пальто, шапках, рукавицах, но все равно было холодно.
На стенах иней. Света не было. Все же, благодаря отдыху, а главное оттого, что я сама съедала свой больничный паёк, силы мои восстановились настолько, что я смогла сойти с кровати и поплестись по коридору.
Меня радовала мысль, что я покинула свою комнату в опрятном состоянии. Все белье, одежда были оставлены чистыми. Только бы преодолеть расстояние.
Из детского сада мне передавали, что Алёша спокоен, никогда не плачет, сыт. Но в бессонные ночи я чувствовала, что мой маленький мальчик также не спит, мучается от голода и плачет втихомолку.
Через несколько дней, воспользовавшись темнотой и тем, что вся моя верхняя одежда была на мне (я не снимала ее целый месяц), после ужина тайком я поплелась в детский сад. Расположение больницы я хорошо знала. Впереди длинные, темные, холодные часы вечера и ночи, успею вернуться.
Увидев, как за один месяц мой мальчик из жизнерадостного, веселого, живого, превратился в неестественно сосредоточенного, непохожего на себя маленького, бледного, тихого человечка с серьезным строгим остановившимся взглядом, я решила снова отдавать ему свой паёк, но уже оставляя себе чуть-чуть.
Я спросила у Алешеньки, плачет ли он.
– Да, ночью, когда никто не слышит. Очень хочется кушать, а добавки не прошу – ведь врач все взял, дают сколько могут.
Тайком стала уходить каждый день в детский сад и носить сохранённое за день питание. Вскоре я вышла из больницы и взяла Алёшу из детского сада.
Отрывочные воспоминания
Вот два отрывочных воспоминания, которые остались у меня от того времени.
Первое воспоминание – приятное: мы с мамой идем по Литейному, и на пересечении с ул. Белинского я впервые увидел книжный развал, что очень было необычно после блокадных дней. А поскольку я с детства обожал книги, то стал с удовольствием в них рыться. Чего там только не было. Мне кажется, что именно там я купил довоенную книжку с повестью К. Чуковского «Солнечная», которая сохранилась у меня до сих пор.
Второе воспоминание – неприятное: я пошел в булочную выкупать по карточкам хлеб. Карточки были зажаты у меня в кулаке. Подойдя к булочной, я увидел, что карточек нет – я их выронил по дороге. Я стал ходить туда-сюда, пытаясь их найти, но, конечно, безрезультатно. Я не помню, было ли это начало месяца или конец, но это означало, что до конца месяца мы с мамой остаемся без хлеба.
Со слезами на глазах я вернулся домой. Мама, естественно, меня не ругала. «Пережили блокаду, переживем и этот месяц», – сказала она.
Меня надо было отдавать в школу, ведь в 1945 г. мне было уже 8 лет. Не помню, почему меня мама отдала в школу на Песочной ул. (там сейчас институт гриппа). Мне одному было сравнительно далеко идти туда от Бармалеевой ул., а водить меня и встречать было некому, поэтому я ходил один.
Однако, в первом классе я проучился совсем недолго. То ли в конце сентября, то ли в начале октября в хорошее теплое солнечное утро недалеко от школы ко мне с ножом пристали старшие мальчишки и потребовали денег, которых у меня не было. Я очень испугался, не пошел в школу и вернулся домой. На этом обучение в первом классе у меня и закончилось.
«Никто не забыт, ничто не забыто»
Тут в нашей жизни произошел еще один поворот. Мама перевелась на работу начальником метеостанции в Сейвясте (это точно сотый километр по нижнему шоссе в сторону Выборга). В то время въезд туда был только по пропускам.
Метеостанция располагалась на холме, метрах в пятистах от Финского залива и представляла собой два маленьких деревянных домика – один собственно метеостанция, другой для персонала. Рядом располагалась площадка с аппаратурой (анемометры Фукса, как мне запомнилось, и др.), показания с которой нужно было снимать каждые два часа и передавать по телефону в Ленинград.
Метрах в 200—300 за метеостанцией начинался густой лес с ягодами и грибами. В одном километре вдоль берега в сторону Ленинграда располагалась небольшая морская часть, в одном километре в сторону Выборга – пограничники и малюсенький поселок.
Мама работала там начальником станции с середины 1945 г. по октябрь 1946 г. Вначале у мамы была одна помощница – наблюдатель. Но потом случилась обычная, для бюрократии ситуация – «подпоручик Киже наоборот».
С одной стороны, с мамы требовали каждые два часа передавать метеосведения, с другой стороны, станцию ликвидировали и перестали платить зарплату. Помощница, естественно, сразу уехала.
У мамы же никто не принимал оборудование и требовали наблюдений. Мама настолько была сознательна и наивна, что почти год работала бесплатно, а потом еще некоторое время добивалась, чтобы ей оплатили ее работу, но, конечно, ничего не добилась. Ей говорили, что в нашей стране человек не может работать бесплатно и, несмотря на наличие документального подтверждения – записи ежедневно передаваемых метеонаблюдений, все было напрасно.
Надо было, конечно, все бросить и уехать, но мама не могла этого сделать.
Как мы жили, я не представляю. Летом, помню, мы питались грибами, поджаренными на «сковородном жиру», как говорила мама, т.е. без масла. После этого я лет 15 не мог брать грибы в рот. Собирали ягоды, мама варила суп из какой-то растительности. Что ели зимой, я не помню. В поселке была какая-то маленькая лавка, но ведь денег-то не было.
Хоть я был уже большой (9 лет), я не замечал всех этих трудностей – мне было раздолье. Мама не могла далеко отлучаться от станции, поэтому я был предоставлен сам себе. Я ходил в лес, на залив, к морякам, пограничникам и в «народ». У нас было с собой немного книг, и я ходил в поселок и по своему почину собирал там детей и читал им книги. Помню, зимой, в пургу я возвращался из поселка домой и потерял свою любимую книгу – стихи обэриута Александра Введенского. Несколько раз я прошел один километр туда и обратно и, конечно, книгу не нашел. Сейчас я удивляюсь, как я не заблудился – сильный снег сразу же заметал следы.
Поскольку бесплатно работать мама больше не могла, осенью 1946 г. она закрыла метеостанцию, и мы поехали «за правдой» в Таллинн (кажется, мама заняла денег на эту поездку), где тогда находилось управление ГМС КБФ, к которому относилась метеостанция Сейвясте. Забегая вперед, скажу, что все попытки добиться справедливости в течение 1946—47 г., естественно, ни к чему не привели.
Зато я поездку в Таллинн запомнил очень хорошо. Мы остановились у пожилой интеллигентной эстонки (не знаю, кто маме ее порекомендовал), она отнеслась к нам очень хорошо. Поскольку она не знала ни единого слова по-русски, общались мы с ней при помощи словаря. Жила она в центре города в старинном доме на первом этаже. На прощанье она подарила единственную у нее книгу, напечатанную по-русски. Это был сборник рассказов беллетриста начала ХХ века Лугового «Добей его» с прекрасными иллюстрациями А.В.Маковского. Эта книга с дарственной надписью на эстонском языке сохранилась у меня до сих пор. Поскольку посещение управления занимало не все время, мы с удовольствием гуляли по Таллинну.
Я сейчас с ужасом вспоминаю, как мама купила эстонское масло, и я ел его без хлеба ложками.
