Закулисный роман (сборник)

скачать книгу бесплатно


– Как повезло? Ведь она осталась совсем молодой вдовой с ребенком на руках, – ахнула я.

– Она ждала интеллигента, скрипача, с которым они вслух читали друг другу стихи и бегали на концерты в консерваторию, – терпеливо разъяснял он мне. – А вернулся бы к ней человек, четыре года кормивший вшей в окопах, видевший смерть своих товарищей, убитых детей, изнасилованных женщин. Сам научившийся убивать без сожаления. Ты и в самом деле думаешь, что именно такого человека ждала твоя бабушка? Может быть, он вернулся бы к ней хромым, безглазым калекой, озлобленным на весь мир, как считаешь, ммм?

Я не знала, что ответить. Понимала только, что Вацлав гораздо умнее меня, что мне никогда не охватить широту его мыслей своим скудным умишком. Я умела только любить его, тихо и преданно.

Он никогда не проявлял ко мне особенного интереса. Но я не обижалась. Я решила, что буду верно и преданно служить ему, стану его ангелом-хранителем. Я таскала ему бабушкины пирожки и делала за него курсовые работы по истории и философии; Вацлав плохо писал по-русски, и в детдоме, где он провел почти пять лет, ясное дело, его образованием никто особенно не занимался. Я следовала за ним немой тенью, счастливая уже тем, что он не прогоняет меня. Принимает мою посильную, героическую с моей стороны помощь.

Он нисколько не ценил эти мои порывы, рассуждал:

– Все, что ни делает человек, он делает для себя, играя перед самим собой приятную роль. Бескорыстие – всего лишь одна из форм позерства. Ты, Катя, упиваешься своим образом. А может, рассчитываешь что-то получить от меня взамен. Только я не занимаюсь торговлей, учти это на будущее. Я могу отдать, только если я сам этого захочу, а не потому, что этого требуют нормы общепризнанной морали.

Я его выпады сносила молча. Так продолжалось три года.

Однажды – это было в начале ноября, когда холодный ветер гнал по мостовой сухие листья и в воздухе пахло скорым снегом, – мы что-то праздновали в общаге. Кажется, чей-то день рождения, я уже не помню. Было весело. Мы пили вино, закусывали какой-то гадостью из консервной банки, танцевали под хрипящий магнитофон, разыгрывали смешные скетчи, хохотали над анекдотами…

Вацек был пьян. Выпив, он никогда не становился смешным или агрессивным. Он лишь бледнел, и глаза начинали блестеть еще сильнее. Я сама вытащила его танцевать. Он легко покачивал меня в такт музыке и говорил:

– Ты забавная, Катя! Зачем ты ходишь за мной, вздыхаешь, как полудохлая лошадь? Что тебе это дает? Игру в высокие чувства?

– Я… я просто люблю тебя, – прошептала я, пряча глаза.

– Да нет никакой любви. – Он откинул голову назад, пшеничный вихор подпрыгнул на бледном мраморном лбу. – Обычное влечение двух здоровых животных. Ты, кстати, вполне ничего, этакая породистая русалка.

Он вдруг обвел пальцем мои губы. Меня бросило в жар, в висках застучало. Я подалась ближе к нему, коснулась щекой его щеки.

– Видишь, как все просто? – сказал он, заглядывая в мои глаза. – И незачем прикрываться красивыми словами. Пойдем!

Мы заперлись в его комнате. Не знаю, где в ту ночь был Гоша, но нас никто не побеспокоил. Вацлав сбросил одежду и подошел ко мне обнаженный. Мне было неловко смотреть на него: я никогда еще не видела мужчин без одежды. Я закрыла глаза и почувствовала, как он легко касается моих губ – это было похоже на прикосновение нежного лепестка какого-то оранжерейного цветка.

Он стащил с меня платье и тронул пальцами грудь, потом его ладонь скользнула ниже, еще ниже. Он тесно прижался ко мне, я чувствовала жар его тела, упругие, твердые мышцы, перекатывавшиеся под нежной, гладкой кожей. Мне стало жарко, и страшно, и стыдно, но в то же время я была счастлива. Мне казалось, он наконец понял, как я люблю его, понял и оценил.

Он опрокинул меня на кровать лицом вниз, намотал мои волосы себе на руку и вошел в меня. Мне было больно, я закусила губами угол подушки, чтобы не вскрикнуть. А затем страсть захватила меня, и я начала двигаться в такт ему и глухо стонать. Это было наслаждением – принадлежать любимому мужчине, дарить ему себя всю, без остатка.

Позже, когда он уснул, отвернувшись к стене, я, нагнувшись над ним, долго смотрела на его идеальный профиль в полутьме, озаряемой вспышками проезжавших под окнами общаги машин.

– Мой мальчик, – шептала я, – мой Прекрасный Принц. Я люблю тебя…

Проснувшись утром, я потянулась к нему, хотела поцеловать. Но Вацлав, поморщившись, бросил:

– Катя, убери руки, пожалуйста!

– Что случилось? – заморгала я. – Я что-то сделала не так?

– Все так, – холодно бросил он. – Но это было вчера. Сегодня новый день, и у меня нет настроения на нежности с однокурсницей.

– Но… Я же люблю тебя, – пробормотала я, судорожно озираясь в поисках того, чем бы прикрыться.

– Ты опять за свое, – устало вздохнул он. – Ну, люби, если тебе нравится так думать. Катя, это все в твоей голове, понимаешь? Хочется тебе любить, страдать, погибать от боли, я тебе мешать не стану. Я даже подарил тебе новый виток в твоем убийственно скучном любовном томлении. Но и ты мне не мешай, мне хочется выспаться перед репетицией.

– Вацек, но я…

– Катя, все. Иди домой! – резко перебил он и снова отвернулся к стене.

Оглушенная, опустошенная, я собрала по комнате свои вещи, оделась и тихо притворила за собой дверь.

Я вышла на улицу. Мутное ноябрьское солнце, как будто забрызганное грязью, плохо вымытое, щурилось с холодного неба. Ветер взметнул мне в лицо ворох сухих, скрюченных листьев. Мне было больно, физически больно – двигаться, ходить, дышать. Все рухнуло: все мои надежды, глупые мечты – все! Вместо сердца в груди как будто образовалась тяжелая, сырая, переполнившаяся жидкостью губка. Она выдавливала ребра изнутри. Я понимала одно: жить так, как прежде, я уже не смогу, не захочу. Но как жить по-другому, мне пока было неясно.

В сумке у меня обнаружилось несколько упаковок бабушкиного снотворного – вчера днем я успела с рецептом забежать в аптеку. Выход показался мне простым и даже радостным. Мне хотелось поехать домой, проглотить разом все таблетки, лечь на свою кровать, укутать голову пледом и терпеливо ждать, когда свет, пробивающийся сквозь верблюжий ворс, окончательно погаснет и наступит кромешная тьма. Но я помнила, что дома бабушка, что она не даст мне просто так умереть, вызовет «Скорую помощь», меня начнут откачивать, проводить все эти унизительные медицинские манипуляции.

Почти машинально я села в троллейбус, идущий прямо до института. Натянув капюшон куртки, чтобы никого не видеть, прошмыгнула в здание, спустилась по лестнице, вбежала в уборную, влезла на широкий подоконник и принялась лихорадочно выковыривать таблетки из упаковок. Я набрала уже полную горсть, белые плоские кругляшки, вываливаясь между моих пальцев, весело скакали по кафельному полу. Но мне все казалось, что таблеток слишком мало, что они не убьют меня до конца.

И вдруг в туалет вошла Ада – красивая, как всегда, в белых брюках, с укладкой волосок к волоску. Я успела подумать, что никогда уже не смогу стать такой, прежде чем отдернула руку за спину. Но Ада увидела. Не говоря ни слова, она подошла ко мне и резко ударила по ладони снизу вверх. Таблетки подпрыгнули и раскатились по полу в разные стороны.

– Что ты! Что ты наделала! – вскрикнула я и, рыдая, бросилась на пол.

Ползала на четвереньках, собирая мое рассыпанное добро, размазывая слезы, не осознавая, что делаю. Она тоже опустилась на пол и крепко взяла меня за запястья.

– Катя, ты дура! – жестко сказала она. – Кому ты хочешь сделать хуже, Вацлаву? Знаешь, если он узнает о твоей смерти, он и не подумает в чем-то раскаиваться, скажет: так были расположены звезды, и ты сделала свой выбор, как он считает, не самый худший. По крайней мере в этот раз, скажет он, ты совершила экстравагантный поступок…

В эту минуту я поняла, что и в самом деле все это время видела перед глазами Вацлава, рыдающего над моей могилой, проклинающего себя за черствость. Господи, неужели я была настолько примитивна?

– Но что же мне делать? Я не хочу, не хочу жить, – всхлипывая, повторяла я.

И Ада, похлопывая меня по спине, твердила:

– Не хочешь жить? Да ты и не начинала еще. Ты сначала попробуй, чтобы понять, от чего отказываешься. Все еще может быть иначе, совсем иначе. Ты только думай о себе, хоть раз в жизни попробуй поступать так, как хочешь именно ты, а не кто-нибудь другой.

Словом, ей удалось тогда меня успокоить, я поехала домой, напилась бабушкиного чаю, поревела несколько дней – и ничего с собой не сделала. Потом у меня началась тяжелая ангина, я несколько недель не ходила в институт, а когда вернулась, оказалось, что Вацлав куда-то пропал, а Багринцев, наш Мастер, скоропостижно умер. И моя история любви постепенно стала уходить в прошлое. И мне оставалось лишь тосковать и плакать, ведь Вацлав объяснил мне, что прошлое никогда не возвращается.

Собственно, на этом все и кончилось. Я кое-как доучилась, сыграла свои роли в дипломных спектаклях, вышла замуж за Влада и забросила карьеру, посвятив себя мужу, конечно, куда более талантливому, чем я. И все прошедшие годы слились в моем сознании в череду серых, одинаковых дней. Умыться, приготовить завтрак для Влада, разбудить его, собрать на репетицию в театр, проследить, чтобы добросердечные коллеги не споили на очередном торжестве в гримерке, проконтролировать, чтобы более одной размалеванной девицы не оказывалось в нашей кровати, когда я неожиданно возвращалась домой с дачи. Я делала все, что обычно делают жены известных актеров – запойных алкоголиков, жила как на атомной станции, ожидая, когда начнется новый запой, привозила ему обед в театр, дружила с женами других актеров… Иногда мне кажется, я недолюбливаю Аду именно потому, что она обманула меня: обещала, что жизнь еще может быть другой – яркой и счастливой, а на самом деле все яркое в моей жизни закончилось именно в тот день. Когда Вацлав указал мне кивком своей царственной головы на дверь.

Когда меня вдруг, после стольких лет, пригласили сыграть в инсценировке по роману Уайльда, я как будто оттаяла, ожила, моментально похудела. Вдруг показалось, что все еще возможно изменить, что молодость моя не совсем еще забыта и похоронена. Меня не интересовали ни деньги, ни отзывы критики, я была счастлива только от того, что снова буду выходить на сцену, участвовать в репетициях, вариться среди понятных мне и любимых людей, жить полноценной жизнью. Теперь же, когда вновь появился Вацлав, мне оставалось лишь молиться, чтобы он не согласился принять участие в постановке. Я понимала, что не выдержу этого искушения, этой пытки – быть все время рядом с ним и продолжать оставаться примерной женой, хозяйкой, ухаживающей за этим проклятым котом.

Ксения твердила, как нам необходимо, чтобы Вацлав остался, какие перспективы сразу приобретет проект. Гоша уже подсчитывал воображаемую прибыль. Влад повторял, как все классно устроится. И лишь Ада возражала:

– Ксения Эдуардовна, а вы не боитесь возлагать такие надежды на Вацлава? То есть на господина Грина? Насколько я помню, он человек сомнительных моральных качеств.

– Какая разница! – импульсивно возражала Ксения. – Да даже если он злодей и убийца! Меня интересует лишь его талант, сценическое воплощение…

– Угу, – скептически кивала Ада, – вы, главное, скажите об этом Вацлаву. Он очень поддержит тему: творческий человек ответственен только перед вечностью. Но я сейчас не о вашем личном к нему отношении, а о том, что Вацлаву ничего не стоит что-то пообещать вам, а потом, попросту говоря, кинуть.

– Что, Адок, боишься, что Левандовский затмит тебя своей славой? – хохотнул Гоша.

– Георгий, я не могу с тобой разговаривать, когда у тебя в глазах значки доллара светятся, – отбрила Ада.

– Пис, братья и сестры! – добродушно увещевал всех Влад. – Все будет чики-поки, вот увидите.

Я молчала. Я страстно желала, чтобы Вацлав остался, и мучительно этого боялась. В тот же вечер он объявил нам, что согласен играть в спектакле.

Начались репетиции. Я, конечно, отдавала себе отчет в том, что я Вацлаву не ровня, да и был ли кто-либо когда-нибудь равным ему? Много лет назад, выходя на сцену в студенческих отрывках, он затмевал собой всех. На четвертом курсе, когда в одной из багринцевских постановок он играл Ставрогина, у присутствующих приглашенных дам иногда случались обмороки. Он был слишком талантлив. Слишком ясен. Слишком сценически точен. А теперь он давно перешагнул самого Багринцева и затмил своего учителя. Ясно, что Вацлав все эти годы потратил на совершенствование себя в профессии. В отличие от меня. В отличие от нас. Я понимала, что ни я, ни кто-то другой из нас ТАК играть не сможет никогда. Все мы деревянные бездари рядом с ним.

Нам приходилось видеться каждый день. Поначалу я боялась этих встреч, долго готовилась к ним, ведя про себя бесконечные немые диалоги, воображая, что он скажет мне, что я отвечу. С каждым днем я все больше втягивалась в происходящее, после окончания репетиции я с мучительным нетерпением уже начинала ждать следующую, ждать, когда вновь увижу Вацлава на сцене. Это было наваждением, он снился мне ночами, я вскакивала на постели и долго не могла отдышаться. Мне стыдно было смотреть в глаза Владу, казалось, будто он читает в моих глазах мысли о Вацеке, и я стала избегать мужа. Впервые в жизни перестала следить за тем, чтобы у него были чистые рубашки, старалась поменьше бывать дома, оставляя в холодильнике полуфабрикаты. Софокл, всегда презиравший меня, воспринимавший хозяйку, видимо, кем-то вроде обслуживающего персонала, теперь, словно чуя измену, шипел при моем появлении и норовил расцарапать ноги в кровь. Проклятая зверюга, подлая, как весь мужской род.

Чувство к Вацлаву, казалось бы, похороненное много лет назад, снова брало надо мной верх.

Однажды, бродя по центру Москвы, чтобы не идти домой, я увидела Вацлава в кафе на Малой Бронной. Столик стоял у самого окна, и мне хорошо виден был его профиль – чистый и тонкий, его волосы, золотым чубом спадавшие на лоб, его аристократические ладони, сцепленные замком пальцы. Он отхлебнул кофе из чашки и продолжил увлеченно что-то говорить.

Я посмотрела на его собеседника и вздрогнула – напротив Вацлава сидела Вероника, дочка Ады. Я видела ее всего один раз, тогда, после репетиции, но запомнила хорошо. У Вероники были длинные светлые, как у матери, волосы и бойкие синие глаза. Черты лица не такие правильные и безупречные, как у Ады, скорее миленькие, симпатичные – вздернутый носик, подвижный яркий рот. Сейчас девушка сидела напротив Вацлава, подавшись вперед, поставив локти на стол и опустив подбородок на кулачки. Она слушала его внимательно, потом сказала что-то, и он засмеялся, откинув голову.

Он взял в ладони чашку и поднес ее ко рту Вероники. Она сначала едва притронулась губами и тут же отпрянула, прижав ладонь к лицу, как будто обожглась. Он сказал ей что-то, и тогда она вновь припала к чашке и начала пить жадно, большими глотками, полуприкрыв глаза. Он же все смотрел на нее своим гипнотизирующим взглядом. Смотрел не отрываясь.

Мне стало страшно за девочку. Я вдруг увидела себя на ее месте – юную, наивную, как завороженная слушавшую измышления Вацлава. Ведь он воспользуется ею и бросит, как когда-то меня. А может быть, я, как ни стыдно в этом признаться, просто ревновала: ведь она была такой свежей, такой красивой, и она сейчас сидела с Вацлавом за столиком в кофейне, а я стояла на промозглой осенней улице и смотрела на них через окно.

На следующий день перед репетицией я отозвала в сторону Аду и выложила ей все, что видела вчера. Она выслушала меня спокойно, а затем горделиво повела подбородком:

– Большое спасибо, Катя, но я не считаю возможным шпионить за дочерью!

Холодная, эгоистичная дрянь! Если бы судьба подарила мне ребенка, я никогда не вела бы себя так беспечно, не позволила бы, чтобы с ним случилось что-то плохое, я бы оберегала его от всего. Но детей у меня нет, если, конечно, не считать большим ребенком Влада.

Шла репетиция первого акта. На сцене беседовали лорд Генри (Гоша) и художник Бэзил Хэллуорд, роль которого теперь, после появления Вацлава, отдали Владу. Я стояла за кулисами, не знаю, заметно ли было мое присутствие всем остальным, но там, на малой сцене, было одно потайное место среди декораций, в котором я и находилась, наблюдая за всем происходящим на сцене. И вдруг всей кожей, дрожью, мгновенно пробежавшей по спине, почувствовала приближение Вацлава. Он остановился позади меня, его дыхание щекотало мне шею. Сердце заколотилось сильнее, я старалась дышать размеренно и едва слышно, чтобы он не догадался, что со мной происходит.

Вацлав несколько секунд смотрел на сцену, потом спросил:

– Катя, как, по-твоему, Влад – талантливый актер?

– Конечно, – горячо кивнула я. – Он прекрасный актер, его любят и ценят зрители. И я… я тоже люблю его, в нем вся моя жизнь.

Вацлав хмыкнул:

– Тогда ты скорее должна его ненавидеть.

– Почему? – ахнула я.

– Этим всегда оканчиваются бесполезные жертвы, – пожал плечами он. – Ты положила на него всю жизнь, упивалась своей преданностью и бескорыстием. И вот ты видишь, что молодость почти прошла, а он так и не оценил всего, и начинаешь жалеть себя, стонать об упущенном времени и тихо ненавидеть того, ради кого ты пожертвовала собой.

Меня словно обдало кипятком. Неужели Вацлав прав, черт возьми, прав, как и в прошлый раз, и я опять совершила глупость длиной в целую жизнь, почти что самоубийство? Только теперь по-настоящему, и поделать с этим ничего уже нельзя?!

– Это неправда, неправда! – отчаянно выкрикнула я.

– Ш-ш-ш! – Он приложил палец к губам, кивнув на сцену, где продолжалась репетиция.

Я снова заговорила прерывающимся шепотом:

– Это жизнь для тебя эгоистична, пуста и бессмысленна! Неужели ты хочешь сказать, что презираешь милосердие?

– Милосердие иногда в том и заключается, чтобы оставить человека в покое и позволить ему пройти свой путь, – возразил он. – Пойми, Катя, у тебя есть только твоя жизнь, твоя память, все остальное – фикция, неясные отражения в воде. Ты никогда не сможешь узнать наверняка, что думает о твоей роли в его жизни Влад, у тебя есть только твои собственные представления о том, какой он тебя видит. Так неужели ради этой недостоверной информации стоит бесславно хоронить себя на долгие годы? Подумай, ведь у тебя есть еще немного времени на себя саму, как считаешь, Кетти?

Я понимала, что в его словах есть какая-то неточность, изъян логики, но голос Вацлава слишком гипнотически действовал на меня, его мерцающие в полумраке зеленовато-золотистые глаза лишали меня воли. Я возражала из последних сил:

– Почему ты думаешь, что я жалею о том, как прожила жизнь? Неужели все люди на свете должны быть счастливы только в погоне за славой, успехом, романами? Ты не веришь, что можно быть счастливым, просто заботясь о любимом человеке?

– Любимом? – язвительно переспросил он. – Значит, ты в самом деле преданно любишь Влада? Скажи мне!

Он шагнул ближе, взял меня за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза. Мне было больно от его насмешливого, откровенного взгляда, в горле щипало, я боялась, что сейчас разрыдаюсь. Вацлав наклонился и слегка коснулся губами моего рта. Его губы были горячими, властными, дерзкими. Колени у меня подкосились, я прошептала:

– Нет, нет! Пусти меня, я не могу. Я замужем…

– Значит, все-таки долг, а не любовь? – прошептал он, обжигая мою кожу своим дыханием. – Почему же ты считаешь, что долг – глупый штамп в паспорте – перед другим, посторонним человеком важнее долга перед собой? Чтобы потом возненавидеть Влада, никогда не простить его за то, от чего ты ради него отказалась? Чтобы до конца жизни оплакивать свою скучную добродетель, не оставившую тебе ничего, кроме горького сожаления об упущенных возможностях?

Я задыхалась, отбиваясь от него из последних сил. Слева послышались шаги, раздался голос Ады:

– Катя, ты здесь? Ксения Эдуардовна тебя зовет!

Вацлав отпустил меня, и я, не чувствуя ног, натыкаясь на обломки старых декораций, бросилась прочь.

После репетиции я прогулялась по улицам, стараясь успокоиться, а потом поехала домой, на Пречистенку, в квартиру, оставшуюся мне после смерти бабушки, где мы с Владом прожили вместе восемнадцать лет. Слова Вацлава застряли у меня в горле, как долго действующий яд, медленно и почти незаметно отравляющий организм. Я вошла в квартиру. В лицо мне ударил запах куриной лапши. Мне стало душно от него, муторно, плохо. Я, не разуваясь, наплевав на то, что на полу останутся следы от туфель, прошла в комнату и распахнула окно. Город освежил меня своим осенним влажным дыханием. На подоконник, задев меня пушистым хвостом, вспрыгнул Софокл. Покосившись наглым зеленым глазом, он сделал шаг за окно, поставил лапу на карниз, опоясывающий дом снаружи, как бы провоцируя, проверяя: ну же, прислуга, попробуй мне запретить.