скачать книгу бесплатно
Курт кивнул и взглянул на Асю:
– Пошли, познакомлю с Тимкой!
Ася подхватила миски и в тревоге и любопытстве пошла вместе с Куртом к загончику.
– А мы Гурзуфа с Марфушей привезли! – проговорила она, словно оправдываясь. – Это как раз того погибшего собака… – И осеклась.
Игнорируя просьбу хозяина, Курт отпер калитку, витиевато свистнул, и тут же из дальнего домика с фырканьем выскочил рыжий короткошёрстый пёс. У Тимки не было передней лапы, отчего его бег выглядел отчаянно, – так, словно бы он рвался изо всех сил, но кто-то крепко держал его за ошейник. Лихо взбив брызги льда, он наскочил и, прыгая на задних лапах, поскрёб единственной передней грудь хозяина. Ася заметила: сукно пальто было сплошь в затяжках.
Курт полез в карман штанов, модных и небрежных, как всё, что было на нём нацеплено, и выловил несколько горошинок корма. Тимка ухватывал их по одной с хозяйской ладони. Курт снова слазил в карман, ещё и ещё. Ася загипнотизированно следила за его действиями, пока не осознала, что лакомства больше нет, Курт добывал и скармливал Тимке какие-то крошки, пыль, а тот всё лизал и лизал руку.
– Ты, если будешь приходить, играй с ним, ладно? – проговорил Курт, почёсывая и гладя крепкую Тимкину голову. – Он такой… Как маленький. С ним обязательно надо играть. А ты почему с мисками? Пашка мыть послал? Там вода ледяная – простудишься! Давай лучше я!
В подсобном помещении бывшей спортбазы у большой чугунной раковины Курт скинул пальтишко и с воодушевлением, показавшимся Асе избыточным, приступил к делу.
– Я от тебя бессовестно скрыл, – заговорил он под звон воды. – Два года назад я в твою честь сочинил гимн! Очень красивый! – И, обернувшись, улыбнулся ей так беспечно, что и Ася улыбнулась в ответ. – Его можно было бы сделать гимном какой-нибудь очень хорошей страны, если бы такая нашлась. Я сегодня, когда вышел из дома, почему-то про него вспомнил. И вдруг оказалось – ты здесь! В моём нынешнем положении это мистика!
Ася сняла с гвоздя полотенце и принялась вытирать отмытые Куртом миски.
– Я вообще довольно неплохо знаю тебя, – продолжал он, передёргивая повыше фенечки на запястье, уже залитые пеной. – Даже следил за твоим творчеством. Софья выкладывала твои рисунки у вас на сайте студии. Я их все люблю! Вот так, потихоньку мы с тобой сблизились. То есть это я с тобой сблизился. И у меня к тебе есть просьба. Она не сложная. Выполнишь? – Курт быстро взглянул на Асю. Должно быть, испуг и отчуждение в её лице сбили его с настроя. Он опустил взгляд и подменил приготовленную фразу другой. – Пожалуйста, передай Софье, чтобы она не волновалась. Скажи ей, я кое-что придумал. Есть безотказное средство… Оно снимет с неё обвинение. Не могу пока рассказать, чтобы не сглазить, но уверен, всё будет в порядке.
– Ох, спасибо! Как бы хорошо! – заволновалась Ася. – Ведь у неё Серафима! А Серафимин отец, если узнает, он дочь может отсудить! Он давно уже… И, главное, этот ужасный тормозной путь! Так что если можно хоть что-то сделать… Спасибо!
Курт выключил кран. Звон по чугунной раковине умолк, и в распахнутую дверь вошёл ещё безлистый голос леса. Этот большой голос состоял из голосов деревьев и птиц, ударов капели, из отдалённого разговора Пашки с непокорным Гурзуфом и хруста шагов. Все эти звуки деликатно соседствовали, не губя и не притесняя друг друга. Курт поглядел в сияние дверного проёма и шагнул на порог.
– Я всё-таки очень люблю вот это всё! Свет, звук… – сказал он. – Хотя, конечно, должно быть что-то ещё, кроме любви к деталям. Но вот не удалось.
Ася в тревоге смотрела на Курта. Оттого ли, что тень и свет разрубали его пополам, ей казалось: она наблюдает крушение маленькой вселенной. Что-то оборвалось и летело в пропасть, ещё не достигнув дна.
– А насчёт Софьи… Да. Я об этом думал с самого начала, но как-то сомневался. Но вот ты сказала про Серафиму – и всё прояснилось окончательно. Передай Соне – всё будет хорошо! – заключил он твёрдо. Затем вынул из раковины и сунул безмолвной Асе последнюю миску, подхватил пальтишко и влез в рукава. Мокрые руки застревали. Он повёл плечами, устраиваясь внутри пальто, застегнул пуговицы, выправил из-под воротника хвост волос и бодро улыбнулся: – Ну что, к Пашке?
Со двора доносились собачье ворчанье и строгий голос тренера. Пашка знакомил Гурзуфа с Дружком. Похоже, у псов завязался мужской разговор.
– Ну как? Не загрызли ещё друг друга? Ну ты смелый, Паш! Я бы на этого намордник надел, – сказал Курт, понаблюдав за сценой собачьего знакомства. – А я всё – закончил дела. Предлагаю отпраздновать! – И, порывшись в брошенном у крыльца пакете с кормом, выудил розовую, сверкнувшую, как вечерний снег, бутылку крымского шампанского. – Ребята, будете? Я теперь пошёл по игристым винам. Знаете, почему? Мне нравится звук хлопка. Можно по-всякому стрельнуть – и так и сяк. Пальнём? Пашка, тащи посуду!
– Я эту вашу гадость не пью, – холодно отозвался Пашка. – Только идиоты кайфуют за счёт клеток мозга!
Курт тихо рассмеялся и принялся развинчивать проволочку.
– Ася, а ты? – И, на миг остановив движение, взглянул на растерявшуюся Асю. Он смотрел внимательно и с надеждой, как будто от её решения зависело многое.
Потом Ася жалела: надо было не строить из себя недотрогу, а спросить – в честь каких таких завершённых дел шампанское? И предложить встречный тост – за приют, за собачье везение. Может, тогда день пошёл бы иначе. Но в ту минуту она отпрянула, словно ей предложили яд.
– Нет, я не хочу! Нам ещё с Лёшкой в гости! Я совсем не могу!
– Значит, никто не хочет? Ладно! – сразу смирился Курт и, завинтив проволоку, поставил бутылку под лавку. Его оживлённое секунду назад лицо ушло под плотное облако. – Ну, наверно, тогда пошёл я… – сказал он и, сделав несколько шагов, обернулся. – Паш, ты прости меня в честь Прощёного воскресенья! Ася, и ты!
– Это завтра, – заметил Пашка.
– Ну да. – Курт кивнул и взял было разгон в сторону орешниковой тропы, но опять что-то остановило его.
Он вернулся к домику.
– Я ключи тут у тебя повешу, запасные, ладно? А то родители уехали на неделю. А мне, наверно, придётся лететь… в Берлин. Может так получиться. Да и вообще, вдруг дверь захлопнется. У меня там «собачка» – всё никак не откручу.
Пашка дёрнул плечом – мол, мне-то чего, вешай.
Порывшись в кармане, Курт выудил ключи и, взбежав по ступеням, нацепил на гвоздик за дверью.
– И бутылку забери, – напомнил Пашка.
– А как же! – улыбнулся Курт, подхватил из-под лавки шампанское и, на ходу отвинчивая проволочку, нырнул в орешник.
Ася проследила, как угасают за ним шум и колебание ветвей. А затем в отдалении раздался выстрел пробки.
– Мне тоже уже пора идти, – проговорила она и огляделась в поисках брошенной сумки.
– Хочешь – приезжай ещё, будешь помогать, – придерживая Гурзуфа, сказал Пашка. – Я в выходные тут рано. Выпускаю их попастись, пока народ не повалит.
– Я приеду! – кивнула Ася с готовностью.
Когда она уже пробиралась по тропинке в орешнике, её слух уловил важное. Развернувшись и взявшись обеими руками за сухие кончики веток, Ася прислушалась. Далёкий, но всё-таки различимый голос Пашки произнёс:
– Александр Сергеич! Мне надо с вами поговорить, насчёт Курта. Срочно!
Странно и печально было Асе уходить из приюта. Она шла талой тропой и чувствовала, как ласково смотрит на неё лес. Не было сомнений, что берёзам и ясеням нравились её бледная кожа и серое пальтишко – в масть ранней весне – и упрямый весенний характер. Вся она была близка этому странному месту и времени, промокшей тропинке в глубь жизни. Долой барышню, рисующую котят! Да здравствует то, чему пока не подобрать слов!
На мостике у аллеи Ася увидела Лёшку. Он сидел на корточках, прислонившись спиной к столбику перил.
– А ты думала, я тебя брошу? В чаще? И с кем! Один – подросток отмороженный, а другой вообще псих. Идёт и бутылкой машет! – приветствовал он жену и, сунув руки в карманы, обиженно зашагал к шоссе. Ася вздохнула, не зная, рада она или расстроена. По крайней мере, на день рождения к старшему тренеру её больше не звали.
11
Лёгкий после шампанского, Курт шагал по лесной аллее, приближаясь к роковой точке. Добыв из кармана айфон, по привычке глянул погоду. Плюс пять, переменная облачность, ночью ноль, а завтра… ничего себе – опять снег! Поглядеть бы на него за столиком у окна, в кафешке, где раз двести встречался с самим собой. Столешница пахнет как лоза – переспелым виноградом и солнцем. За стойкой звенит стекло, бармены напрягают связки. И низкий гул планеты порезан мелкой соломкой – это из колонок валит «клубняк». Но пассажиру у окна плевать на рёв мироздания, главное, что за стеклом на улице – сиреневый тихий балет.
Если бы Курта спросили, отчего такой милый и образованный молодой человек не занят полезным делом, а вместо этого ищет забвения во всякой, как верно заметил Пашка, гадости, Курт бы ответил, что виновата совесть. Совесть съела его заживо. Она увлеклась каннибализмом с детских лет, когда он ещё был просто Женей Никольским, любимым сыном и внуком. Видимо, он родился на свет с этим изъяном. Реплика, сказанная не вовремя, деньги, истраченные на ерунду, неуместная улыбка, тайная сигарета на школьном дворе – всё это были «статьи», по которым ночи напролёт совесть судила его и сразу приводила приговор в исполнение.
Курт старался не провоцировать карательные органы. Следил за своей устной и письменной речью, великих целей не ставил. На стыке школы и института ему удалось вырваться на свободу – он начал придумывать, а точнее, ловить из воздуха лёгкие и странные мелодии, «песенки», как он звал их. Это длилось недолго – музы ушли вместе с юностью. В отсутствие вдохновения его единственным делом остался скромный фриланс.
Когда утром, расположившись за компьютерным столом, Курт принимался за работу, настроение его обычно бывало сносным. Он видел курс, но где-нибудь через час в рубку врывался загадочный террорист. Отпихнув Курта, вставал к штурвалу и влёк захваченный корабль на кухню – выпить ещё кофейку или чпокнуть баночку пива. Затем выталкивал его на балкон – обозреть близкий лесопарк – и наконец сгонял во двор – выгулять, уже второй раз за утро, спаниеля Каштанку, по домашнему – Кашку. Только к ночи, попав на «сковородку» самобичевания, он замечал позади ещё один упущенный день.
Долго ли, коротко ли, совесть догрызла его до костей. Останки Курта блуждали по дождливым, снежным и солнечным московским улицам – одинаково безучастные ко всему, кроме следовавших одна за другой доз некрепкого алкоголя.
А затем заболела старая Кашка. Маленький ветпункт в лесопарке, зеленевшем под окнами Курта, стал местом продления собачьей жизни. По многу часов они проводили с Кашкой под капельницей. Собака – на столе, а Курт рядом на стуле – уткнувшись носом в шелковистую шерсть. Иногда к нему подсаживался и сочувственно наблюдал за дыханием собаки паренёк с очень светлыми и твёрдыми серыми глазами на угловатом лице.
Похоронили Кашку, а через неделю умерла бабушка, спасшая маленького Женю от детского сада, а в школе учившая с ним уроки. Не то чтобы Курт убивался сверх меры. Просто впал в несравненную по глубине и бесчувствию лень. Вероятнее всего, в ближайшие годы ему грозил переход из категории начинающих выпивох в продвинутые, но тут произошло чудо. Неприметное на вид, как и все чудеса высокой пробы, оно удержало его от крушения.
Однажды ранней весной жизнь Курта упёрлась в насморк. Тот грянул внезапно, как будто безо всякого повода, и с тех пор не оставлял его дольше чем на неделю, несмотря на все старания врачей.
Примерно через полгода по настоянию Софьи, с которой тогда уже был знаком, Курт попал на приём к её брату. Александр Сергеевич Спасёнов изучил историю болезни и спросил: а, собственно, почему к нему? В соседнем кабинете есть ЛОР, а по субботам принимает аллерголог. Впрочем, как оказалось, пациент уже у них побывал.
Курт смотрел на доктора сонно, туповатыми от нехватки кислорода глазами. Течение мысли было затруднено отёком. Александр Сергеевич уже собрался переправить его обратно к специалистам, но вдруг что-то смутило его. Он подпёр ладонью голову и, вглядываясь в припухшие черты героя, спросил, давно ли Женя во мраке и может ли назвать причину, по которой так раскис?
Брат Софьи был первым, кто догадался заглянуть за декорации и обнаружил в тайнике зрелище горькое, требующее немедленного вмешательства.
Курт рассказал ему всё: про потерю музыки, про скрежет холодного мира и про то, что планету людей уже давно пора сдать на техосмотр с заменой масла и тормозных колодок. К его удивлению, доктор горячо согласился с ним.
Интуицией висельника Курт просёк: Александр Сергеевич – его шанс на выживание. Как и многим другим пациентам терапевта Спасёнова, ему захотелось неформальных отношений – если не дружбы и приятельства, то хотя бы особой профессиональной опеки. Чтобы покрепче занозить Санино сердце, Курт вручил ему флешку с песенками.
Аранжировка, полная всевозможных звонов и шорохов, обрамляла творения явно нездешнего производства. Мелодии были сотканы таинственными мастерами и отличались от всех прочих так же, как эльфийскому клинку следует отличаться от человеческого. Саня был ранен. Обдумав положение своего пациента, он дал ему совет: если Курт хочет снова начать дышать носом, ему придётся что-то добавить в свою жизнь и одновременно что-нибудь из неё изъять. Скажем, изъять алкоголь и добавить пробежки в лесу, тем более что он живёт поблизости.
И то и другое оказалось Курту не по плечу. И всё-таки кое-каких перемен он добился.
Через пару дней после визита к доктору, вовсе не собираясь бегать, он отправился на прогулку по лесопарку, и сразу из глубины поднялось время, когда ещё дошкольником он гулял здесь с бабушкой.
Парк, запечатавший в себе детство Жени Никольского, был стар и хорош. Вековые липы так незапамятно давно росли в обнимку с фонарями, что окончательно переплелись и стали половинками друг друга. Фонари зацветали в июле и посыпали пыльцой гуляющих граждан, а у лип время от времени перегорали лампочки. Всё детство он заходил в этот парк, как в книжку с картинками. Лёгкий шорох страниц – и ты внутри. Собираешь палки и шишки, мнёшь мать-и-мачеху, срываешь с кустов бутоны листвы и пробуешь городскую природу на вкус. Жуёшь её, расковыриваешь, царапаешь – и она не обижается, потому что ты маленький, тебе надо познавать мир. Потом несёшься к блеснувшей луже, падаешь – и вспученный асфальт дорожки, ободравший твои колени, становится тебе братом, пусть и таким, с которым дерёшься…
Маленький Женя Никольский знал о парке только то, что на виду: аллеи, озеро с лодками, площадки для спортивных игр. Территория как бы состояла для него из швов-дорожек, а непосредственно ткань – лесной массив, где до апреля резвятся лыжники, а по осени бесстрашные пенсионеры разживаются некоторыми видами условно съедобных грибов, – осталась за пределами взгляда.
И вот теперь, двадцать лет спустя, ему открылось, как в действительности велик и таинственен был этот остров. Спасаясь от агрессии города, дух старого лесопарка сотворил «рукава» и «карманы», пещеры и бермудские треугольники, в которые был вхож не всякий. Один из таких секретов и предстояло обнаружить Курту в самое ближайшее время.
Как-то раз он плёлся по лесу с фонографом на плече, не находя вокруг ничего достойного быть записанным, как вдруг различил звук.
Средь бела дня где-то в глубине, за деревьями юный голос напевал народную песню – не из тех, что исполняют титулованные хоры, а иную – честную и шершавую.
Курт сошел с тротуара на размокшую под осенними дождями землю и дослушал пение до конца. После паузы песню сменили команды, отданные мальчишеским голосом, – тренировали собаку.
Уже собравшись уйти, Курт бросил взгляд на свои облепленные мокрой землёй кроссовки и неожиданно разулся. Что это оказалась за благодать – месить босыми ногами не промёрзшую ещё землю. Холод, проникающий в кровь через ступни, произвёл приятный эффект. Нос захлюпал и «прозрел» – запах земли, сродни весеннему, только грустнее, расшевелил память. Прислушиваясь, Курт пошёл по размокшей земле и вскоре оказался возле той самой ветлечебницы, куда захаживал с Кашкой. Обогнул кирпичный кубик спортбазы и увидел то, что искал.
Во дворе перед хлипким домиком ничем не примечательный паренёк в компании мирно прилёгших вокруг собак мастерил что-то из обрезков досок. Заслышав чавкающие шаги, он обернулся и смерил взглядом незваного гостя – в подвёрнутых джинсах и совершенно босого. Кроссовки Курт держал в руке, на «крюках» среднего и указательного пальцев.
– Там вон водопровод, – кивнул мальчишка через плечо, и несколько лохматых зверей, старых и хромых, поддержали его реплику любопытным вилянием хвостов. Ни один не взлаял.
Курт поблагодарил, поочерёдно сунул ноги под ржавый кран у земли и, обувшись, вернулся – знакомиться.
Он не сразу узнал того мальчика, что иногда подходил проверить капельницу Каштанки. За прошедший год паренёк похудел и подрос, выступили кости скул, отросли волосы. Только когда он спросил: «А собаку-то снова не завели?» – Курт вспомнил его. Ну конечно! Те самые глаза! Серых глаз много, но эти были особенные, прозрачные в тёмных ресницах. Озёрная вода!
Курт не стал тогда выяснять, что за песню пел паренёк и откуда взялся у него столь диковинный репертуар. Зато он спросил о собаках и вкратце узнал историю приюта.
Вернувшись домой, Курт открыл фонограф и прослушал сделанную тайком запись. Звук шуршащей под ногами листвы, звонкий со всполохами хрипоты лай собак, голос паренька и собственный живой голос – всё это вдруг показалось ему родным, важным, чудом уцелевшим в железном скрежете мира. Впервые за целую вечность ему стало хорошо на душе.
На следующий день, когда была закончена работа, ему ужасно захотелось снова наведаться в ту глухую часть парка. Он прихватил гостинцев для собак и провёл лучший вечер за последние несколько лет, наблюдая, как Пашка раздаёт лакомство лохматым детям. С той поры не было дня, чтобы он не приходил в лес.
А затем появилась Ася и, даже не заметив, забрала его сердце. Курт смирился с неудачей в любви, и вроде бы легко. Единственное «осложнение» – как-то сам собой в нём пробудился интерес к интернет-историям о самоубийцах всех мастей. Он испытывал жгучее сострадание ко всем этим мученикам, будь то дети, решившие умереть прежде, чем о проступке узнают родители, или звёзды шоу-бизнеса со смесью ядов в крови. В жалости к ним Курт видел последнее проявление своей заглохшей человечности. Приходилось признать: надежды на возрождение оказались пустыми. Не помог ни Саня Спасёнов, ни Пашкин лесной приют.
И вот в череде дурных месяцев произошло событие, равное первому хлопку на весенней реке, когда целостность льда даёт трещину. Ася помахала ему в окно и велела зайти на Масленицу!
В тот день, безрассудно потягивая в ресторанчике вино и слушая на диктофоне Асин голос, он думал: ведь не шутка же это была? Хорошо, пусть она пригласила его из жалости, – он не гордый, от неё и жалость бы принял как дар!
Он думал об этом весь вечер. Шёл по улицам – и видел Асино лицо, сохранённое в памяти. И позже, когда принимал у Софьи машину, и когда, сев за руль, как во сне, погнал по переулкам – всё время думал только о невероятном явлении Аси.
А потом в плывущее по лобовому стеклу кино мечты врезался незапланированный кадр.
Курт почувствовал всем существом глубокий и гулкий удар – тот, что невозможно ни с чем спутать. Он означал итог жизни, переход в иную систему координат, отличную от всего, что было прежде. Прочие шумы – визг выжатых тормозов, щелчок дверцы, собственный голос – были ничтожны по сравнению с тем великим потусторонним звуком. Курт сбил человека – означал он, и это был обрыв троса, за которым уже не существовало ничего – ни мучившей его с детства треклятой совести, ни родных, ни надежды когда-нибудь стать нормальным.
Человек замер на боку, одну руку выбросив за голову. Он лежал так же мёртво, как и полагалось мертвецки пьяному, с одной лишь разницей: из разбитой головы натекло уж порядочно.
Первым делом всколыхнулся детский инстинкт – спрятаться под кровать. Убежать в дальнюю комнату, нырнуть и, свесив покрывало пониже, примолкнуть. Курт мысленно созерцал свой побег, а на деле сидел неподвижно, словно в глубоком трансе, не имея ни воли, ни тонуса в мышцах встать или хотя бы просто пошевелить рукой.
Его разбудила резко распахнувшаяся дверца. Софья с белым лицом, схватив его за плечо, что-то кричала. Наконец он разобрал. «Ты пил что-нибудь? Да или нет? – встряхивала она его. – Отвечай! Говори правду!»
Курту казалось, он ничего не ответил вслух, только подумал, но цепкие руки Софьи тут же дёрнули его прочь из машины и толкнули к тротуару.
– Живо домой, скотина! Я сама была за рулём, по твоей доверенности. А ты дома спал, ясно?
– Почему? – спросил Курт.
– Потому что ты ноль, а не человек! Проваливай!
Курт мельком взглянул в её похожее на бурю лицо, машинально поднял с асфальта зелёную флешку и пошел прочь.
Когда, отдалившись на некоторое расстояние, он обернулся, на холодном перекрёстке вселенной уже начал скапливаться народ. Софья заперлась в машине. А рядом всё в той же позе лежало, а может быть, какой-то вечной своей составляющей уже и воспарило убитое им человеческое существо.
Домой поехал на метро. Сел не в ту сторону, затем не туда перешёл – как будто забыл дорогу. Но сколь угодно запутанные следы не могли изменить случившегося.
* * *
«Вот так… – думал Курт, взглядывая откуда-то сбоку на собственную совершившуюся судьбу. – Жизнь, посаженная в несчастливый день, гнившая и сохнувшая с самой юности, закончилась старым алкоголиком под колёсами. Если бы не дикий тормозной путь и не вино в пиццерии – ещё можно было бы надеяться на продолжение. Но при нынешних обстоятельствах…»
Когда Софья вздумала геройствовать, у Курта и в мыслях не было возразить. Он знал, что не примет наказание от государства. Вот этого – нет, не будет! Только совесть имеет право измываться над ним, больше никто. Но и о том, чтобы за него отдувалась Софья, не могло быть и речи. В её поступке он увидел лишь отсрочку – шанс собраться с мыслями.
Дома он откупорил бутылку недорогого и резкого аргентинского вина и на третьем стаканчике совершил окончательный выбор: написать подробную, оправдывающую Софью записку и закрыть неудачный проект под именем Курт, ну, или Женя Никольский, кому как привычнее.
Он решил снять с себя жизнь спокойно. Кинуть её на стул у кровати, лечь и уснуть. С этой целью уже давно им были сделаны неумышленные приготовления, а именно – припасена пачка медикаментов, отнятая у нервной, страдавшей бессонницей матери. В пылу обид на сына она грозила ему, что пустит таблетки в ход. Курт не был уверен, что способ надёжен, но суетиться и подыскивать что-то ещё уже не было времени. Он принял имеющийся расклад как судьбу и, допив вино, ещё раз оглядел мрак внутри и снаружи. Нет, никаких сантиментов в адрес мира, который собирался оставить, не шевельнулось в нём. Решение было верным. Он дал себе сутки на наведение порядка и раздачу долгов.
Появление в приюте Аси поразило его. Эта светлая девочка пришла в день казни – не для того ли, чтобы отменить приговор? Но нет, она просила помочь сестре, а значит, подписала его. Что ж, так даже лучше – не будет напрасных сомнений.
Выйдя из парка и перейдя дорогу, отделяющую лесной массив от квартала, Курт вошёл во двор, где раньше жила его бабушка, а теперь, вот уже пару лет, – он, её внук. Поднял взгляд к белому небу: бабушка, ау! – и мимолётно подумал: а может, не надо таких уж крутых мер? «Надо, Женька, – ласково отозвалось в мозгу. – Ты духовный банкрот. Вляпался в то самое банкротство, когда стреляются – просто из чувства самосохранения!»
Усмехнувшись парадоксу, он прошёл по двору, отметил, что дама в «пежо» слишком уж яростно вопит на амбала в джипе, занявшем её парковочное место. Открыл электронным ключом подъезд и вдруг осознал: как-то ребячливо, не всерьёз, он относится к задуманному шагу. Как если бы это было кино в записи. Выключил, не досмотрев, – завтра включил опять – устал, спать захотел – снова выключил… Может, так оно и окажется?
Дома Курт вспомнил, что не позвонил матери. Это надо было сделать обязательно, а то ещё начнут разыскивать раньше времени.
– Мам, улетаю в Берлин, на выставку, – сказал он грустно. – По работе, на пару дней, срочно пришлось подменить одного парня. В аэропорту уже, да. Звонить не буду. Долечу – скину эсэмэску! Короче, ты не волнуйся.
Но мама, хотя и привыкла, что сын время от времени куда-то срывался, всё же разнервничалась. «Ни тоски, ни любви, ни обиды», – думал он, выслушивая её смешанные с укорами наставления. Хотел сказать на прощание, что, наверно, не любит её или любит совсем немного, но не стал. Зачем всё портить?
За вчерашний день он успел разобрать почти все свои бумажки и файлы. Не велик архив. Оставалось последнее. Он снял с компьютерного стола монитор, ноутбук и колонки. Мелочь – бумажки, колпачки от ручек, несколько истертых фенечек, которые не носил, по-простому ссыпал в пакет и бросил в мусорное ведро. Стер завалявшейся под столом футболкой пыль и сухие лепестки герани, налетевшие с окна. На расчищенную поверхность положил записку, которая должна была освободить от вины Софью. Он указал в ней, когда и в каком заведении ел пиццу и пил вино и что официанта звали Денисом – он, может быть, вспомнит клиента, которому при оплате счёта не хватило денег на карточке. Написал, что его спутница Софья Спасёнова взяла на себя вину с перепугу – это он, нижеподписавшийся Евгений Никольский, шантажировал её, угрожал дочери.
