Пржевальский

скачать книгу бесплатно

Потом, подозвав к общей карте Амура генерал-губернатора, говорит ему: „Все это хорошо, но я ведь должен посылать защищать это из Кронштадта (указывая на устье Амура)“. Тогда Муравьев сказал ему: „Кажется, нет надобности, Государь, так издалека“, – и, проводя рукою по течению Амура из Забайкальского края, прибавил: „Можно и ближе подкрепить“.

Государь при этих словах положил ему руку на голову и сказал: „Эх, Муравьев, ты право когда-нибудь сойдешь с ума от Амура!“. Муравьев отвечал: „Государь! Сами обстоятельства указывают этот путь“. Николай Павлович, ударив его рукой по плечу, сказал: „Ну, так пусть же обстоятельства к этому и приведут: подождем“. Что Государь был очень доволен и всеми теми сведениями, которые он тут получил, ясно было: потому что на другой же день 23 апреля, генерал Муравьев, полковник Агте и все члены экспедиции были осыпаны наградами».

Эти исследования (уже по составу экспедиций мы видим, что они носили не столько научный, сколько военно-политический характер) были исключительно важны для расширяющейся Российской империи, и устремления Николая Пржевальского безошибочно совпали с высшими политическим интересами.

Свою первую научную географическую работу Пржевальский выполнил столь хорошо, что за нее Русское географическое общество в феврале 1864 года избрало его своим действительным членом. По отзыву П. П. Семенова-Тян-Шанского (в то время председателя отделения физической географии Географического общества), эта первая научная работа Пржевальского была выполнена блестяще и «основана на самом дельном и тщательном изучении источников, а главное, на самом тонком понимании страны». От выхода «Военно-статистического обозрения Амурского края» до этого момента прошло почти два года. Тем временем Пржевальский написал и первое свое литературное произведение. Под названием «Воспоминание охотника» оно попало на страницы журнала «Охота и коневодство».

В 1863 году судьба Пржевальского совершила резкий разворот. В январе началось второе Польское восстание (в первом, как мы помним, участвовал Михаил Кузьмич, отец Николая, и именно там потерял здоровье, отчего и умер так рано). В Академии Генерального штаба было принято решение о досрочном окончании учебы Пржевальского в академии с правом второго разряда при условии возвращения в свой полк, который отправлялся в Польшу для подавления восстания. Николай немедленно подал прошение и вернулся в полк, где был назначен полковым адъютантом и уже в июле был произведен в поручики. О его участии в подавлении восстания сохранилось не так много сведений, но Н. Ф. Дубровин описывает случай, когда один из его сослуживцев совершил растрату, и Николай Михайлович написал офицерам письмо с просьбой поучаствовать в спасении чести товарища. Благодаря ему нужная сумма была собрана и человек избежал разжалования и суда.

Сохранились от того периода и забавные эпизоды: «Охотничья страсть едва не сыграла с ним злую шутку: увлекшись преследованием какой-то дичи, он попал однажды в шайку повстанцев и еле успел ускакать от них»[16 - Энгельгардт М. А. Указ. соч. С. 14.].

После окончательного подавления восстания в западных губерниях еще какое-то время сохранялось военное положение. Привилегии польских помещиков, бывших главной движущей силой восстания, были существенно урезаны, а вот крестьянство и городское население получили некоторые льготы. Власти также запоздало озаботились развитием образования, так как до этого образование велось на польском языке и сильны были иезуитско-католические традиции. В 1864 году Пржевальский, получив отпуск, провел некоторое время на родине в Смоленской губернии, а в конце того же года получил назначение в качестве взводного офицера (а также предподавателя истории и географии) в Варшавское юнкерское училище.

Казалось бы, обучение школяров и перебирание пыльных книг совсем не подходили для такого деятельного, закаленного и решительного человека, каким был Пржевальский. Кроме того, это противоречило раз и навсегда выбранной им для себя цели. Однако в училище ему было по-настоящему хорошо: «Здесь, в течение 2-х лет и нескольких месяцев, я, в уверенности, что рано или поздно, но осуществлю заветную мечту о путешествии, усиленно изучал ботанику, зоологию, физическую географию и пр., а в летнее время ездил к себе в деревню, где, продолжая те же занятия, составлял гербарий. В то же время читал я публичные лекции в училище по истории географических открытий трех последних веков и написал учебник географии для юнкеров… Вставал я очень рано и почти все время, свободное от лекций, сидел за книгами, так как, подав прошение о назначении меня в Восточную Сибирь, уже наметил план своего будущего путешествия».

Именно здесь Пржевальский, сам еще по современным меркам очень молодой человек, обнаруживает тот талант, который, пожалуй, остался самым недооцененным, заслоненным гигантским масштабом его заслуг как первооткрывателя и исследователя. Это талант Учителя. Именно так, с большой буквы, потому что этот человек всю свою жизнь учил, наставлял, опекал и заботился о многих и многих младших своих товарищах. Некоторые из бывших его учеников разделили его путь и стали частью его великого дела.

«Лекции его имели огромный успех: юнкера из других отделений класса собирались послушать его живую, картинную, энергическую речь. Удивительная память позволяла ему цитировать лучшие страницы из авторов, писавших о трактуемом предмете. Он умел возбудить в своих учениках охоту к знаниям, так что многие из них поступали впоследствии в университет, земледельческую академию и тому подобное: результат красноречивый, если принять во внимание, что в юнкерское училище поступали молодые люди, скорее бежавшие от науки, чем стремившиеся к ней. Только некоторые из коллег Пржевальского были недовольны им и жаловались начальству, что он отбивает у них учеников. Он сформировал училищную библиотеку, руководил чтением юнкеров и пользовался среди них большой популярностью – как за преподавание, так и за безусловную справедливость.

Система поблажки любимчикам находилась у него в полном отсутствии. Он был вполне беспристрастен и зачастую ставил единицу и нуль самым любимым юнкерам.

Часто посещавшему его и довольно близко к нему стоявшему юнкеру К. пришлось остаться на второй год за неудачу экзамена именно по истории и географии. Сам Пржевальский настоял на этом. Ни слезы матери, ни уверения К., что он будет учиться, ни просьбы за него товарищей и начальников не могли поколебать справедливого решения Пржевальского.

На все докучливые моления он отвечал нам: „Не буду ли я вам, юноши, смешон и жалок после такой уступки? Где же справедливость? Переправив К. двойку на тройку, во имя той же справедливости необходимо сделать это и для А., для Р. И других. Вспомните прекрасные слова: я знаю один народ – человечество, один закон – справедливость“»[17 - Энгельгардт М. А. Указ. соч. С. 17.].

Говорят, что человек часто делает своей целью, своим призванием то, чего сам бы хотел от окружающих, но так и не смог получить. Возможно, именно глубоко спрятанная тоска по родительской любви (отец умер рано и перед смертью долго болел; мать, несомненно, любила его, но все его детство была занята младшими детьми и хозяйством – вряд ли у нее оставалось время для того, чтобы приласкать своего первенца, да и не в ее это было характере) сделала Николая Пржевальского «отцом родным» для своих воспитанников.

Юнкера нередко собирались у него на квартире, состоявшей из трех комнат с очень простым убранством: несколько боковых стульев, простой стол, кровать, ружья и полка с книгами, на которые он тратил большую часть свободных денег. Он был очень радушным и хлебосольным хозяином, любил поесть и накормить гостей до отвалу. Водки не пил и пьянство ненавидел, но был большим охотником до шипучих вод – яблочных, грушевых и так далее, которые держал целыми бочонками. Любил также сладости – «услады», как он выражался – и закуски. За чаем вместе с хлебом, вареньем, конфетами подавались у него колбасы, сыр, сардинки, яблоки, фиги, финики, а вместо ужина – сельди, семга и лососина.

Ел он много и быстро; копаться и смаковать кушанья по энергическому характеру своему не любил и часто удивлял гостей своих аппетитом.

«Николаю Михайловичу подали большую миску супа. По размерам посуды я думал, что он, вероятно, ожидает кого-нибудь из гостей; но каково было мое удивление, когда между разговорами он уничтожил все содержимое миски, затем налил полстакана красного вина, залпом выпил его, потом стакан сельтерской воды и приказал подать второе блюдо, которое заключалось в подобной же миске, но меньших размеров. В этой миске находилось три куска бифштекса, которые были уничтожены один за другим; при этом повторилось запивание их красным вином пополам с сельтерской водой».

«Мы никогда не стесняли его и не мешали ему, да он и не принадлежал к числу таких лиц, которые церемонятся. Чутьем мы знали, когда он намеревался заниматься: тогда никто из нас не дерзал войти в ту комнату, где он сидел. В таких случаях брали мы с заветных полок книги и просиживали целые вечера за чтением. Случались и такие дни, когда мы уходили, не видав его, пробыв в его квартире 6–7 часов. Заикин (слуга Пржевальского) в такие вечера, подавая чай и всевозможные закуски, грозил нам пальцем и говорил беспрерывно шепотом: „Тише, тише, господа юнкаря, Николай Михайлович не уважают шуму, когда в книжку читают“. Затем он наливал чай, клал на тарелку яства и на цыпочках входил безмолвно к своему господину.

За время пребывания в Варшаве Пржевальский составил учебник географии, по отзывам сведущих в этом деле людей, представляющий большие достоинства, и много занимался историей, зоологией и ботаникой. Среднерусскую флору он изучил очень основательно: составил гербарий из растений Смоленской, Радомской и Варшавской губерний, посещал зоологический музей и ботанический сад, пользовался указаниями известного орнитолога Тачановского и ботаника Александровича. Мечтая о путешествии в Азию, он тщательно изучил географию этой части света. Гумбольдт и Риттер были его настольными книгами.

Погруженный в занятия, он редко ходил в гости, да и по характеру своему не любил балов, вечеринок и прочего. Вообще, это была замечательно цельная натура. Человек дела, он ненавидел суету и толчею; человек непосредственный и искренний, он питал какую-то органическую ненависть ко всему, что отдавало условностью, искусственностью и фальшью, хотя бы самой невинной. Это отражалось на его вкусах и привычках. Общественная жизнь с ее сложным кодексом условных правил отталкивала его, театра он не выносил, беллетристику недолюбливал. Ему нравилось только безыскуственное, неподкрашенное, простое, как сама природа.

Любимое развлечение его – охота – в окрестностях Варшавы оказалось почти недоступным вследствие смутного времени; однажды, охотясь в штатском платье, он был арестован и просидел в части, пока полиция не убедилась в его благонадежности.

Изредка навещал он своих сослуживцев, с которыми играл в карты, преимущественно в азартные игры, причем „собирал с товарищей иногда почтенную дань, которая совместно с деньгами, вырученными за издание учебника географии, послужила основанием скромного фонда при поездке в Сибирь“.

Кроме юнкеров, с которыми, как мы видели, возился он очень заботливо, собирались иногда у него товарищи, офицеры генерального штаба и юнкерского училища, студенты университета и другие. В таких случаях засиживались иногда до поздней ночи, коротая время в разговорах, предметом которых были естественные науки или история.

Образ жизни он вел довольно правильный: вставал в 6 часов и занимался до 8, затем отправлялся в училище, около 12 часов уходил и, позавтракав где-нибудь в городе, шел в зоологический музей или ботанический сад; к трем часам возвращался в училище и занимался служебными делами. Вечера по большей части проводил дома и в 9 часов ложился спать, если не было гостей»[18 - Энгельгардт М. А. Указ. соч. С. 18–20.].

Популярность Пржевальского у юнкеров была столь велика, что другие преподаватели жаловались начальству, что он отбирает у них учеников. Бесполезно, конечно. Только представьте себе этого молодого учителя, который, в придачу ко всему вышеописанному, любит Байрона и Лермонтова, а поэму «Демон» может рассказать наизусть!

Сложился у Пржевальского и узкий круг товарищей, офицеров Генштаба, которые тоже собирались у него и были единственными, кому он сам наносил визиты. В их числе были начальник юнкерского училища Акимов, офицеры Лауниц, Энгель, Фатеев, Желтухин, консерватор зоологического музея Тачановский (научивший его препарировать и помогавший впоследствии с определением видов птиц) и еще несколько человек. Это был совсем другой круг – круг образованных и неравнодушных людей, заложивший научный фундамент его будущих путешествий.

Как мы видим, детство и юность Пржевальского прошли почти исключительно в мужском окружении. Однако юность – время романтических увлечений. Мог ли Пржевальский избежать их совсем?

Его друг по Варшавскому юнкерскому училищу И. Л. Фатеев вспоминал: «Не любя пересудов о достоинствах и недостатках как знакомых, так и общественных деятелей, он говорил, что женщины исключительно занимаются этим. Называл их вообще фантазерками и судашницами, он мало ценил их суждения, относился к ним с недоверием и бежал от их общества, часто назойливого и для него крайне неприятного»[19 - Дубровин Н. Ф. Указ. соч. С. 14.].

Однако среди фотографий, которые хранились у Пржевальского, имеется портрет Таси Нуромской – практически единственный женский портрет в его бумагах, не считая родственниц. Чернобровая, статная, с четкими крупными чертами лица, с густыми волосами, уложенными в строгую прическу, Тася училась в Смоленске, где и познакомилась с Пржевальским. Он был старше, но они сдружились. Николай Михайлович стал посещать имение ее родителей. По семейному преданию, в последнюю встречу с Николаем Михайловичем, перед его отъездом в экспедицию, Тася отрезала свою косу и подарила ему на прощанье. Она объявила сестрам, что коса ее будет путешествовать с Николаем Михайловичем до их свадьбы… Но свадьба не состоялась. Пока Пржевальский был в экспедиции, Тася умерла – неожиданно, от солнечного удара во время купания…

Возможно ли, что отзвуки этой трагедии Пржевальский пронес через долгие годы? Трудно представить такое – даже если его отношение к симпатичной девушке было более глубоким, чем обычная дружба, оно оставалось на периферии его жизни. Этот человек был не просто цельным – он был монолитен, и возможно именно это полное, всепоглощающее посвящение себя великой цели, масштаб которого мы сейчас с трудом можем вообразить, и позволило ему достичь таких невероятных результатов.

Глава третья

Путешествие в Уссурийский край

Перевод в Восточно-Сибирский округ. – Приезд в Иркутск и подготовка экспедиции. – Влюбленный немец. – История открытия Уссурийского края. – Пароходное путешествие. – Первые впечатления. – Албазин. – Пророческие слова о Хабаровке. – Жадность торговцев, нищета и местные нравы. – По Шилке. – Невероятные истории о рыбном богатстве. – Цветущие лотосы на Сунгаче. – Прибытие на озеро Ханка.

Наконец благодаря содействию некоторых важных лиц Пржевальскому удалось добиться причисления к Генеральному штабу и перевода в Восточно-Сибирский округ. Приказ о новом назначении был подписан 17 ноября 1866 года. В январе следующего года он выехал из Варшавы. С ним отправился немец-препаратор Роберт Кехер; они условились делить пополам коллекции, которые соберут в путешествии.

Проездом через Петербург Пржевальский впервые лично познакомился с П. П. Семеновым-Тян-Шанским, тогда уже известным путешественником, председателем секции физической географии Русского географического общества. Будущий путешественник объяснил план своего путешествия в Центральную Азию и просил содействия РГО. Однако организовать такую дальнюю экспедицию под руководством молодого и практически неизвестного Пржевальского общество не решилось.

«В то время, – писал Семенов-Тян-Шанский, – Общество крайне редко помогало материальными средствами молодым путешественникам, отправлявшимся в путешествие по своей инициативе, может быть, потому, что такая инициатива проявлялась еще слишком редко; но от времени до времени оно снаряжало свои экспедиции, подбирая состав их исключительно из лиц, уже известных своими научными трудами и рекомендуемых организаторами экспедиций. H. M. Пржевальский был в научном мире еще совершенно неизвестной величиной, и дать пособие ему на его предприятие, а тем более организовать под его руководством целую экспедицию Совет Общества не решился. В качестве председательствующего в отделении и в глубокой уверенности, что из талантливого молодого человека может выйти замечательный путешественник, я однако же старался ободрить Н. М. и теплым участием и рекомендательными письмами… При этом я обещал H. M., что если он на собственные средства сделает какие бы то ни было интересные поездки и исследования в Уссурийском крае, которыми докажет свою способность к путешествиям, то, по возвращении из Сибири, он может надеяться на организацию со стороны Общества, под его руководством, более серьезной экспедиции в Среднюю Азию»[20 - Из речи П. П. Семенова-Тян-Шанского 9 ноября 1888 г. См.: Памяти Николая Михайловича Пржевальского. СПб., 1889. С. 7.].

В конце марта 1867 года с письмами к администрации и руководителям филиала Русского географического общества в Сибири Пржевальский прибыл в Иркутск, а в начале мая получил командировку в Уссурийский край. Сибирский отдел общества оказал ему содействие выдачей топографических и астрономических инструментов и небольшой суммы денег, что было очень кстати при скудных средствах путешественника. Помимо офицерского жалованья, Пржевальский располагал некоей суммой денег за прочитанные лекции, прогонными за двух лошадей и тысячей рублей, выигранной у товарищей в карты. В Иркутске он продолжает усиленно готовиться к эспедиции. Все имеющиеся в городе книги, рукописи, заметки, касающиеся Уссурийского края, были им прочитаны. Перед отъездом он составил памятную книжку-справочник для предстоящего путешествия.

«В научном отношении, – пишет Пржевальский, – я был достаточно подготовлен по занимаемому меня предмету: хорошо знал ботанику, орнитологию и пр.; при этом имел с собой большой запас разных книг»[21 - Из письма И. Л. Фатееву.]. Научное оборудование было простое и состояло из термометра, компаса и маршрутных карт. Не было с собой даже барометра, и Пржевальский определял впоследствии высоты гор по разнице температур у подножия и на вершине. Единственно, чего было вдоволь, – это дроби и пороху. Одной только дроби он имел с собой четыре пуда.

Одно омрачало настроение путешественника. Роберт Кехер, которого Пржевальский взял из Варшавы в качестве препаратора, отказался разделить планы товарища. И когда Пржевальский объявил, что едет на Амур, немец решительно заявил: «Нет, я и так далеко заехал, дальше не поеду!» Причиной такого упорства была некая Амалия, по которой Керхер все время тосковал, вызывая раздражение партнера. «Лишившись неожиданно спутника, – вспоминал Николай Михайлович, – я был этим огорчен, но тут случайно зашел ко мне из штаба Ягунов, только что поступивший в топографы. Мы разговорились. Ягунов настолько понравился мне, что я предложил ему ехать со мной на Уссури; тот согласился. Кроме того, с нами отправился Николаев».

Восторженное настроение, в котором находился молодой исследователь, отразилось в следующем письме: «Через 3 дня, то есть 26 мая, я еду на Амур, потом на реку Уссури, озеро Ханка и на берега Великого океана к границам Кореи. Вообще экспедиция великолепная. Я рад до безумия! Главное, что я один и могу свободно располагать своим временем, местопребыванием и занятиями. Да, мне выпала завидная доля и трудная обязанность – исследовать местности, в большей части которых еще не ступала нога европейца».

По сравнению с более поздними грандиозными по своему масштабу и результатам экспедициями Пржевальского его первое путешествие по Уссурийскому краю можно назвать «пробой пера», и биографы обычно не заостряют на нем внимание. Однако именно оно заложило основу и структуру всех его последующих экспедиций, поэтому в этой книге я остановлюсь на нем подробнее. Кроме того, нам представляется великолепная возможность посмотреть на Уссурийский край метким и неравнодушным взглядом нашего героя.

В первой главе описания своего четвертого путешествия в Центральную Азию Пржевальский писал: «Путешественнику-новичку необходимо сперва испробовать свои силы на небольшой и не особенно трудной экспедиции, какой для меня было путешествие в Уссурийском крае в 1867, 68 и 69 гг., дабы приобресть некоторую опытность и потом уже пускаться в более крупное предприятие»[22 - Пржевальский Н. М. От Кяхты на истоки Желтой реки, исследование северной окраины Тибета и путь через Лобнор по бассейну Тарима. СПб., 1888. С. (?).].

Он не был первым путешественником по Уссурийскому краю, но он по праву может считаться первым исследователем, давшим всестороннее описание этой неизученной тогда обширной области.

Первым русским путешественником, поднявшимся в 1855 году вверх по Уссури на 130 км (до устья реки Хора), был К. И. Максимович. Первое же обстоятельное географическое исследование Уссури произвел М. И. Венюков в 1858 году. Поднявшись вверх по Уссури до устья реки Сунгачи, Венюков оставил в стороне бассейн озера Ханка и направился далее вверх по Уссури, затем по реке Лифудин и ее притокам – к гавани Владимира. Но обстоятельства не позволили Венюкову дойти до гавани, находящейся от него только в 35 км; он вынужден был вернуться. Путешествие Венюкова, продолжавшееся два месяца, было описано им в статье «Обозрение реки Уссури».

В 1859 году, по поручению Сибирского отдела Географического общества, долину Уссури исследовали ботаник Р. К. Маак и этнограф Брылкин. Они поднялись вверх по Уссури, далее по реке Сунгачи к посту на озере Ханка, который и был конечным пунктом экспедиции. Путешествие Маака и Брылкина продолжалось четыре месяца.

В 1860 году К. И. Максимович снова командируется Ботаническим садом в Уссурийский край. На этот раз он поднялся по Уссури до реки Фудзи, а затем перевалил через хребет, вышел к заливу Владимира, откуда на пароходе отправился в Посьет.

Геолог и ботаник Ф. Б. Шмидт, занимаясь изучением долины Амура и острова Сахалина, посетил в 1861 году Уссурийский край; он пересек его с юга на север от Владивостока до Хабаровска (вверх по Суйфуну к озеру Ханка, и далее вниз по Сунгаче к Уссури). Путешествие Шмидта в пределах Уссурийского края продолжалось около четырех месяцев.

В 1859–1863 годах в Уссурийском крае путешествовал капитан корпуса лесничих А. Ф. Будищев, давший в результате путешествия описание лесов Приморской области, напечатанное в 1867 г. в «Записках Сибирского отдела Географического общества».

В 1863–1864 годах Уссурийский край посетил горный инженер И. А. Лопатин, изучивший месторождения каменного угля на реке Суйфуне. В это же время горный инженер Н. П. Аносов посетил Сихотэ-Алинь и озеро Ханка. Из предшественников Пржевальского, изучавших с той или иной точки зрения Уссурийский край, достойны упоминания также натуралист Г. И. Радде, занимавшийся изучением млекопитающих и птиц Дальнего Востока, и штабс-капитан Г. П. Гельмерсен, пополнивший своими съемками картографические материалы по Уссурийскому краю и собравший ценные географические сведения.

«Дорог и памятен для каждого человека тот день, в который осуществляются его заветные стремления, когда после долгих препятствий он видит, наконец, достижение цели, давно желанной. Таким незабвенным днем было для меня 26 мая 1867 года, когда, получив служебную командировку в Уссурийский край и наскоро запасшись всем необходимым для предстоящего путешествия, я выехал из Иркутска по дороге, ведущей к озеру Байкалу и далее через все Забайкалье к Амуру»[23 - Пржевальский Н. М. Путешествие в Уссурийском крае. СПб., 1870. С. 45] – такими словами начинает Пржевальский книгу о своем первом путешествии, которую, как и всю свою экспедицию, великий путешественник посвятил своей горячо любимой матери.

На Байкале в это вермя уже существовало пароходное сообщение: «Летнее сообщение через Байкал производилось в то время двумя частными купеческими пароходами, которые возили пассажиров и грузы товаров (оба эти парохода погибли осенью 1869 года). Пристанями для всех пароходов служили: на западном берегу озера селение Лиственничное, лежащее у истока р. Ангары, а на восточном – Посольское, расстояние между которыми около 90 верст».[24 - Пржевальский Н. М. Путешествие в Уссурийском крае. СПб., 1870. Далее в этой главе цитируется данное сочинение, если не указано иное.] Как подмечает Пржевальский, кроме водного сообщения через Байкал, вокруг южной оконечности озера существовало еще сухопутное почтовое, по Кругобайкальской дороге, устроенной за несколько лет до начала путешествия. Впрочем, летом по этой дороге почти никто не ездил, так как пароходное сообщение все находили более удобным.

«Миновав небольшое шестидесятиверстное расстояние между Иркутском и Байкалом, я вскоре увидел перед собой громадную водную гладь этого озера, обставленного высокими горами, на вершине которых еще виднелся, местами лежащий, снег». Переправившись через Байкал, путешественники дальше пустились в путь на «лихой тройке» и так преодолели почти тысячу верст забайкальской степи до селения Сретенское на р. Шилке, где начиналось пароходное сообщение с Амуром. Острый взгляд путешественника подмечал и рельеф местности, и виды цветущих растений, и встречавшихся по дороге людей, их привычки, одежду, предпочтения в еде.

«Местность на всем вышеозначенном протяжении носит вообще гористый характер, то дикий и угрюмый там, где горы покрыты дремучими, преимущественно хвойными лесами, то более смягченный там, где расстилаются безлесные степные пространства. Последние преобладают в восточной части Забайкалья по Ингоде, Аргуни и, наконец, по Шилке. В таких степных местностях, представляющих на каждом шагу превосходные пастбища, весьма обширно развито всякое скотоводство как у наших русских крестьян и казаков, так и у кочевых инородцев – бурят, известных в здешних местах под именем братских. Однако Забайкалье произвело на меня не совсем благоприятное впечатление. Суровый континентальный климат этой части Азии давал вполне знать о себе, и, несмотря на конец мая, по ночам бывало так холодно, что я едва мог согреваться в полушубке, а на рассвете 30-го числа этого месяца (мая. – О. П.) даже появился небольшой мороз, и земля, по низменным местам, покрылась инеем. Растительная жизнь также еще мало была развита: деревья и кустарники не вполне развернули свои листья, а трава на песчаной и частью глинистой почве степей едва поднималась на вершок [4,4 см] и почти вовсе не прикрывала грязносерого грунта. С большей отрадой останавливался взор только на плодородных долинах рек Селенги, Уды, Кыргылея и др., которые уже были покрыты яркой зеленью и пестрым ковром весенних цветов, преимущественно лютика и синего касатика. Даже птиц по дороге встречалось сравнительно немного, так как время весенного пролета уже прошло, а оставшиеся по большей части сидели на яйцах. Только кой-где важно расхаживал одинокий журавль или бегали небольшие стада дроф, а на озерах плавали утки различных пород. Иногда раздавался звонкий голос лебедя-кликуна, между тем как знакомый европейский певец жаворонок заливался в вышине своей звонкой трелью и сильно оживлял ею безмолвные степи.

С перевалом за Яблонный хребет, главный кряж которого проходит недалеко от областного города Читы и имеет здесь до 4000 футов (1220 м. – О. П.) абсолютной высоты, характер местности несколько изменился: она сделалась более открытой, степной. Вместе с тем и сам климат стал как будто теплее, так что на живописных берегах Ингоды уже были в полном цвету боярка, шиповник, черемуха, яблоня, а по лугам красовались касатик, лютик, лапчатка, одуванчик, первоцвет и другие весенние цветы…»

Просто удивительно, с какой ласковой поэтичностью и одновременно научной точностью этот могучий человек описывает природу края!

Ну и конечно, страстный охотник Пржевальский никак не мог не пройти мимо повадок местных животных и особенностей охоты на них: «Из животного царства характерным явлением этой степной части Забайкалья служат байбаки, или, по-местному, тарабаганы (Arctomys bobac), небольшие зверьки из отряда грызунов, живущие в норках, устраиваемых под землей. Впрочем, большую часть дня, в особенности утро и вечер, эти зверьки проводят на поверхности земли, добывая себе пищу или просто греясь на солнце возле своих нор, от которых никогда не удаляются на большое расстояние. Застигнутый врасплох, тарабаган пускается бежать, что есть духу, к своей норе и останавливается только у ее отверстия, где уже считает себя вполне безопасным. Если предмет, возбудивший его страх, например, человек или собака, находится еще не слишком близко, то, будучи крайне любопытен, этот зверек обыкновенно не прячется в нору, но с удивлением рассматривает своего неприятеля.

Часто он становится при этом на задние лапы и подпускает к себе человека шагов на сто, так что убить его в подобном положении пулей из штуцера для хорошего стрелка довольно легко. Однако, будучи даже смертельно ранен, тарабаган все еще успеет заползти в свою нору, откуда уже его нельзя иначе достать, как откапывая. Мне самому во время проезда случилось убить несколько тарабаганов, но я не взял ни одного из них, так как не имел ни времени, ни охоты заняться откапыванием норы».

Милые сердцу путешественника охотничьи обычаи тем не менее не заслоняли основной цели. Прибыв в Сретенское, Пржевальский с той же прилежностью описывает особенности амурского судоходства:

«Нужно заметить, что Сретенск есть крайний пункт, откуда отправляются пароходы, плавающие по Амуру. Выше этого места они могут подниматься не более как верст на сто до г. Нерчинска и то лишь при большой воде. В тех видах, что Сретенск есть крайний пункт амурского пароходства, здесь устроена гавань для починки и зимовки пароходов. Впрочем, большая часть этих пароходов зимует в г. Николаевске, а в Сретенске остается не более двух или трех. Вообще все водное сообщение по Амуру производится в настоящее время 12 казенными (в том числе два парохода ходят собственно по реке Уссури и озеру Ханка) и 5 частными пароходами; кроме того, здесь есть еще 4 парохода телеграфного и 3 инженерного ведомства, так что всего 24 паровых судна».

Пароходное сообщение было нерегулярным, так как Шилка в этом месте быстра, камениста, но мелка, и пароходам случалось получать пробоину. Это и случилось с судном, на котором отбыл путешественник. Понимая, что ремонт может затянуться, Пржевальский нанял лодку и вместе со спутниками отправился вниз по реке самостоятельно.

«Вскоре мы прибыли в казачью станицу Горбицу, откуда до слияния Шилки с Аргунью тянется на протяжении двухсот верст пустынное, ненаселенное место. Для поддержания почтового сообщения здесь расположено только семь одиноких почтовых домиков, известных по всему Амуру и Забайкалью под метким именем „семи смертных грехов“. Действительно, эти станции вполне заслуживают такого названия по тем всевозможным неприятностям, которые встречает здесь зимой каждый проезжающий как относительно помещения, так и относительно почтовых лошадей, содержимых крайне небрежно и едва способных волочить свои собственные ноги, а не возить путников.

На всем вышеозначенном двухсотверстном протяжении берега Шилки носят дикий, мрачный характер. Сжатая в одно русло шириной 70—100 сажен (140–200 м. – О. П.), эта река быстро стремится между горами, которые часто вдвигаются в нее голыми, отвесными утесами и только изредка образуют неширокие пади и долины.

Сами горы покрыты хвойными лесами, состоящими из сосны и лиственницы, а в иных местах, в особенности на так называемых россыпях, т. е. рассыпавшихся от выветривания горных породах, совершенно обнажены.

Хотя животная жизнь в здешних горных лесах весьма обильна и в них водится множество различных зверей: медведей, сохатых, изюбров, белок, кабарги и отчасти соболей, но все-таки эти леса, как вообще все сибирские тайги, характеризуются своей могильной тишиной и производят на непривычного человека мрачное, подавляющее впечатление.

Даже певчую птицу в них можно услышать только изредка: она как будто боится петь в этой глуши.

Остановишься, бывало, в таком лесу, прислушаешься, и ни малейший звук не нарушает тишины. Разве только изредка стукнет дятел или прожужжит насекомое и улетит бог знает куда. Столетние деревья угрюмо смотрят кругом, густое мелколесье и гниющие пни затрудняют путь на каждом шагу и дают живо чувствовать, что находишься в лесах девственных, до которых еще не коснулась рука человека…

Несколько оживленнее были только горные пади, где показывался лиственный лес, и редкие, неширокие луга по берегам Шилки там, где горы отходили в сторону на небольшое расстояние. Травянистая флора таких местностей была весьма разнообразна и являлась в полной весенней свежести и красоте.

Замечательно, что, несмотря на половину июня, по берегам Шилки иногда еще попадался лед, пластами сажен в семьдесят (150 метров. – О. П.) длиной при толщине более двух футов (60 см. – О. П.). Гребцы-казаки говорили мне, что тут можно встретить лед до начала июля, и это служит весьма красноречивой рекомендацией суровости здешнего климата.

Во время плавания по реке нам везде попадались различные птицы: кулики, утки, чомги, цапли, черные аисты, и как страстный охотник я не мог утерпеть, чтобы не выстрелить в ту или другую из них.

Обыкновенно я помещался на носу лодки и постоянно посылал приветствия всем встречающимся тварям то из ружья, то из штуцера, смотря по расстоянию».

Этот отрывок из дневников Пржевальского настолько ярко описывает происходящее, что из него одного можно уже представить, как происходили и первое, и все последующие путешествия: этим человеком владела неутолимая, мальчишеская страсть и она же увлекала за ним других, невзирая на все тяготы и неизбежный ропот.

«Благодаря быстрому течению Шилки мы успевали, несмотря на частые остановки, проезжать верст по сто в сутки и 14 июня прибыли к тому месту, где эта река, сливаясь с Аргунью, дает начало великому Амуру. Последний имеет здесь не более полутораста сажен (320 м. – О. П.) ширины и, почти не изменяя характера берегов Шилки, прорывается через северную часть Хинганского хребта, который, как известно, отделяет собой Маньчжурию от Монголии[25 - Пржевальский делает эту запись, основываясь на авторитете исследователей Гумбольдта и Риттера. Однако уже в те времена неточность была исправлена, и этот хребет стал известен под принятым сегодня названием Дуссе-Алинь.]. Как здесь, так и несколько далее река имеет общее направление к востоку до Албазина, – казачьей станицы, выстроенной на месте бывшего городка, знаменитого геройской защитой в конце XVII столетия горсти наших казаков против многочисленного китайского войска, их осаждавшего. В самой станице до сих пор еще видны остатки валов прежнего укрепления, а на острове противоположного берега реки сохранились следы китайской батареи».

Здесь нужно немного отступить от описания путешествия и привести несколько фактов. Албазин – первое русское поселение на Амуре. Отсчет жизни первой русской «столицы Приамурья» начинается еще в XVII веке. В 1650 году первопроходец Ерофей Хабаров заложил укрепление в расположении даурского поселения князя Албазы, где русские казаки пережили зиму.

Опорный пункт русских казаков на Амуре рос и развивался, не давая покоя цинскому Китаю. На Албазин начались набеги маньчжуров. В 1685 году маньчжурской армии, вооруженной артиллерией, удалось разрушить деревянные укрепления острога и добиться ухода албазинцев в Нерчинск. Но в том же году русские казаки вернулись и восстановили крепость, насыпав земляные стены, которым уже не страшны были цинские ядра. С нового похода маньчжуров в 1686 году началось так называемое Албазинское сидение. Сначала цинская армия упорно штурмовала крепость, потом началась блокада, которая продлилась три года. Албазинцы не отступали, несмотря на неравные силы, голод, цингу и потери в боях. Казаки ушли лишь в 1689-м, после подписания Нерчинского договора и согласия России на уничтожение острога.

С Албазином связан и первый православный монастырь на Амуре – Спасский, сожженный во время штурма острога маньчжурами в 1685 году. И именно в Албазин иеромонах Гермоген принес чудотворную Албазинскую икону Божией Матери «Слово плоть бысть» – ныне главную святыню Амурской области, чествование которой установлено Русской православной церковью 9 (22) марта.

Прибыв в Албазин, Пржевальский совершенно неожиданно застал частный пароход, шедший к Амуру, и сел на него. Сразу за поворотом течение реки изменилось – теперь Амур разливался на широкие рукава, образуя острова и старицы. Менялся и характер растительности – хвойные леса постепенно уступали место широколиственным и начали встречаться в причудливом смешении растения, которые в глазах жителя Центральной России выглядели южными и даже субтропическими. Путешественник отмечал, что местные казаки живут относительно хорошо и в мире с инородцами.