скачать книгу бесплатно
5
«Вот гадость какая, химия сплошная!» – вырвалось у Воронина и он бухнул на стол, ополовиненный им, кувшин с молоком.
«Надо было с собой нормальное брать, поленился, не захотел морочиться». Он вытер рукавом рубашки губы и сморщился. Привкус был тот еще, как от разжеванной таблетки с вышедшим сроком годности.
Но наступил решающий час, и появившиеся, после ритуального принятия в себя зелья, малодушные кивания в прошлое «как надо было» необходимо без колебаний отмести.
Об этом часе этого дня Воронин узнал от знакомого астролога, когда однажды сдался настойчивым приставаниям того сообщить дату рождения.
Воронин высмотрел в почти распавшейся на части от времени, с расползшимися чернилами, метрике даже часы и минуты своего появления на свет.
Через неделю он выслушивал по телефону суховатый доклад о своем прошлом и будущем. Что-то там сходилось, что-то можно было интерпретировать именно так. Воронин соглашался и не спорил, чтобы не затягивать разговор. Слушал без особого интереса. Пока знакомый предсказатель судеб не стал говорить о трех благоприятных периодах для творчества. Как он выразился: " Откроется космический канал». Так и сказал. «Стоп!» – обрезал тогда Воронин свое рассеянное внимание и дрожащим от волнения голосом попросил повторить. Астролог холодно повторил, добавив, что не стоит так переживать и суетиться о том, что давно предопределено. «Да, безусловно» – согласился Воронин, а сам в уме быстро прокрутил: первая озвученная дата приходилась на тот далекий день, когда он услышал ту волшебную музыку по радио. Ночь. Полнолуние. Между тремя и четырьмя часами. «Кто предупрежден, тот вооружен» – отключив телефон, сказал вслух Воронин. В его голосе зазвучали металлические нотки: « Через двенадцать лет поздно. Неизвестно что будет. Сейчас в самый раз».
Но ему заслышался собачий лай, как прошлой ночью. Воронин затаил дыхание и вслушался, – пёс отрывисто лаял и лаял, и казалось где-то рядом. «Ну и ладно, – мне-то какое дело, пусть себе бродит, каждому своё, нечего больше крутить головой, – да хотя бы и потоп там! – Воронин выдохнул и уставился в стену. Он решил пригвоздить свой взор к этой стене над печью, выбеленной ой как давно, и потому похожей на грязную корку подтаявшего снега – и ничего там постороннего. Стена и он. Драгоценные минуты утекают. Потом будет поздно. Вся прошлая жизнь – и этот час. Если сейчас не произойдет – в будущем не будет никакого смысла». Но когда под самым окном заплакал ребенок, Воронина аж подбросило на стуле и он не выдержал: схватил фонарик и, с размаху хлопнув дверью, выскочил на улицу.
«Ну, где тут?» – накручивал он в кромешной тьме светящиеся окружности. Луну укутали тучи, виднелась только желтая точка, луна как будто подглядывала. Ребенок заплакал. Потом заскулил. Опять заплакал и вдруг – откашлялся. Когда хочется бежать – надо сделать шаг вперед. Воронин хорошо помнил это правило. Он сделал шаг. И еще шаг. И еще. На пне у изгороди сидела черная фигура. Сидела на корточках, обхватив колени руками. В пальто. «Кто там?» – нетвердо спросил Воронин и, вытянув руку вперед, навел луч на непрошеного гостя. На пне, нахохлившись, сидела большая птица. «Вот это да! – ахнул Воронин – это же ворон! Ворон!». Однажды он видел чучело этой птицы, в одном провинциальном музее. А вот теперь живьем. Ночью. Сам прилетел! «Всё понятно, – ладонью потер лоб Воронин, – рассеялся мрак, теперь ясно какая лаяла собака, и какой рыдал ребенок. Большой ворон мастер в подражании чужим голосам, в том числе и человеческим.
Кириллу захотелось присесть рядом, и он опустился на плоский камень у изгороди, прислонившись к покосившемуся столбу спиной. Поднял плечи, втянул шею, положил руки на колени, сцепив пальцы в замок, и, будто подражая птице, нахохлился.
Луна, расковыряв еще одну дырку, смотрела в оба глаза.
Наступила глубокая тишина. Кирилл слышал, как в этой тишине бьется его сердце. Так громко. Будто огромный пузырь воздуха идет из толщи океана и вырывается на поверхность с этим гулким звуком. Или из толщи Вселенной. Тишина и биение его сердца. «Нота тишина! Вот она нота тишины!» – пронеслась мысль по всему телу Кирилла и он посмотрел на ворона. Ворон сверкнул на Кирилла темно-бурым зрачком и каркнул. «Ворон, это ворон принес ему в клюве Ноту Тишины!» – осенило Кирилла, и он резко встал, и хотел было подойти к птице и обнять её, но остановился в полушаге и стал нервно ходить взад-вперед. А ворон спрыгнул, каркнул еще раз, и, сделав в сторону несколько прыжков, шумно взлетел. Кирилла обдало волной воздуха. Описав круг над лугом, птица тенью мелькнула у верхушки ели, а в следующий момент Кирилл уже видел взмахи черных крыльев на фоне освободившейся от туч луны.
Впрочем, что это было в точности так, позже Кирилл совсем и не настаивал. Но ворон был. И была тишина.
Открытия для Кирилла продолжились, когда он вернулся в дом. Запалив новую свечу и только-только поставив её в стакан, как вскрикнул от мысли, заполнившей его всего, с ногтей до кончиков волос на голове: Ворон принес ему и новую фамилию: он отныне – Кирилл Воронов! А ни какой-то там Воронин. Это его истинное имя: Кирилл Воронов, и с этим именем он удивит мир. Это имя его Творческой Силы. Какие там могут быть ворОны, если рядом ворон!
И тут его, Кирилла Воронова, захватил Ритм. Ритм, неизвестно кем, когда, и неизвестно зачем, положенный в основу всего того, что стоит перед глазами каждый день, что чудится каждую ночь, и что и видится и чудится, когда нет уже ни дней, ни ночей. Кирилла как будто шибануло электрическим разрядом прилетевшим с небес. Да так сильно дернуло, что он сначала весь одеревенел, потом его скорежило, как будто получил под дых, а потом его пронзили тысячи иголок, – и он упал на пол и забился в конвульсиях. Он колотил руками и ногами по полу, стараясь попасть в ритм, идущий из глубин его внутреннего клокочущего космоса. «Ы-ы – ы» – завыл он, и его голова стала стукаться об пол, издавая нестерпимо пустой звук. А потом вдруг успокоился и запел: " Осен-нь священ-ная, а-а-а! А-а – а, О-о-сень священ-н-а-я!». Задрожали стекла, задвигался стол, замигала свеча, упал и разбился стакан с чайной ложечкой.
Правда позже, Кирилл и не утверждал, что всё было именно так, но по полу топал, руками махал. Стакан разбил.
Востроухая трава
С хорохористой листвой
Собирают жуть ночную
И в себе её ночуют
Как Кирилл начал записывать эти строчки, он не помнил.
Как поднялся с пола, сел за стол, раскрыл толстую тетрадь в синем твердом переплете – всего этого он не помнил. Ясное осознание происходящего пришло, когда он дописывал последнее слово «ночуют». Но эти строчки были всего лишь началом, вратами в океан безбрежной поэзии. Дальше его прорвало. Он записывал отдельные рифмы и сравнения. Невероятные метафоры. Слова сталкивались, и от их столкновения сыпались искры. И ритмы, ритмы. Необычная стихотворная метрика. Он писал кусками. Отрывисто, задирая строчки кверху, заламывая их, – как в недавнем экстазе выгибалось его тело. Он писал с сильным нажимом, местами разрывая ручкой бумагу. Это было так называемое автоматическое письмо, «прорыв в глубины подсознательного» – так сказал бы какой-нибудь продвинутый литератор или психотерапевт. Но Кирилл бы напротив заметил: «Еще как сознательного».
Когда Кирилл Воронов положил ручку на стол, в комнате было уже совсем светло. Он закрыл тетрадь и посмотрел в окно. «Не понял?!» – от удивления у него округлились глаза, и он, схватив стул за сиденье, в два рывка отодвинулся от стола. К стеклу прижалась чья-то физиономия, расплющив губы и кончик носа. «Это что еще за новости?» – отложил он тетрадь на самый край стола. Кто-то настойчиво стучал в окно.
«Кого это сюда принесло?» – нахмурился Кирилл, поднялся и, нащупав в кармане фонарик, пошел к двери. На улице вовсю светило солнце. Время, должно быть, подбиралось к полудню.
У окна стоял рослый мужик в черном комбинезоне. Он улыбнулся Кириллу: «Ты чего там, оглох что ли? Стучу тебе, стучу. Ну, ты даешь». Это был Вовка.
6
«ЗдорОво» – не пряча улыбки, протянул руку Вовка. Пожатие Вовки оказалось стальным. Ладонь будто попала в тиски. «Чего так давить – пробубнил Кирилл под нос, выдергивая руку. И чуть слышно ответил – добрый день». «А откуда вы узнали, что я тут? Как отыскали?» – чтобы что-то сказать, погромче спросил Кирилл. А что было еще спрашивать?
А сам подумал: «Выследили». «Догадались, это он догадался» – растопырив пальцы, Вовка, не оборачиваясь, ткнул большим пальцем назад. И Кирилл только сейчас заметил за домом на пригорке зеленый фургон. За рулем сидел Брюс Уиллис. «Говорит: такие, похожие на тебя, он знает, он книжки читает, вроде с тобой беседу ведут, то сё, тары-бары, в глаза глядят, а сами думают про другое. С рюкзачками по лесам бродят. – Вовка лукаво подмигнул Кириллу и продолжил – Расслабляются, мать их…, себя, говорит, ищут. И ежу понятно, что не грибы».
«Не хочешь с нами в баню, тут недалеко? Мы после смены. Грязные, как черти» – вдруг, перескочил с темы, огорошив предложением Кирилла.
«В баню?» – насупился Кирилл, – в баню никак не входило в его планы. «Не знаю» – пожал он плечами.
«Давай, давай, чё боишься. С утра растопили, дымит». «Да я не боюсь, чего бояться» – заколебался Кирилл, развел руками и для себя уже принялся выстраивать доводы, чтобы согласиться. «Почему бы и нет, я всё сделал – он только начинал осознавать произошедшее ночью и затем утром. – Оставались мелочи: расставить по местам, разложить по полочкам, и начинать подыскивать издательства. Не о чем больше переживать. Нечего больше таить. Всё главное свершилось. А если так – можно подумать и о грешной плоти, снять напряжение, попариться. Очень кстати». И он одобрительно кивнул Вовке: " Хорошо, если можно, то – ладно; я только вещи соберу. Минутку. Я быстро». Конечно, никакие вещи он не думал собирать. Не было никаких таких вещей. Была тетрадь в синем переплете. Как без тетради? Куда без нее? Оставлять её страшно.
Они сели в кабину. В кабине тесно, неудобно, но лучше, чем в вонючей будке.
Машина пробуксовывала, прыгала на кочках, под сиденьем гремели гаечные ключи. Крышка «бардачка» разевала пасть. Вовка её захлопывал. На одном бугре подкинуло, и Кирилл больно стукнулся головой о потолок. «Ничего, скоро будем» – повернулся к Кириллу Вовка. Вовка говорил. Брюс Уиллис молчал.
«Раньше тут церковь стояла, деревянная, каждую весну в зеленый цвет красили, а маковку серебрянкой. Я её мальчишкой помню. Поп приходил. А когда старики поумирали, пригнали из района бульдозер и снесли. А на фундаменте баню сколотили. Ничего банька, маленькая только. Скоро увидишь». Кирилл тупо кивал.
Машина тормознула и замерла. «Всё, приехали – сказал Вовка, и подтолкнул Кирилла локтем – давай, вылезай». Кирилл изловчился из неудобного положения дернуть ручку двери, надавил плечом – и вывалился из машины. Баньку эту издали так просто не приметишь. Зарылась избушка в ольшанике и крапиве. Из-под колпака трубы, похожей на громадную поганку, пыхал сизый дымок. Вовка выдернул щеколду из порожка, толкнул дверь и, повернувшись к Кириллу, сказал: «Входи, чё ты? – не стесняйся».
Они сидели за столом на гладко обструганных скамьях в крохотном предбаннике, по несколько раз уже успев сходить в парную, поелозить себя куском коричневого мыла, скорей пригодного чтобы тереть механизмы, а не живую материю, и вылить на себя по тазу ледяной воды. Сидели разомлевшие, накинув, облепившие их мокрые тела, простыни. На столе стояла бутылка с мутной бражкой. В тарелке нарезанные ломтики сала с розовой полоской у шкурки. В миске с рассолом плавали пупырчатые огурцы. Ржаной хлеб и соль в спичечном коробке, на размокшем островке газеты. Выпили. Закусили.
Кириллу снова захотелось говорить и думать. Но говорил Брюс Уиллис. Вовка молчал. У них как случалось, либо говорил Вовка, а Брюс Уиллис молчал. Или наоборот. Чтобы между ними возникал диалог, они соглашались друг с другом, спорили – такого не наблюдалось.
К блестящей лысине Брюса Уиллиса приклеился березовый листочек, смахивавший на родимое пятно, а на левом плече синела поблекшая наколка: якорь, увитый цепью.
Брюс Уиллис закурил, Вовка не курил. «А я вот что хочу еще сказать, – человека, как я понимаю, его самого по себе, выходит, и нет» – неожиданно Брюс Уиллис приподнял градус монолога до философских обобщений. Вовка поморщился, но промолчал. «Стояла на этом месте церковь, люди были с Богом. А снесли церковь, с чем люди остались? – правильно, – с партией. Или без Бога. Или, как мы, с баней, – и Брюс Уиллис рассмеялся – место пусто не бывает».
Вовка поднялся и извлек из темного угла переносной приемник. Вытянул антенну. Размотал шнур и воткнул в розетку. Оказывается, в бане был свет. Покрутил колесиком с насечкой, отыскивая волну. «Пусть играет. Тихо сделаю» – хмуро процедил он и разлил по стаканам. Выпили. Закусили. Кирилл огурцом. «А вот говорят, что на том свете человек будет голенький. Душа его, как есть, без всяких примесей, без всей муры этой, что тебе в голову с детства вбивают. Что потом живешь, и думаешь, что это ты допер сам, что так нужно жить. Что тебе от кого-то что-то надо, и ты для кого-то представляешь ценность, и от тебя что-то ждут. Хотя, время от времени они призывают тебя отдать им свой голос». Довольный собой он напоследок затянулся и быстро затушил в тарелке окурок. «А как без примесей, так – или с грехами – то в ад прямиком, или с благодатью – в рай к наслаждению. Райские кущи вдыхать. То и там, и там – все мы похожи, обезличены, как в армейском строю, только разная степень кто покруче на что попал. А всяких индивидуальных особенностей, неповторимости натуры, всей этой мишуры – как не бывало… А если как у атеистов-материалистов в землю и ни гу-гу, – тогда только имя и даты на памятнике. И фотка выцветшая, в овале». Вовка посмотрел на Кирилла. Кирилл посмотрел на Брюса Уиллиса, и удивился. Брюс Уиллис мимикрировал. И теперь за столом сидел не Брюс Уиллис, а французский комик. У Кирилла вертелось имя, но он с трудом отдирал в своем захмелевшем сознании сильно слипшиеся разноуровневые культурные слои. «Луи де Фюнес!» – вскрикнул он. Вовка испуганно глянул на Кирилла. А лоснящийся Луи де Фюнес, как ни в чем не бывало, продолжил: «Остается одно только название, имя». " Зайдем теперь с другого конца: а как вы думаете, – посмотрел он, прищурясь, на Вовку и Кирилла – что заставляет одних всю жизнь сочинять музыку, писать стихи, малевать картины – а другим всё это по барабану, живут как парнокопытные: отпахал и в стойло, зажевал и на ночлег? А если много денег, то в пустой праздности время убивают, что еще хуже… Ну и конечно, продолжают свой род“. Вовка никак не думал, а Кирилл отвернулся. „Ну, как хотите, а я вот как разумею: ищут они утерянный рай, вспомнить хотят небесную гармонию. Не зря про них говорят «не от мира сего», печать на них божия. А те, другие, выходит, про эту гармонию ни ухом, ни рылом. Различие между людьми. Черта непреодолимая. Так положено свыше… Так оно мне казалось. Но дело-то вышло сложнее. Был у меня один знакомый, дуб дубом. Работа, дом, семья. Три измерения. И никакого тебе четвертого. Один раз он крепко напился. Вообще-то он непьющий, но тут у родни крестины были. Чуть на тот свет не отправился. Еле откачали. Изменился он. Сначала неделю ходил молчал. На жену и детей цыкал, что мешают ему жить, как он хочет. Думали – последствие перепоя, пройдет. А он что отколол – утащил у детей акварельные краски и на картонных коробках из-под ботинок и бытовой техники рисовать начал. Как одержимый. Пробило его на живопись. Небесные сюжеты. Ангелочки с трубами на облачках. Бог из солнечного диска, как из окошка, высовывается. Улыбку дарит людям. Вот что оно получается. А вы говорите – «Личность, индивидуальность, – раз и навсегда положены. Что дано Юпитеру – не дано быку». Нет, и еще раз – нет! В каждом из нас живет всё, вся природа – и видимая и та – из четвертого измерения, только одному, чтобы увидеть её – как в соседнюю комнату зайти, а другому – напиться надо до усёру, прошу прощения. Вот и получается, если до основы добраться, то и нет личности, индивидуума, а одна природа, что у всех одинаковая. А мы – только имя, название, сочетание букв – да и с этим разобраться надо…". Как хотел разбираться с этим, пришедший на помощь Брюсу Уиллису Луи де Фюнес, Кирилл уже не слушал, его внимание перепрыгнуло на музыку. На песню из приемника. А песня была душевная, морская. Из того советского времени, когда песни сочинялись для души, а не ради денег.
Тебе известно лишь одной,
Когда усталая подлодка из глубины идет домой
С чувством выводил баритон, – ему вторил хор, придавая песне еще больше душевности и обволакивающей теплоты.
У Кирилла всплыла картинка. Телевизор. Вспыхивает голубой экран.
На экране солист в строгом черном костюме и зауженных к низу брюках, с тонкой стрелкой галстука. На расстоянии от микрофона. А не «ест» его, как сейчас. На подмостках в несколько рядов, раскачиваясь, символизируя видимо волны, поет краснознаменный хор. Или штатские, переодетые на время в военное. Но не важно: высокие фуражки, красные звезды в медальонах кокард. Золоченые погоны. Сияют натертые пуговицы. Солист незаметным движением руки поправляет чуб, упавший на лоб, и продолжает. А хористы, повернувшись друг к другу, по-дружески, по-военному улыбаются, и повторяют за солистом.
Испытать глубину погруженья,
Глубину твоей чистой любви
Кирилл сначала прыснул. Зажал рот ладонью. Но не удержался – и его сразил хохот. Ему открылся внутренний, тщательно замаскированный, смысл песни. Авторы разговаривали со страной, примкнувшей вечерами к экранам, на подсознательном уровне.
Это фаллос! Конечно же, – фаллос! Уставший фаллос. Уставший, но удовлетворенный проделанной работой выходит из глубокого погружения в вагину. И об их интимном характере отношений известно только им двоим.
Ей и ему. «Ну не пошляк ли я? " – всхлипывая от смеха, пытался остановить себя Кирилл. «Ну ладно, ладно, – конечно же, – подводнику и ждущей его подруге». А итогом песни проводилась мысль, о которой предпочиталось умалчивать в то еще не так далекое пуританское время, когда секса в стране не было, – что, все-таки, только секс и любовь, неразрывные в своем единстве, и составляют гармонию и счастье. Кирилл отметил мудрость авторов. Это его успокоило и привело в чувство. «А каково, а каков подтекст?!». Он поднял голову. Брюс Уиллис продолжал о своем. Вовка молчал.
Назад Кириллу захотелось без машины. «Пройтись лучше. На воздухе бражка быстро выветрится». Когда поднялся на холм – обернулся – там, далеко внизу, у машины возился Вовка, Брюса Уиллиса видно не было. «А странные они – так и не спросили у меня имя» – пожал плечами Кирилл, но тут же махнул рукой и зашагал к дому.
Внезапно его остановила страшная мысль: «А тетрадь?! – Забыл про тетрадь! Расслабился!». Кинулся ощупывать рюкзак, и когда нащупал твердые уголки обложки – облегченно вздохнул.
Ночью, подложив рюкзак под голову, долго не мог уснуть. Свистел ветер. Скрипел сук на дереве. Шумела, завывала печь. В сарае что-то ухало, падало. Задувало из всех щелей. «Погода меняется – и меня ждут большие перемены» – был он поэтически настроен, уже засыпая.
Утром вскипятил чаю. Наскоро поел и пошел на первую электричку. По дороге его снова охватила паника, он сбросил рюкзак, распустил шнур, раскрыл – «Нет, – всё на месте! Дергаюсь попусту. Спокойнее надо». Присел рядом и, не торопясь, стал затягивать рюкзак.
7
Добрался до своей Промышленной Кирилл поздним вечером. Подходя к подъезду, по привычке посмотрел на окно кухни. Свет горел. «Значит дома. Не сидится ему на даче» – недовольно еще раз глянул на освещенный прямоугольник окна и толкнул дверь в парадную.
Жил он в коммунальной квартире, в доме, построенном в начале тридцатых. В эпоху расцвета конструктивизма. «Хотя, конечно, какой расцвет может быть у конструктивизма? – иронически дискутировал с последователями этого направления в искусстве Кирилл – Разве что голый каркас здания?». Тогда, такой расцвет должен приходиться на десятилетия долгостроя, получившего небывалый размах в годы перестройки. Брошенные коробки промышленных комплексов посреди пустырей. С рядами колонн и лежащими на них кое-где балками. С фермами, так и не перекрытыми плитами. С мостовыми кранами, на перекрученных тросах которых безвольно болтались крюки, похожие на выдранные клювы огромных какаду. Крюки, так и не поднявшие ни одного груза. Капище новых язычников. Стоунхендж в век научно-технического прогресса. Кирилл не принимал конструктивизм. Ни в архитектуре, ни, тем более, в поэзии. В детстве, ему, как и положено родителями с техническим образованием, после окончания начальной школы был подарен конструктор. Черные детали с дырочками, блестящие клопики винтиков, набор отверток и ключей, и плохо прорисованная инструкция на тонкой серой бумаге. Он прохладно отнесся ко всему этому железу. К тому же винтики терялись, их нужно было выковыривать из пыльных щелей между паркетин. Единственное, что его трогало – это глубокий черный цвет.
И расселить эту коммунальную квартиру, выбраться из лаконичной пролетарской эстетики в обозримом будущем не представлялось возможным. Было глухо, как в пролетарском гробу. Без всякой надежды на свободный полет души, измученной стесненными обстоятельствами жизни. Потому что архитекторы той философии возможность иметь эту душу никак не рассматривали.
Кирилл задвинул дверь засовом и быстро пошел по коридору. Митрофан Ильич Кучкин в белой медицинской маске жужжал перфоратором на кухне. До гриппа было еще рановато, а вот строительная пыль уже висела в воздухе. «Добрый вечер – громко поздоровался Кирилл, а сам подумал – будет теперь сверлить до ночи». Митрофан Ильич повернул голову и промычал.
Кирилл вытащил из рюкзака тетрадь. Бережно положил на середину стола, поправил, чтобы лежала ровно. «Живая, – провел по обложке рукой – там всё живое». Сверху, наискосок, чуть ближе к верхнему краю, положил ручку. «Двух-трех недель, ну, в крайнем случае, месяца должно хватить. А на сегодня – нет, отдохну с дороги. Завтра с утра и примусь. Главное, чтобы этот не мешал, нужно полностью отрешиться от повседневной суеты». Кирилл выключил свет и прилег на диван.
С удовольствием вытянул ноги, похрустел шейными позвонками и, натянув к подбородку одеяло, закрыл глаза. Но закрыться от шумовой сцены, разыгрываемой на подмостках коммунальной кухни не получилось. И если от злобного нудения перфоратора можно было отмахнуться, как от назойливой мухи, с ним можно было жить. То, когда Митрофан Ильич Кучкин взял в руки другой тяжелый инструмент и стал стучать, стучать, стучать и стучать, – видимо вбивал и вкручивал крупные шурупы, – волна раздражения прокатилась по телу Кирилла. Он вскочил и сел на диван. Его взорвало. Не хотел он, много раз после того как ополчался на Кучкина, потом себя казнил. Ну не стоит того, этот Кучкин. Но тип был еще тот.
Кирилла затрясло, и он пустился во все тяжкие, изгаляясь на счет личности Митрофана Ильича. «Типичный продукт ущемленности, на почве устройства социума в СССР с его невыездной моделью. Но, тем не менее, задавленный всеми комплексами маленького человека независимо от формы обобществления труда. И самое страшное – разрываемый патологическими страхами, активно подпитываемыми информационной агрессией вечно включенного экрана телевизора. А коптить собирается еще ого-го сколько, – пока не расшифруют геном долголетия. Уж лучше шел бы сразу в заморозку. Избавил бы окружение от своего запаха. А пахло от Митрофана Ильича потом «не первой свежести», и старой, давно нестиранной, одеждой. Как из шкафчиков для рабочих спецовок в строительной бытовке». Кирилл остановился, перевел дух. Прислушался. Похоже, на кухне стихло. «А так, по всему, неплохой человек, хороший семьянин, ну что с того, что никогда не летал на самолете, и ни разу не видел снов, – об этом Митрофан Ильич как-то проговорился Кириллу». Из кухни ни звука. «Детей вырастил. Жена, Лидия Викторовна, хозяйка хорошая. Живут круглый год на даче, а сюда, случается, наезжают, ненадолго». «А я поначалу понять не мог – опять стал заводиться Кирилл, расслышав легкое постукивание – почему он руки не подает? – ну, не хочешь здороваться за руку, не надо, думаю, – обойдусь. Но когда увидел, как он моет теплой водой бананы. И потом снимает кожуру. А черный подгнивший конец, где мякоть может соприкоснуться со «всякой пакостью», как он выражается бывает, аккуратно ножом срезает. Всё стало ясно. И больше того, моет он и фольгу глазированных сырков, и шоколадок, по которой всякая мелкая пакость на складах может бегать, а он руками берет, а потом в рот. Дальше он стал мыть и то и другое с мылом. Налицо прогресс. Ручку в туалете голой рукой не возьмет – рукав вытянет, обернет ручку – тогда, пожалуйста, можно войти, или толкнет дверь коленом. Стульчак обкладывает туалетной бумагой, то-то его рулон после двух заходов истощается. Висит только приклеенный оторвыш». " Но у других бывает и хуже» – на кухне возобладала тишина и Кирилл, смягчившись, вспомнил, как видел в фильмах, когда жильцы ходят в туалет со своими стульчаками. «Бедный, бедный человек. Ни от жизни, ни от людей ничего хорошего не ждет. То худеет для здоровья, и, похудев, думать начинает – «не заболел ли он?» – и опять вес набирает. Или подстрижет его Лидия Викторовна под машинку, обнулит. Походит Митрофан Ильич неделю-другую в кепке, чтобы не привлекать внимание, и уже, глядишь, начинает отращивать волосы на уши. Суету вокруг себя разводит, всё никак с приоритетами для себя не определится. Бедный человек, ни минуты для души, для отдохновения, целый день как заведенный. И еще ко всему, опасается что-нибудь забыть: спустить, отключить, закрыть, проверить отключенное, завести, сдернуть, еще раз сдернуть. С ума сойти. А что весь этот спектакль сейчас устраивается со сверлением и колотьбой, так боится, что подам на него в органы. Донос напишу. Что не живет он здесь. Зря за ним метры числятся. Выселят его с Лидией Викторовной. Или будут неприятные разбирательства. Дело заведут. Оттого и создает эту видимость. Вешает полки. Красит стены в коридоре каждую весну, зеленую филенку протягивает. Лампочки в парадной меняет. Другим дела нет, а он следит, чтоб всегда светло было. Или приедут с Лидией Викторовной, сядут на кухне и пьют чай. Чайник свистит, телевизор орет. Они чай пьют, громко разговаривают, как настоящие, законные хозяева, а не какие-то временные квартиросъемщики. На меня смотрят: «Вот, мол, мы тут чай пьем. Живем мы тут». Отмечаться приезжают». И Кирилл остановился. Выговорился, спустил всех собак, отвел душу, – и успокоился. Отдохнуть не удалось, а есть захотелось. И он пошел на кухню.
В коридоре едва не задел плечом педаль велосипеда, подвешенного на ремнях почти к потолку. Кучкины велосипед заместо себя оставляли в квартире. На всеобщее обозрение. Как члена своей семьи. Наделяют этого раритетного монстра живой душой, гнездящейся, наверно, под рубиновой крышкой фары на заднем оржавелом крыле. А говорят, что в душу не верят. Говорят: «Покажи её».
Митрофан Ильич стоял посреди кухни и оглядывал стены. Думал – куда бы еще всадить сверло. Кирилл молча подошел к газовой плите, включил конфорку, чиркнул спичкой, пробудив к жизни бутон пламени, налил в кастрюлю воды и поставил на огонь. Потом извлек из малогабаритного холодильника, закрепленного на табурете, пару яиц и укоризненно посмотрел на Кучкина. Кучкин промычал, но с перфоратором не расстался. Хотя его взгляд перестал блуждать по стене и сфокусировался на зажженной конфорке. Не дожидаясь, когда забулькает вода, Кирилл опустил в кастрюлю яйца, и снова посмотрел на Кучкина. Тот, будто окаменел. «Взять бы, и нарисовать тебе фломастером злобную пасть, а сзади под халат засунуть, в качестве хвоста, резинового надувного крокодила, – и будешь тираннозавром, переползшим из одной эпохи в другую» – разгорячённо подумал Кирилл.
Но Кучкин вовремя стянул маску и разоружился, положив инструмент на свой стол. «Кирилл, я, что тебе скажу, ты кушай, не буду мешать, ты почту, когда достаешь, проверяй внимательней рекламные буклеты, прежде чем их в мусорное ведро. Квитанция затеряется, потом неприятностей не оберешься, затаскают». " Хорошо, хорошо, Митрофан Ильич, не беспокойтесь, я всё перетряхиваю» – в отцы Кучкин не годился, но разница в возрасте была ощутима, и Кирилл был с ним на «вы». " Ни одна нужная бумажка не затеряется, живите себе спокойно» – улыбнулся Кирилл и поставил под холодную струю из-под крана кастрюлю с горячими яйцами.
8
Неделю в квартире стояла тишина. Как по заказу. Кучкины не объявлялись. Затворившись, словно в монашеской келье, зря что ли и имя взял новое, посвятив сам себя в духовный сан поэта, Кирилл Воронов отдался охватившему его вдохновению. Его перло. А что, несмотря на затасканность этого слова, и, в связи с этим, приобретшего налет вульгарности, глагол-то сильный, Кириллу нравился. Производное от Перуна. Переть, разить. Или своего грозного бога люди объявили таким именем? В действительности, до конца разобраться с этим не представляется возможным. Это смотря что брать за основу. На какой стоять позиции. Что было вначале: яйцо или курица? Хотя, по мнению Кирилла, и боги и названия появлялись одновременно. Рифмы у Кирилла рождались сами по себе, сотворялись будто из воздуха. Он ничего не искал, не вытаскивал из запасников памяти никаких созвучий. Они сами сыпались одно за другим, как у фокусника из пустого рукава. И если бы он держал в руке не шариковую ручку, а перьевую, то уместно было бы сказать: созвучия, пробежав по стальному перу, и соскользнув с раздвоенного кончика, смешавшись с чернилами, застывали волнующей музыкой на бумаге. И если не на века, то на обозримые десятилетия. На меньше Кирилл Воронов согласен не был.
Через неделю он рассчитывал поставить точку, и подписать даты своего творения. А на сегодня, неплохо бы отложить труды и сделать небольшой перерыв, прогуляться по центру города, развеяться.
Рекламная тумба походила на даму в шляпке с широкими полями, затянутую в корсет. Уже издалека бросалась в глаза фиолетовая афиша, в которую была закутана тумба. Размашистая надпись, стилизованная под детские каракули мелом, гласила, что в Музее Города проходит выставка Ассоциации Современного Искусства. Некий Владислав Бё представлял свою инсталляцию «Семь миллиардов». Музей располагался неподалеку, через аллею парка. Дверь в музей была открыта. И, надо сказать, дверной проем не зиял темнотой пустующего холла. По асфальтовой дорожке к музею шли, и шли люди. Это были женщины. С виду домохозяйки. Немолодые. В прорезиненных пальто, или в великоватых демисезонных куртках, видно отхваченных в спешке на распродажах. В вязаных шапочках, в сапогах на плоской подошве, они уверенными походками, со знанием дела, не разбрасывая взгляды по сторонам, а замкнувшись в себе, опустив головы, разглядывая только округлые носки своей обуви, дружной толпой топали на выставку. «Странно, очень странно. Им-то что там делать? Они явно не женщины этого Бё – в недоумении остановился Кирилл – если бы – евангелистское собрание, или занятие йогой, – а тут Ассоциация Современного Искусства с мудреным словом инсталляция. И чтобы такой интерес у народа к авангарду? Что-то тут нечисто. Надо сходить». И Кирилл влился в людской поток. Его занесло в холл, развернуло налево к двери с табличкой «вход свободный», и увлекло в зал. «А где же «Семь миллиардов» и современное искусство?» – разглядывал он первый экспонат. На стене висел коврик с вышивкой: зеленоглазая кошка с голубым бантиком в белый горошек на шее. На следующей ткани тоже красовалась кошка, или кот, угольного цвета, с белой грудкой. Кирилл почувствовал себя обманутым, и у него вскипело чувство: «Куда я попал?!». Он обвел взглядом зал. Все стены были увешены вышивками собачек с блестящими черненькими носиками; полуразрушенными башнями замков, увитыми плющом; заброшенными прудами, подернутыми ряской; и кошечками, кошечками, кошечками… Но тут у Кирилла щелкнула догадка и он повеселел: «А если это провокация авангардиста Бё?! Тогда это просто здорово! Что-то новенькое!». " Но почему всё-таки семь миллиардов – потирал Кирилл руки – неужели это всё мистификация, и даже эти женщины, как часть перфоманса, всерьез стоят у полотен и что-то там обсуждают, тихо переговариваясь?». «Нет, нет, конечно же, нет» – успокоился он вскоре. Слишком хорошо подумал о фантазии Бё. У выхода он прочитал афишу, закрепленную на треноге – «Вышиваем крестиком», отчетная выставка клуба «Рукодей» при Доме Культуры Второй макаронной фабрики». Кирилл поспешил выйти. Инсталляция располагалась напротив, за другими стеклянными дверями. Её предварял плакат, служивший эпиграфом к развернутому за стеной произведению искусства уже самого Владислава Бё. Её вводной частью, отсылающей посетителей старшего поколения в дни их молодости восстановить залежалый под спудом времени длинный, щемяще-сладостный ассоциативный ряд из прожитой жизни, но с подтекстом выставки. Это был известный советский антиалкогольный плакат «Нет!», призванный остановить устрашающее увеличение потребления спиртного в то время в стране. Когда народ-победитель, не получив ожидаемого послабления режима, сам взялся его послабить, но, следуя своей глубокой духовной традиции: « измени себя – и изменится мир», – потянулся к пресловутой бутылке. Кстати, эта агитка обыгрывалась за последнее время в разной эстетике множество раз. В оригинале на плакате еще молодой мужчина с ясными голубыми глазами, с волевым подбородком, высоким красивым лбом, гладко зачесанными назад светлыми волосами, в приличном костюме с широким красным галстуком, вкушая что-то мясное в месте общественного питания, был потревожен неким типом. Этот тип, видимо подыскивая себе собутыльника, оторвал героя плаката от общепитовской тарелки, искушая его рюмкой водки, протягивая её к середине стола. На что и получал незамедлительный и решительный отказ – «Нет!», сопровождаемый выразительным жестом ладони, останавливающим предложенную рюмку водки. Владислав Бё забрал из руки искусителя водку, вложив в неё толстенный каталог товаров гипермаркета, отливающий глянцем. А светловолосому герою взамен тарелки и вилки, исчезнувших со стола, предложено ничего не было. Навязчивого коммивояжера сетевых магазинов, в которого Бё переделал пьяницу, посаженый на голодную диету светловолосый останавливал тем же непреклонным жестом ладони, а надписи было придано несколько расширенное смысловое содержание – " Нет, только самоограничение!». Кирилл заплатил триста рублей и прошел в зал.
И только переступил порог, как замер от неожиданности, увидев немыслимое количество людей, заполонивших большое, размером с хороший спортзал, помещение. Но присмотревшись, понял в чем дело и усмехнулся на свой счет: «Застал он меня врасплох, ну что же, первый эффект достигнут, поглядим что будет дальше». Это были мужские, женские, детские манекены, которых он принял за живых людей. Для полной картины всего населения планеты, высыпавшего всем своим составом на улицу, а это и демонстрировал Бё, не хватало ещё стариков. Это не было ущемлением по возрасту, дискриминацией – в отказе принимать всерьез количество потребляемых товаров людьми преклонного возраста по отношению к его глобальным масштабам. Но связано с большой проблемой раздобыть пожилых манекенов. Витрины модных бутиков, да и магазинчиков частных предпринимателей украшали пластиковые фигуры молодых, сильных, красивых. Взять их в аренду или скупить по дешевке некондиционный вариант с отломанными пальцами и отбитыми носами оказалось устроителям выставки по силам. Заказать же изготовление или собрать по музеям восковых фигур тех, кого тронула седина, лицо покрыли морщины, а кожа давно потеряла упругость и свежесть, не позволял отпущенный фондом бюджет или урезанный в последний момент грант. И если этот промах, это упущение прошло незамеченным или на него попросту закрыли глаза, то, надо полагать, необходимое условие, под которое на проект выделялись деньги, – соблюдение толерантности и мультикультурности – было выполнено. Часть манекенов выкрасили в желтый и черный цвета. Манекенам желтого цвета, это бросалось в глаза, не везде добросовестно косметическим карандашом подвели глаза. А черным, как горячим утюгом, расплющили губы. Хотя все же был очевиден перекос в сторону бледнолицых. В одежде также соблюдался национальный колорит, но в строгой дозировке к доминирующей тенденции на открытость и раскрепощение. В руки вставили мобильные телефоны, беспрерывно стрекочущие, или квакающие экстрактом очередного шлягера. Таким образом, создавался музыкальный фон эпохи высоких технологий. Кирилл поскучнел: с названием выставки – всё ясно, понятно. С идеей – тоже, хотя, как показалось Кириллу, недостаточно четко сформулирована главная мысль. Но, пройдя в центр экспозиции, он изменил свое мнение. Катастрофа, нависшая над человечеством, была облечена в выразительную и в высшей степени оригинальную метафору.
Если у входа в зал предлагалась агитка малоизвестного автора, то исходным материалом, на котором автор развивал свою идею, строил композицию, служили общепризнанные шедевры. На табурете, накрытом серой тряпкой, сидел грузный немолодой мужчина с голым торсом, в атласных черных трусах, расшитых белыми лампасами. Судя по тому, как он опустил подбородок в согнутую кисть руки, упертую локтем в ногу, и уставился задумчивым взглядом в пол в поисках, пока никак не найденной им, дороги к разрешению истины – это был слепок с роденовского мыслителя, но изрядно располневший и в трусах. Напротив, на кубе, широко расставив ноги, восседал атлет в розовой майке и тоже в трусах, но в голубых. Здесь Бё предпочёл в фактуре и цвете соблюсти близость к оригиналу. Кирилл сразу понял, что этот угрюмый шкафоподобный мужик, похоже, что бывший штангист или отставной боксер, – атлет с картины Пикассо «Девочка на шаре». Но где же тогда хрупкое создание, балансирующее на шаре, символизирующее непрочность и скоропреходящность нашей жизни? Кирилл не находил ни шара, ни юной гимнастки. Но заметил юлу, валявшуюся рядом. «А что… может быть… совсем неплохо» – согласился он с этим смелым ходом по замене живописного материала второго плана картины на представленную в инсталляции юлу. Постояв немного, Кирилл стал из вежливости потихоньку пятиться к выходу, но был остановлен тревожным и недобрым взглядом Мыслителя. Мыслитель сухо кашлянул и пошевелился, скрипнув табуретом. Тут же встал атлет. Сделал шаг к юле. Поднял её. Поставил на пол и два раза надавил на рукоятку, утопив её в корпусе. Юла, или в данном случае – планета Земля, бешено закрутилась. Атлет сел на место и стал отрешенно смотреть в сторону. Опять скрипнул табурет – это встал Мыслитель. Быстро глянув на Кирилла, он взял с пола, похожий на ночную утку, сосуд с водой и подошел к юле. Поднял над ней сосуд. Кирилл следом поднял глаза и увидел, блеснувшую стеклом, пипетку, свисающую на шнуре с потолка. Мыслитель набрал в пипетку из утки воды. Поставил сосуд на пол, и вернулся к пипетке. Он надавил на резиновый колпачок несколько раз, и капли с носика пипетки полетели на крутящуюся юлу. Кирилл разгадал метафору: вода в ночном сосуде – это, безусловно, бесконечное время Космоса. А капли из пипетки, падающие на крутящуюся юлу, – время, еще отпущенное Земле измученной цивилизацией. Капли могут быть и слезами о неизбежном конце. Юла отвалилась, безвольно качнувшись пару раз из стороны в сторону, и когда она замерла, Мыслитель, запрокинув лицо и закатив глаза, вдруг протяжно завыл. Кирилл, честно говоря, не ожидал такой экспрессивной концовки, и даже сочувственно вздохнул, – «Чтобы так выть, надо иметь комплекцию этого Мыслителя». Кириллу показалось, что даже манекены отключили мобильники и испуганно посмотрели на Мыслителя: «С чего это он?». Уже выходя из зала, Кирилл рассудил, что Мыслитель и есть сам Владислав Бё. Во-первых, из экономии, ну и конечно же этот взгляд, не позволивший Кириллу тихо уйти, сразу выдал кто есть кто. С нечто похожим он как-то столкнулся на концерте камерной музыки. Кирилл сидел тогда в первом ряду. Перед самым началом раздвинулся красный бархат занавеса и, попав под свет прожектора, высунулась желтая голова солиста. Он с той же злостью Мыслителя пробежал взглядом по головам немногочисленных зрителей, быстро прикидывая процент заполненности зала. Да и понятно, исполнять архисложное произведение или разыгрывать, как в сегодняшнем случае, этот апокалиптический спектакль в отсутствии зрителей, – бывает так невыносимо! Вот бедняга Бё и дожидается на своем табурете когда забредет какой-нибудь посетитель. «И что еще по этому поводу думает народ?» – скептически пожал Кирилл плечами и раскрыл увесистую книгу отзывов, лежащую на столике с одной ножкой, как библия на аналое. Был только один отзыв, и тот тщательно замазанный штрихом, видимо из-за своей нецензурности.
По аллеям гулял прохладный ветер. Моросил дождик. Качались высокие деревья. Кирилл натянул капюшон, застегнул молнию куртки доверху, и, проведя ладонью по намокшему лицу, ощутил как приятная свежесть растекается по щекам и лбу. Дождик царапал капюшон, ветер срывал с деревьев охапки листьев и грохотал железом крыш, но Кирилл испытывал внутренний комфорт: " Это современное веяние – тупиковый путь. Дорога в никуда. А он, Кирилл Воронов, на правильном пути, и всё у него будет хорошо».
9
Кирилл проснулся под утро. Ветер почти стих. Редкие крупные капли стучали по окну. Кирилл в полудреме поворочался, перевернулся на другой бок, закрыл глаза, но сон не возвращался. Тогда он стал прислушиваться к ритму капель, надеясь, что это убаюкает его. Ритм был разорванным. Капало с деревьев. Сон не возвращался. Что-то мешало вновь нырнуть в сладкие объятия Морфея. Кирилл отбросил одеяло и сел на диван. «Ах, вот оно что!» – почувствовал он легкий зуд в верхней части бедер, в промежности. «Комары?» – первое, что пришло в голову. Он почесался, встал с постели и внимательно осмотрел стены и потолок. «Но какие могут быть комары осенью, – дождь, ветер, да и под одеялом?!» – разозлился на себя и прервал бесперспективное разглядывание комнаты. Сел на стул, раздвинул ноги и стал рассматривать зудящие места. Такого он не ожидал – покраснела вся внутренняя часть бедер вокруг паха, кожа шелушилась, везде просматривались алые точечки, как от укусов. «Надо же, в таком месте. И смех и грех!» – Кирилл в недоумении покачал головой. «Там – в избе! Оттуда и завез каких-то насекомых» – поставил он диагноз и, вывернув наизнанку одежду, встав на стул, принялся осматривать под лампой абажура швы. Ничего не нашел. Снял пододеяльник, стянул простыню… просмотрел всю постель. Тоже никаких там вшей, блох, и прочей живности. Он отнес белье в корзину для стирки и успокоился: «Ничего, – день-два и пройдет».
Но следующей ночью спал уже не более часа. В полночь проснулся. Чесотка между ног становилась невыносимой. С остервенением почесался и посмотрел – покраснение увеличилось. Точечки от укусов вздулись и пожелтели. Весь день все мысли были только об этом. Пробовал сочинять, – да куда там! Отшвырнул тетрадь, бросил на пол ручку.
Ночью заснуть не удалось ни на минуту. Казалось, что чесалось всё тело, – глаза, уши, губы, пальцы. Что этот невыносимый зуд проникает внутрь. Свербит в костях и чесотка носится по телу с кровью. Он заскулил от отчаяния. Чесался, чесался, чесался. С трудом дожидаясь утра, каждые пять минут глядел на часы, выгоняя остановившееся время из циферблата. Темным утром поехал в поликлинику.
Врач натянул на руки тонкие полиэтиленовые перчатки, пошевелил пальцами и, немного отстраняясь в сторону, стал разглядывать очаг поражения, подвигая Кирилла к свету лампы, вытянутой на штативе. «Ну всё, одевайтесь» – скомандовал он, стянул перчатки, бросил их в ведро и пошел к раковине мыть руки.
«В Турции, Египте на лежаках загорали?» – обернулся и посмотрел Кириллу в лоб. В глазах врача Кирилл прочитал насмешку. «Не был я ни в каких турциях и египтах». " А где загорали, – в Сочи?» – продолжал он смотреть поверх глаз Кирилла.
«Да нигде я не загорал!» – возмущенно выпалил Кирилл. «И в Сочи не были, ай-ай-ай, – как же вы так? Ну а в баню ходите?» – сел он за стол и, уткнув в бумаги блестящее, еще и от яркой лампы, гладко выбритое лицо, начал быстро писать. «В бане был» – сознался Кирилл, но не почувствовал себя виноватым. «Грибок, – оторвался от бумаг врач, отодвинул лампу и посмотрел карими глазами, с белками стерильной чистоты, как его медицинский халат, на болящее место Кирилла, – грибковое заболевание. Ничего страшного, но лечится иногда долго. И не всегда до конца».
Кирилла как обдало ушатом ледяной воды. «В бане был» – повторил он безвольно и растерянно присел на стул.
«Всё понятно. Вот я вам мазь прописал. Не поможет – назначим другое» – поднялся он из-за стола и с рецептом подошел к Кириллу. «Да вы не бойтесь, – увидев смятенный взгляд пациента, усмехаясь, добавил он – все эти дела интимные, там семейные, или еще какие, делайте, не заразите».
Кирилл ехал назад в полупустом троллейбусе. Ехал долго. А в голове вертелось одно и то же. «Вот она баня, каким боком вышла. Неспроста всё это. Такое дело, – можно сказать, замахнулся на заоблачные выси, божественное вдохновение призвал, а тут на тебе – банька, парная. Так оно и получается: как идешь тропой горней, в тайну тайн пытаешься заглянуть, на пути тобой избранном бесы разные тебя караулят, рядом трутся, ждут, когда неверный шаг сделаешь, поддашься их искушениям. Неспроста фургон этот тормознул. Ремонтники эти: Вовка с Брюсом Уиллисом. Напустили заразу. Порчу навели. Недаром и карты пиковые выпали. Предупреждение было, а он не услышал, глух оказался». Кирилл воровато посмотрел по сторонам, – чтоб никто не увидел, – и быстро почесался. «Хотя, если уже по-другому рассуждать – сам во всем и виноват. В баньку захотел. Расслабиться решил. Аккуратнее надо в местах общего пользования. Не маленький. Ну ладно, как сказал этот стерильный, – должно пройти. Могло быть хуже. Еще бы чего случилось. Впредь надо быть осторожнее».
А хуже и случилось. Одну ночь он спал час. Вторую промучился совсем без сна. Но вот теперь, на третью, растерев прохладную пахучую мазь между ног, приготовился отоспаться за все дни. Но не тут-то было. Чесотка почти не тревожила, но дикое напряжение, накопившееся за эти нервные дни, не давало отключиться. Голова гудела, как электрощитовая, а волны энергии перекатывалась по всему телу, как будто проверяя его, Кирилла, на прочность, ища зацепки, малейшего повода, чтобы прорваться наружу и вынести с собой и весь его, Кирилла, внутренний мир на растерзания окружающим его обстоятельствам. Так и промаялся всю ночь. Вставал с постели, ходил по комнате, выглядывал в окно, пробовал отвлечься чтением, но тщетно. Таблетки тоже не имели никакого действия. Утром в оглушенном состоянии, обессиленный и заторможенный, пошел в ванную. Умылся холодной водой, и глянул в зеркало, закрепленное над раковиной. Осунулся, щеки запали, темные круги под глазами. Провел ладонью по небритому лицу. Решил побриться. А то видок, как из психушки. Пшикнул баллончиком. Густо накрутил на лицо пену. Остались одни глаза. Окунул бритву в стаканчик с теплой водой и, надув щеку, провел бритвой от уха до подбородка. Побрился с удовольствием. Немного успокоился, показалось, что напряжение отлегло. Посмотрел в зеркало. Что-то мелькнуло знакомое. Еще раз посмотрел в зеркало. Его как кольнуло, кольнуло до самых основ! И лучше б не смотрел, сейчас не смотрел! А вышел, не глядя, из ванной. Его обожгла мысль. Как будто прожгла череп, как картонную коробку. «Похож!». На него смотрело лицо того врача из поликлиники. Кирилл дернулся назад, потом опять метнулся к зеркалу. «Похож!». В него вглядывался врач с карими глазами. «Похож!». «Вот, зараза! – вслух ругнулся Кирилл – прицепился ко мне, не отделаться. Уж лучше б всплыл Брюс Уиллис, он далеко, а этот, продезинфецированный, рядом, несколько трамвайных остановок». И от этой мысли, что он так всерьез подумал, стало еще страшнее. Он вышел из ванной, выключил свет. « Впредь в ванную – без света, чтоб никаких там физиономий, похожих». " Может и есть сходство, а я так струхнул?» – пытался Кирилл успокоить себя, найти объяснение. Но это не сработало. Это, как говорят, – «мертвому припарки». А Кирилл в понимании душевного здоровья и был если не мертв, то около того. Его пропалило насквозь, и психика начинала распадаться. Он это явственно ощутил, ощутил до последней своей молекулы, до каждой своей буквы, запятой, точки. И какие еще коленца будет выбрасывать воспаленный мозг? Впору кричать караул. Но Кирилл сцепил зубы. Он понял причину. А это были последствия. Пришло время платить по всем счетам. И чем всё закончиться и закончиться ли теперь вообще когда-нибудь этот кошмар – ничего об этом не известно. Будущее – во тьме. Без каких либо проблесков надежды. А выберется ли он из этой западни или его свезут в известное заведение? Никто, никто не знает.
А всё это – Её Величество Поэзия, весь этот горючий материал, накопленный десятилетиями. Разврат воображения. Каждый раз настойчиво просящийся на бумагу. Не успел Кирилл заземлить разрушительную космическую энергию, запустить её спиралью слов. До конца слить спасительными предложениями. Зафиксировать. Остановить. Умиротворить. Надо было успеть. Еще какая-нибудь неделя. Всего неделя. Эта проклятая баня, чертов грибок… Такая, в сущности, мелочь, укол булавки – а равновесие, и так с трудом удерживаемое им, нарушено, и он летит во мрак безумия, превращая образы в реальность, а реальность в представления. Вообще-то, всё гораздо сложнее. Разобраться с этим не могут, если следовать теории эволюции, с того времени, как некое волосатое существо встало с четверенек и осознало себя человеком. До сих пор нет ясности. Но у Кирилла тут свой шкурный интерес: он терял над собой контроль, терял, как теперь говорят, адекватность. Почва уходила из-под ног, и он рисковал навсегда зависнуть в своем фантасмагорическом воздушном пространстве, трактуемом, крепко стоящим на этой почве обществом, как помешательство. На повестке дня только один вопрос: вопрос его спасения.
10
Кирилл испуганно, бочком, прошел по коридору в свою комнату, закрыл на щеколду дверь и рухнул на диван. Накрылся одеялом с головой и постарался ни о чем не думать. Давить в корне всякий зародыш мысли. Безжалостно стирать самые робкие наброски образа. Никаких чувств. Только голая абстракция. Мыльный пузырь бессмыслицы. Душеспасительные молитвы, героические цитаты из вестернов или сентенции стоиков, – не годились. Они таили в себе разрушительную опасность перехода в свою противоположность. В доли секунды меняли знак. Крепкое, налитое румянцем яблоко тут же начинали точить осклизлые черви. Только линия, только ритм. «И притопну расторопно, и притопну расторопно» – стучал он пяткой по спинке дивана. И если бы кто-нибудь наблюдал эту сцену со стороны, то поспешил бы исчезнуть из комнаты или… обратиться в соответствующее заведение за помощью больному. Но со стороны был только он сам себе. Как будто немного отпустило.
Но тут, как специально, ожила отопительная система. По трубам и радиаторам что-то пробежало и упало. Застучало. Зашипело. Забулькало. В дом дали тепло.
Кирилла так и подбросило: «По батареям пустили кровь!».
Он вскочил с дивана и бросился к батарее, схватил её, как девушку за коленку – и отдернул руку. Батарея была горячей.
«Кипящая кровь!» Здесь стоит на минуту остановиться, отойти от разгоряченной системы и прояснить природу Кирилловых страхов. Кирилл находился в том состоянии душевного расстройства, раздвоении личности, когда его, еще пока здоровая, критически мыслящая половина, получая от другой, насмерть перепуганной, разъедающие импульсы страха, – живо представляла все трагические последствия для себя, то есть для личности Кирилла, с которой она себе всецело отождествляла. Что, когда она окончательно потеряет себя, и поверит в этот бред, действительно, на полном серьезе начнет так считать, сольется воедино с этим ужасом, то ему, Кириллу, или ей, его, Кирилла, составляющей, – настанет конец.
Нет! – оставаться в этих четырех стенах невыносимо – скорей на улицу, на свежий воздух! Идти, идти и идти!
Было еще совсем темно. Кирилл быстро пошел дворами. Мерцали синеватым светом немытые плафоны над парадными. С трудом открывались разбухшие от сырости форточки. Взрывались и тут же сдыхали сирены сигнализаций. Заводились машины. Слышно было как по соседней дорожке торопится, наверно на смену, «ранняя пташка». Город только-только просыпался. Он дошел до дороги и остановился. Горел красный свет. Но вот, – бегущий зеленый человечек на светофоре открыл пешеходам дорогу. «Тьфу, ты! – Кирилл с досады сплюнул – будь он проклят, попался!».
Зеленый человечек цепанул его. Спрыгнет со светофора на свои палочки-ножки, замашет в такт ходьбе тонкими ручками и будет преследовать. Везде: на пустых темных улицах, перебегая от дерева к дереву, как шпион; в освещенных многолюдных магазинах, незаметно проходя контрольные вертушки у входа; – не дай бог еще проберется в квартиру.
Кирилл развернулся на полдороге, поднял воротник, ссутулился и припустил назад. Выход на улицу не удался. ДОма, прежде чем зажечь свет, плотно задвинул шторы. ДОма оказалось спокойнее. «Надо поесть, и побольше, побольше, – чтобы кровь отхлынула к желудку» – двигал он посуду в шкафчике, вытягивая пачку макарон из-за пустых банок. Набрал доверху кастрюлю воды, включил на полную газ, разорвал пачку, и ломал, ломал макароны, как бы он в другой раз улыбнулся пришедшему сравнению – «как органные трубы». Но – не сейчас. Сейчас, – только еда, только макароны, и никаких там ассоциаций. Пока варились макароны с сосисками, пошел в комнату и сел ждать. На глаза попалась синяя тетрадь. Кирилл вскочил, его затрясло. «Вот, вот где собран весь яд! За книги её! И чтобы ни слуху ни духу, ни краем глаза не видно!». И он молниеносно, как прокаженную, а еще не так давно – это свое самое сокровище, засунул тетрадь за плотный ряд книг на полке. Корешком её воткнул, чтобы даже и не высовывалась.
Проколотая вилкой сосиска брызнула. Кирилл облизнул потекший по пальцам сок, очень проголодался, понял только сейчас, – и откусил полсосиски. Ел быстро. Возил макаронины вилкой по тарелке в подтаявшем куске масла и, оставляя жир на подбородке, ловко забрасывал их в рот. Жевал, глотал. Жевал, глотал. Вкус доходил с опозданием. Можно сказать, жрал. Пока не тюкнуло очередное открытие – «говяжьи сосиски!» – кус встал поперек горла, и он чуть не подавился. «Он ест забитую на скотобойне и разделанную тушу коровы, или бычка!». Бросил вилку. Отвернулся. Его охватило тягостное чувство, в глазах потемнело, он беспомощно опустил голову: " Эти ферменты коровы или бычка пропитают его плоть, вступят в реакцию с кислотами и белками его мозга и он будет как вавилонский царь Навуходоносор. Отрастут рога, встанет на локти и колени и начнет щипать траву».
«Мясо больше не ем!». " И рыбу тоже! Чешуёй покроюсь, плавник, как парус, раскроется на спине!» – вскочил и заходил, как неприкаянный, по кухне. «А потом дойдет и до макарон с хлебом, обязательно что-нибудь выскочит. Сдохну от голода» – бил он себя по самым уязвимым точкам. «Ни о чем не думать, ни о чем не думать – надорванным голосом вбивал себе в голову, как заклинание, – сосиска – это сосиска, макароны – это макароны». И тут его надоумило: " Женщину надо, застоялась энергия. Выхода нет. Слить её. Не касался женщины столько времени, с лета, энергию для сублимации накапливал». И он, вспомнив про объявление на столбе у остановки, обратил как-то, прогуливаясь, внимание, – стал спешно одеваться.
«Холодильник – это холодильник» – достал он из коробочки на холодильнике старомодные пыльные очки под цвет йода, протер стекла и надел. Натянул на уши шапочку «Петушок». Застегнул куртку. Всё сделал, чтобы не узнали, чтобы проскочить незамеченным.
Соседка, Баба Катя, выходя с кошелкой из квартиры напротив, увидев Кирилла, бросилась назад, с несвойственной ей проворностью захлопнув дверь. «Боятся – это хорошо. Пусть боятся. Меньше глаза мозолить будут». На улице посветлело. Он пошел наперерез, по газонам.
«Столб – это столб» – подошел он к столбу, обклеенному объявлениями. Отыскал розовое. «Несерьезные знакомства. 24 часа. Таня». И, оглянувшись, оторвал, шелестящую на ветру, последнюю бумажную полоску с номером телефона.
Перед дверью Кирилл снял очки, снял шапку, рассовал по карманам; взлохматил, а затем пригладил волосы – и позвонил.
