скачать книгу бесплатно
Я употребляю выражения «звук» и «голос». Я хочу сказать этим, что звук был ясно – даже удивительно отчетливо – членораздельный. Господин Вальдемар говорил, очевидно отвечая на вопрос, который я только что задал ему. Если помнит читатель, я спрашивал, спит ли он еще. Теперь он ответил:
– Да… нет… я спал… а теперь… теперь… я умер.
Никто из присутствующих даже не пытался преодолеть чувство невыразимого, пронизывающего ужаса, овладевшего нами при этих словах. Л. (студент) лишился чувств. Служитель и сиделка бросились вон из комнаты.
Свои ощущения я и не пытаюсь передать. Битый час мы возились – молча, без единого слова, – стараясь привести в чувство господина Л. Когда он пришел в себя, мы снова обратились к господину Вальдемару.
Тело оставалось совершенно в том же виде, как я его описывал, с той лишь разницей, что зеркало не обнаруживало признаков дыхания. Попытка пустить кровь из руки осталась безуспешной. Отмечу также, что рука его не повиновалась больше моей воле. Я тщетно старался заставить ее следовать за движениями моей руки.
Единственным признаком месмерического влияния было дрожание языка, замечавшееся всякий раз, когда я обращался к господину Вальдемару с вопросом. По-видимому, он пытался, но не в силах был ответить. Вопросы, предлагаемые другими лицами, видимо, не производили на него никакого впечатления, хотя я пытался поставить каждого из присутствующих в месмерическое отношение с ним. Теперь, кажется, я сообщил все, что можно было сказать в эту минуту о состоянии Вальдемара. Мы нашли новую сиделку (так как старая ни за что не хотела возвращаться), и в десять часов я ушел вместе с врачами и господином Л.
После обеда мы вернулись к пациенту. Он оставался все в том же положении. Мы стали обсуждать, стоит ли его будить, но скоро согласились, что это совершенно лишнее. Ясно было, что смерть (или то, что обыкновенно называют смертью) остановлена месмерическим процессом. Разбудив господина Вальдемара, мы только вызвали бы мгновенное или по крайней мере быстрое разрушение его тела. С этого дня до прошлой недели – в течение семи месяцев – мы ежедневно навещали господина Вальдемара, иногда в сопровождении других врачей или просто знакомых. Все это время состояние пациента оставалось таким же, как я его описал. Сиделка постоянно находилась при нем.
В пятницу на прошлой неделе мы решились наконец разбудить его – по крайней мере сделать попытку. Вот эта-то злополучная (быть может) попытка дала повод таким преувеличенным толкам, такому, смею выразиться, стихийному возбуждению толпы.
Для пробуждения господина Вальдемара я прибегнул к обычным пассам. Сначала они не возымели действия. Первым признаком оживления было опускание радужной оболочки, которое сопровождалось обильным выделением отвратительного зловонного гноя (из-под век).
Мне посоветовали испытать силу месмерического влияния над рукой пациента, как я делал раньше. Однако попытка не удалась. Тогда доктор Ф. попросил меня задать пациенту вопрос. Я послушался и спросил:
– Господин Вальдемар, как вы себя чувствуете? Не нужно ли вам чего?
На мгновение чахоточные пятна снова выступили на щеках, язык дрогнул и высунулся изо рта (хотя челюсти и губы оставались по-прежнему неподвижными), и тот же ужасный голос прохрипел:
– Ради Бога!.. скорее!.. скорее!.. усыпите меня… или… скорее!.. разбудите!.. скорее!.. говорю вам, что я умер!
Потрясенный, я не знал, что делать. В первую минуту хотел снова усыпить его, но, потерпев неудачу, принялся снова будить. Это удалось – по крайней мере, я сейчас увидел, что успех будет полный, и уверен, что все присутствующие с минуты на минуту ожидали пробуждения.
Но могла ли хоть одна живая душа предвидеть то, что случилось?
Пока я торопливо производил пассы, а восклицания «умер! умер!» буквально срывались с языка страдальца, все его тело на моих глазах в какую-то минуту съежилось, расползлось, буквально сгнило под моими руками. На постели перед глазами всех присутствующих оказалась отвратительная, полужидкая гнойная масса.
Ms. found in a bottle[3 - Note. – The «MS. Found in a Bottle» was originally published in 1831; and it was not until many years afterwards that I became acquainted with the maps of Mercator, in which the ocean is represented as rushing, by four mouths, into the (northern) Polar Gulf, to be absorbed into the bowels of the earth; the Pole itself being represented by a black rock, towering to a prodigious height. (Author’s note)]
«Qui n’a plus qu’un moment ? vivre N’a plus rien ? dissimuler.»
Quinault, Atys.
Of my country and of my family I have little to say. Ill usage and length of years have driven me from the one, and estranged me from the other. Hereditary wealth afforded me an education of no common order, and a contemplative turn of mind enabled me to methodise the stories which early study diligently garnered up. Beyond all things, the works of the German moralists gave me a great delight; not from my ill-advised admiration of their eloquent madness, but from the ease with which my habits of rigid thought enabled me to detect their falsities. I have often been reproached with the aridity of my genius; a deficiency of imagination has been imputed to me as a crime; and the Pyrrhonism of my opinions has at all times rendered me notorious. Indeed, a strong relish for physical philosophy has, I fear, tinctured my mind with a very common error of this age – I mean the habit of referring occurrences, even the least susceptible of such reference, to the principles of that science. Upon the whole, no person could be less liable than myself to be led away from the severe precincts of truth by the ignes fatui of superstition. I have thought proper to premise thus much, lest the incredible tale I have to tell should be considered rather the raving of a crude imagination, than the positive experience of a mind to which the reveries of fancy have been a dead letter and a nullity.
After many years spent in foreign travel, I sailed in the year 18 —, from the port of Batavia, in the rich and populous island of Java, on a voyage to the Archipelago of the Sunda Islands. I went as passenger – having no other inducement than a kind of nervous restlessness which haunted me as a fiend.
Our vessel was a beautiful ship of about four hundred tons, copper-fastened, and built at Bombay of Malabar teak. She was freighted with cotton-wool and oil, from the Lachadive Islands. We had also on board coir, jaggeree, ghee, cocoa-nuts, and a few cases of opium. The stowage was clumsily done, and the vessel consequently crank.
We got under way with a mere breath of wind, and for many days stood along the eastern coast of Java, without any other incident to beguile the monotony of our course than the occasional meeting with some of the small grabs of the Archipelago to which we were bound.
One evening, leaning over the taffrail, I observed a very singular isolated cloud, to the N.W. It was remarkable, as well for its colour, as from its being the first we had seen since our departure from Batavia. I watched it attentively until sunset, when it spread all at once to the eastward and westward, girting in the horizon with a narrow strip of vapour, and looking like a long line of low beach. My notice was soon afterwards attracted by the dusky-red appearance of the moon, and the peculiar character of the sea. The latter was undergoing a rapid change, and the water seemed more than usually transparent. Although I could distinctly see the bottom, yet, heaving the lead, I found the ship in fifteen fathoms. The air now became intolerably hot, and was loaded with spiral exhalations similar to those arising from heated iron. As night came on, every breath of wind died away, and a more entire calm it is impossible to conceive. The flame of a candle burned upon the poop without the least perceptible motion, and a long hair, held between the finger and thumb, hung without the possibility of detecting a vibration. However, as the captain said he could perceive no indication of danger, and as we were drifting in bodily to shore, he ordered the sails to be furled, and the anchor let go. No watch was set, and the crew, consisting principally of Malays, stretched themselves deliberately upon deck. I went below – not without a full presentiment of evil. Indeed, every appearance warranted me in apprehending a simoom. I told the captain my fears; but he paid no attention to what I said, and left me without deigning to give a reply. My uneasiness, however, prevented me from sleeping, and about midnight I went upon deck. As I placed my foot upon the upper step of the companion-ladder, I was startled by a loud, humming noise, like that occasioned by the rapid revolution of a mill-wheel, and before I could ascertain its meaning, I found the ship quivering to its centre. In the next instant, a wilderness of foam hurled us upon our beam-ends, and, rushing over us fore and aft, swept the entire decks from stem to stern.
The extreme fury of the blast proved, in a great measure, the salvation of the ship. Although completely water-logged, yet, as her masts had gone by the board, she rose, after a minute, heavily from the sea, and, staggering awhile beneath the immense pressure of the tempest, finally righted.
By what miracle I escaped destruction, it is impossible to say. Stunned by the shock of the water, I found myself, upon recovery, jammed in between the stern-post and rudder. With great difficulty I gained my feet, and looking dizzily around, was at first struck with the idea of our being among breakers; so terrific, beyond the wildest imagination, was the whirlpool of mountainous and foaming ocean within which we were engulfed. After a while, I heard the voice of an old Swede, who had shipped with us at the moment of leaving port. I hallooed to him with all my strength, and presently he came reeling aft. We soon discovered that we were the sole survivors of the accident. All on deck, with the exception of ourselves, had been swept overboard; the captain and mates must have perished as they slept, for the cabins were deluged with water. Without assistance, we could expect to do little for the security of the ship, and our exertions were at first paralysed by the momentary expectation of going down. Our cable had, of course, parted like pack-thread, at the first breath of the hurricane, or we should have been instantaneously overwhelmed. We scudded with frightful velocity before the sea, and the water made clear breaches over us. The framework of our stern was shattered excessively, and, in almost every respect, we had received considerable injury; but to our extreme joy we found the pumps unchoked, and that we had made no great shifting of our ballast. The main fury of the blast had already blown over, and we apprehended little danger from the violence of the wind; but we looked forward to its total cessation with dismay, well believing, that in our shattered condition, we should inevitably perish in the tremendous swell which would ensue. But this very just apprehension seemed by no means likely to be soon verified. For five entire days and nights – during which our only subsistence was a small quantity of jaggeree, procured with great difficulty from the forecastle – the hulk flew at a rate defying computation, before rapidly succeeding flaws of wind, which without equalling the first violence of the simoom, were still more terrific than any tempest I had before encountered. Our course for the first four days was, with trifling variations, S.E. and by S.; and we must have run down the coast of New Holland. On the fifth day the cold became extreme, although the wind had hauled round a point more to the northward. The sun arose with a sickly yellow lustre, and clambered a very few degrees above the horizon – emitting no decisive light. There were no clouds apparent, yet the wind was upon the increase, and blew with a fitful and unsteady fury. About noon, as nearly as we could guess, our attention was again arrested by the appearance of the sun. It gave out no light, properly so called, but a dull and sullen glow without reflection, as if all its rays were polarised. Just before sinking within the turgid sea, its central fires suddenly went out, as if hurriedly extinguished by some unaccountable power. It was a dim, silver-like rim, alone, as it rushed down the unfathomable ocean.
We waited in vain for the arrival of the sixth day – that day to me has not arrived – to the Swede, never did arrive. Thenceforward we were enshrouded in pitchy darkness, so that we could not have seen an object at twenty paces from the ship. Eternal night continued to envelop us, all unrelieved by the phosphoric sea-brilliancy to which we had been accustomed in the tropics. We observed, too, that, although the tempest continued to rage with unabated violence, there was no longer to be discovered the usual appearance of surf, or foam, which had hitherto attended us. All around were horror, and thick gloom, and a black sweltering desert of ebony. Superstitious terror crept by degrees into the spirit of the old Swede, and my own soul was wrapped up in silent wonder. We neglected all care of the ship, as worse than useless, and securing ourselves, as well as possible, to the stump of the mizzen-mast, looked out bitterly into the world of ocean. We had no means of calculating time, nor could we form any guess of our situation. We were, however, well aware of having made farther to the southward than any previous navigators, and felt great amazement at not meeting with the usual impediments of ice. In the meantime every moment threatened to be our last – every mountainous billow hurried to overwhelm us. The swell surpassed anything I had imagined possible, and that we were not instantly buried is a miracle. My companion spoke of the lightness of our cargo, and reminded me of the excellent qualities of our ship; but I could not help feeling the utter hopelessness of hope itself, and prepared myself gloomily for that death which I thought nothing could defer beyond an hour, as with every knot of way the ship made, the swelling of the black stupendous seas became more dismally appalling. At times we gasped for breath at an elevation beyond the albatross – at times became dizzy with the velocity of our descent into some watery hell, where the air grew stagnant, and no sound disturbed the slumbers of the kraken.
We were at the bottom of one of these abysses, when a quick scream from my companion broke fearfully upon the night. «See! see!» cried he, shrieking in my ears, «Almighty God! see! see!» As he spoke, I became aware of a dull, sullen glare of red light which streamed down the sides of the vast chasm where we lay, and threw a fitful brilliancy upon our deck. Casting my eyes upwards, I beheld a spectacle which froze the current of my blood. At a terrific height directly above us, and upon the very verge of the precipitous descent, hovered a gigantic ship, of perhaps four thousand tons. Although upreared upon the summit of a wave more than a hundred times her own altitude, her apparent size still exceeded that of any ship of the line or East Indiaman in existence. Her huge hull was of a deep dingy black, unrelieved by any of the customary carvings of a ship. A single row of brass cannon protruded from her open ports, and dashed from their polished surfaces the fires of innumerable battle-lanterns which swung to and fro about her rigging. But what mainly inspired us with horror and astonishment, was that she bore up under a press of sail in the very teeth of that supernatural sea, and of that ungovernable hurricane. When we first discovered her, her bows were alone to be seen, as she rose slowly from the dim and horrible gulf beyond her. For a moment of intense terror she paused upon the giddy pinnacle, as if in contemplation of her own sublimity, then trembled and tottered, and – came down.
At this instant, I know not what sudden self-possession came over my spirit. Staggering as far aft as I could, I awaited fearlessly the ruin that was to overwhelm. Our own vessel was at length ceasing from her struggles, and sinking with her head to the sea. The shock of the descending mass struck her, consequently, in that portion of her frame which was nearly under water, and the inevitable result was to hurl me, with irresistible violence, upon the rigging of the stranger.
As I fell, the ship hove in stays, and went about; and to the confusion ensuing I attributed my escape from the notice of the crew. With little difficulty I made my way, unperceived, to the main hatchway, which was partially open, and soon found an opportunity of secreting myself in the hold. Why I did so I can hardly tell. An indefinite sense of awe, which at first sight of the navigators of the ship had taken hold of my mind, was perhaps the principle of my concealment. I was unwilling to trust myself with a race of people who had offered to the cursory glance I had taken, so many points of vague novelty, doubt, and apprehension. I therefore thought proper to contrive a hiding-place in the hold. This I did by removing a small portion of the shifting-boards, in such a manner as to afford me a convenient retreat between the huge timbers of the ship.
I had scarcely completed my work, when a footstep in the hold forced me to make use of it. A man passed by my place of concealment with a feeble and unsteady gait. I could not see his face, but had an opportunity of observing his general appearance. There was about it an evidence of great age and infirmity. His knees tottered beneath a load of years, and his entire frame quivered under the burthen. He muttered to himself, in a low broken tone, some words of a language which I could not understand, and groped in a corner among a pile of singular-looking instruments, and decayed charts of navigation. His manner was a wild mixture of the peevishness of second childhood and the solemn dignity of a god. He at length went on deck, and I saw him no more.
* * *
A feeling, for which I have no name, has taken possession of my soul – a sensation which will admit of no analysis, to which the lessons of bygone time are inadequate, and for which I fear futurity itself will offer me no key. To a mind constituted like my own, the latter consideration is an evil. I shall never – I know that I shall never – be satisfied with regard to the nature of my conceptions. Yet it is not wonderful that these conceptions are indefinite, since they have their origin in sources so utterly novel. A new sense – a new entity is added to my soul.
* * *
It is long since I first trod the deck of this terrible ship, and the rays of my destiny are, I think, gathering to a focus. Incomprehensible men! Wrapped up in meditations of a kind which I cannot divine, they pass me by unnoticed. Concealment is utter folly on my part, for the people will not see. It was but just now that I passed directly before the eyes of the mate; it was no long while ago that I ventured into the captain’s own private cabin, and took thence the materials with which I write, and have written. I shall from time to time continue this journal. It is true that I may not find an opportunity of transmitting it to the world, but I will not fail to make the endeavour. At the last moment I will enclose the MS. in a bottle, and cast it within the sea.
* * *
An incident has occurred which has given me new room for meditation. Are such things the operation of ungoverned chance? I had ventured upon deck and thrown myself down, without attracting any notice, among a pile of ratlin-stuff and old sails, in the bottom of the yawl. While musing upon the singularity of my fate, I unwittingly daubed with a tar-brush the edges of a neatly-folded studding-sail which lay near me on a barrel. The studding-sail is now bent upon the ship, and the thoughtless touches of the brush are spread out into the word Discovery.
I have made many observations lately upon the structure of the vessel. Although well armed, she is not, I think, a ship of war. Her rigging, build, and general equipment, all negative a supposition of this kind. What she is not, I can easily perceive; what she is, I fear it is impossible to say. I know not how it is, but in scrutinising her strange model and singular cast of spars, her huge size and overgrown suits of canvas, her severely simple bow and antiquated stern, there will occasionally flash across my mind a sensation of familiar things, and there is always mixed up with such indistinct shadows of recollection, an unaccountable memory of old foreign chronicles and ages long ago.
* * *
I have been looking at the timbers of the ship. She is built of a material to which I am a stranger. There is a peculiar character about the wood which strikes me as rendering it unfit for the purpose to which it has been applied. I mean its extreme porousness, considered independently of the worm-eaten condition which is a consequence of navigation in these seas and apart from the rottenness attendant upon age. It will appear, perhaps, an observation somewhat over-curious, but this wood would have every characteristic of Spanish oak, if Spanish oak were distended by any unnatural means.
In reading the above sentence, a curious apothegm of an old weather-beaten Dutch navigator comes full upon my recollection. «It is as sure,» he was wont to say, when any doubt was entertained of his veracity, «as sure as there is a sea where the ship itself will grow in bulk like the living body of the seaman.»
* * *
About an hour ago I made bold to trust myself among a group of the crew. They paid me no manner of attention, and, although I stood in the very midst of them all, seemed utterly unconscious of my presence. Like the one I had at first seen in the hold, they all bore about them the marks of a hoary old age. Their knees trembled with infirmity; their shoulders were bent double with decrepitude; their shrivelled skins rattled in the wind; their voices were low, tremulous, and broken; their eyes glistened with the rheum of years; and their grey hairs streamed terribly in the tempest. Around them, on every part of the deck, lay scattered mathemat-ical instruments of the most quaint and obsolete construction.
* * *
I mentioned, some time ago, the bending of a studding-sail. From that period, the ship, being thrown dead off the wind, has continued her terrific course due south, with every rag of canvas packed upon her, from her truck to her lower studding-sail booms, and rolling every moment her top-gallant yard-arms into the most appalling hell of water which it can enter into the mind of man to imagine. I have just left the deck, where I find it impossible to maintain a footing, although the crew seem to experience little inconvenience. It appears to me a miracle of miracles that our enormous bulk is not swallowed up at once and for ever. We are surely doomed to hover continually upon the brink of eternity, without taking a final plunge into the abyss. From billows a thousand times more stupendous than any I have ever seen, we glide away with the facility of the arrowy sea-gull; and the colossal waters rear their heads above us like demons of the deep, but like demons confined to simple threats, and forbidden to destroy. I am led to attribute these frequent escapes to the only natural cause which can account for such effect. I must suppose the ship to be within the influence of some strong current, or impetuous under-tow.
* * *
I have seen the captain face to face, and in his own cabin – but, as I expected, he paid me no attention. Although in his appearance there is, to a casual observer, nothing which might bespeak him more or less than man, still a feeling of irrepressible reverence and awe mingled with the sensation of wonder with which I regarded him. In stature, he is nearly my own height; that is, about five feet eight inches. He is of a well-knit and compact frame of body, neither robust nor remarkable otherwise. But it is the singularity of the expression which reigns upon the face – it is the intense, the wonderful, the thrilling evidence of old age so utter, so extreme, which excites within my spirit a sense – a sentiment ineffable. His forehead, although little wrinkled, seems to bear upon it the stamp of a myriad of years. His grey hairs are records of the past, and his greyer eyes are sibyls of the future. The cabin floor was thickly strewn with strange, iron-clasped folios, and mouldering instruments of science, and obsolete long-forgotten charts. His head was bowed down upon his hands, and he pored, with a fiery, unquiet eye, over a paper which I took to be a commission, and which, at all events, bore the signature of a monarch. He muttered to himself – as did the first seaman whom I saw in the hold – some low peevish syllables of a foreign tongue; and although the speaker was close at my elbow, his voice seemed to reach my ears from the distance of a mile.
* * *
The ship and all in it are imbued with the spirit of Eld. The crew glide to and fro like the ghosts of buried centuries; their eyes have an eager and uneasy meaning; and when their fingers fall athwart my path in the wild glare of the battle-lanterns, I feel as I have never felt before, although I have been all my life a dealer in antiquities, and have imbibed the shadows of fallen columns at Balbec, and Tadmor, and Persepolis, until my very soul has become a ruin.
* * *
When I look around me, I feel ashamed of my former apprehensions. If I trembled at the blast which has hitherto attended us, shall I not stand aghast at a warring of wind and ocean, to convey any idea of which, the words tornado and simoom are trivial and ineffective? All in the immediate vicinity of the ship is the blackness of eternal night, and a chaos of foamless water; but, about a league on either side of us, may be seen, indistinctly, and at intervals, stupendous ramparts of ice, towering away into the desolate sky, and looking like the walls of the universe.
* * *
As I imagined, the ship proves to be in a current – if that appellation can properly be given to a tide which, howling and shrieking by the white ice, thunders on to the southward with a velocity like the headlong dashing of a cataract.
* * *
To conceive the horror of my sensations is, I presume, utterly impossible; yet a curiosity to penetrate the mysteries of these awful regions predominates even over my despair, and will reconcile me to the most hideous aspect of death. It is evident that we are hurrying onwards to some exciting knowledge – some never-to-be-imparted secret, whose attainment is destruction. Perhaps this current leads us to the southern pole itself. It must be confessed that a supposition apparently so wild has every probability in its favour.
* * *
The crew pace the deck with unquiet and tremulous step; but there is upon their countenance an expression more of the eagerness of hope than of the apathy of despair.
In the meantime the wind is still in our poop, and, as we carry a crowd of canvas, the ship is at times lifted bodily from out the sea! Oh, horror upon horror! – the ice opens suddenly to the right, and to the left, and we are whirling dizzily, in immense concentric circles, round and round the borders of a gigantic amphitheatre, the summit of whose walls is lost in the darkness and the distance. But little time will be left me to ponder upon my destiny! The circles rapidly grow small – we are plunging madly within the grasp of the whirlpool – and amid a roaring, and bellowing, and thundering of ocean and tempest, the ship is quivering – O God! and – going down!
Рукопись, найденная в бутылке[4 - Примечание. «Рукопись, найденная в бутылке», напечатана в 1831 г., и только много лет спустя я познакомился с картами Меркатора, на которых океан впадает четырьмя потоками в полярную (северную) пучину, где исчезает в недрах земли. Сам полюс изображен в виде черной скалы, поднимающейся на громадную высоту. (Примечание автора)]
Кому осталось жить мгновенье, Тот ничего не утаит.
Филипп Кино «Атис»
О моей родине и семье не стоит говорить. Людская несправедливость и круговорот времени принудили меня расстаться с первой и прекратить отношения со второй. Наследство дало мне возможность получить хорошее образование, а созерцательный склад ума помог привести в порядок приобретенные знания. Больше всего я увлекался произведениями германских философов; не потому, что восхищался их красноречивым безумием, – нет, мне доставляло большое удовольствие подмечать и разоблачать их слабые стороны, в чем помогала мне привычка к строгому критическому мышлению. Мой ум часто упрекали в сухости; недостаток воображения ставили мне в упрек; и я всегда славился пирроновским складом ума. Действительно, крайнее пристрастие к точным наукам заставляло меня совершать ошибку, весьма обычную в этом возрасте: я имею в виду склонность подводить под законы точных наук всевозможные явления, даже решительно неподводимые. Вообще, я менее, чем кто-либо другой, способен был променять строгие данные истины на ignes fаtui суеверия. Я говорю об этом потому, что рассказ мой покажется кому-то скорее игрой больного воображения, чем отчетом о действительном происшествии с человеком, для которого игра воображения всегда была мертвой буквой или ничем.
Проведя несколько лет в путешествиях, я отправился в 18… году из порта Батавия, на богатом и многолюдном острове Ява, к Зондскому архипелагу. Я ехал как пассажир, побуждаемый какой-то болезненной непоседливостью, которая давно уже преследовала меня.
Наш корабль представлял собой прекрасное судно водоизмещением четыреста тонн, с медными скрепами, выстроенный в Бомбее из малабарского тикового дерева. Он вез груз хлопка и масла с Лаккадивских островов, – кроме того, запас копры, кокосовых орехов и несколько ящиков опиума. Из-за небрежной погрузки корабль был очень неустойчив.
Мы тихо ползли под ветром вдоль берегов Явы, и в течение многих дней ничто не нарушало однообразия путешествия, кроме мелких суденышек, попадавшихся навстречу. Однажды вечером, стоя у поручней, я заметил на северо-западе странное, одинокое облако. Оно бросилось мне в глаза своим странным цветом; к тому же это было первое облако, замеченное нами после отплытия из Батавии. Я внимательно наблюдал за ним до самого заката, когда оно охватило значительную часть неба с запада на восток, в виде узкой гряды, напоминавшей низкий морской берег. Вскоре внимание мое было привлечено необычайно красным цветом луны. Море также изменилось и стало удивительно прозрачным. Я совершенно ясно различал дно, хотя лот показывал глубину в пятнадцать фантомов. Воздух был невыносимо душен и поднимался спиральными струями, как от раскаленного железа. С наступлением ночи ветер стих, и наступило глубокое, совершенное затишье. Пламя свечи, стоявшей на корме, даже не шевелилось, волосок, зажатый между большим и указательным пальцами, висел неподвижно. Как бы то ни было, капитан сказал, что не замечает никаких признаков опасности, и, так как течение относило нас к берегу, велел убрать паруса и бросить якорь. Он не счел нужным поставить вахтенных, и матросы, в основном малайцы, беспечно растянулись на палубе, а я спустился в каюту с дурными предчувствиями. Действительно, все предвещало шторм. Я сообщил о своих опасениях капитану, но он не обратил внимания на мои слова, даже не удостоил меня ответом. Беспокойство не позволило мне уснуть, и около полуночи я снова решил выйти на палубу, но еще не успел поставить ногу на верхнюю ступеньку лестницы, как раздался громкий, жужжащий гул, подобный шуму мельничного колеса, и корабль заходил ходуном. Еще мгновение – и чудовищный вал швырнул нас на бок, окатив всю палубу, от кормы до носа.
Бешеная сила урагана спасла корабль от потопления. Он наполовину погрузился в воду, но, потеряв все мачты, которые снесло за борт, тяжело вынырнул, зашатался под напором ветра и, наконец, выпрямился.
Каким чудом я избежал гибели, непонятно. Я был полностью оглушен, а когда очнулся, оказался затиснутым между румпелем и фальшбортом. С трудом поднявшись на ноги, я дико огляделся по сторонам, и в первую минуту мне показалось, что мы попали в полосу прибоя: так бешено крутились громадные валы. Немного погодя я услышал голос старого шведа, который сел на корабль в минуту отплытия из Батавии. Я отозвался, крикнув изо всех сил, и он кое-как пробрался ко мне. Вскоре мы убедились, что, кроме нас двоих, никто не пережил катастрофы. Всех находившихся на палубе смыло волной; капитан и его помощники, без сомнения, тоже погибли, так как каюты были затоплены. Вдвоем мы не могли справиться с судном, к тому же были обессилены ожиданием гибели. Якорный канат, конечно же, лопнул, как нитка, при первом натиске урагана, – иначе корабль разбился бы мгновенно. Мы неслись в море с ужасающей скоростью; волны то и дело заливали палубу. Кормовая часть сильно пострадала, да и все судно расшаталось, но, к большой нашей радости, помпы оказались неповрежденными. Ураган ослабел, утратив бешеную силу первого натиска, и мы не особенно опасались ветра, но с ужасом ожидали его полного прекращения, так как были уверены, что потрепанное судно не вынесет мертвой зыби. Однако этим опасениям не суждено было подтвердиться. Пять дней и пять ночей, в течение которых мы поддерживали свое существование несколькими горстями тростникового сахара, который нам с большим трудом удалось добыть на баке, судно неслось с невероятной скоростью, подгоняемое ветром, который, хотя и утратил свою первоначальную силу, но все-таки был сильнее всякого урагана, который когда-либо приходилось испытать. В первые четыре дня он дул почти все время на юг и юго-запад и, очевидно, гнал нас вдоль берегов Новой Голландии. На пятый день холод усилился до крайности, хотя ветер переменился. Солнце казалось тусклым медно-желтым пятном и поднялось над горизонтом всего на несколько градусов, почти не давая света. Облаков не было, но ветер дул с бешеным порывом. Около полудня (по нашему приблизительному расчету) внимание наше снова привлекло солнце. Собственно говоря, оно вовсе не светило, а имело вид тусклой красноватой массы без всякого блеска, как будто все лучи его были поляризованы. Перед самым закатом его центральная часть вдруг исчезла, словно погашенная какой-то сверхъестественной силой. Только матовый серебряный обруч опустился в бездонный океан.
Мы тщетно дожидались наступления шестого дня: но он не наступил ни для меня, ни для шведа. Мы оставались в непроглядной тьме, так что не могли различить ничего за двадцать шагов от корабля. Вечная ночь окружала нас, не смягчаемая даже фосфорическим блеском моря, к которому мы привыкли в тропиках. Мы заметили также, что хотя буря свирепствовала с неослабевающей яростью, волны уже не пенились и потеряли вид прибоя. Нас поглотила зловещая ночь, непроглядная тьма, удушливая, черная пустыня! Мало-помалу суеверный ужас закрался в душу старика-шведа, да и я погрузился в безмолвное уныние. Мы предоставили корабль судьбе, сознавая, что наши усилия все равно ни к чему не приведут, и, приютившись у остатка бизань-мачты, тоскливо всматривались в океан. Мы не могли следить за временем или определить, где находимся. Очевидно, нас занесло к югу, далее чем удавалось проникнуть кому-либо из мореплавателей. Мы удивлялись только, что не встречаем ледяной преграды. Между тем каждая минута грозила нам гибелью, исполинские валы поднимались со всех сторон. Я за всю свою жизнь не видал такого волнения. Настоящее чудо, что мы живы до сих пор.
Спутник мой приписывал это незначительности груза и старался ободрить меня, напоминая о прочности нашего корабля, но я утратил всякую надежду и в тоске готовился к смерти, ожидая ее с минуты на минуту, так как чем дальше продвигался корабль, тем яростнее бушевала зловещая черная пучина. То мы задыхались от нехватки воздуха, поднявшись выше птичьего полета, то с головокружительной скоростью летели в водяную бездну, где воздух отзывался болотной сыростью и ни единый звук не нарушал дремоты морских чудовищ.
Мы находились на дне такой бездны, когда громкое восклицание моего товарища раздалось среди ночной тьмы:
– Смотри! Смотри! – крикнул он мне в ухо. – Боже всемогущий! Смотри! Смотри!
И тут я заметил странный тусклый красноватый свет, озаривший чуть брезжущим блеском нашу палубу. Следя за ним глазами, я поднял голову и увидал зрелище, от которого кровь заледенела в моих жилах. На страшной высоте, прямо над нами, на гребне огромного вала, возвышался гигантский, тысячи в четыре тонн, корабль. Хотя высота волны раз во сто превосходила его высоту, он все-таки казался больше любого линейного корабля. Его громадный корпус был густого черного цвета, без всякой резьбы или украшений. В открытые люки высовывался ряд медных пушек, блестящие дула которых отражали свет бесчисленных фонарей, развешанных по снастям. Но больше всего поразило нас ужасом и удивлением то обстоятельство, что он шел на всех парусах в этом водовороте бешеных валов под напором неукротимого вихря. В тот миг, когда мы заметили его, он медленно вздымался из мрачной зловейщей пропасти. С минуту он постоял на гребне, словно любуясь собственным великолепием, потом задрожал, пошатнулся и – рухнул вниз.
В этот момент какое-то удивительное спокойствие овладело моей душой. Я отполз как можно дальше на корму и бесстрашно ожидал падения, которое должно было потопить нас. Наш корабль уже перестал бороться и погрузился носом в море. Низринувшаяся громада ударилась в ту часть, уже находившуюся под водой, причем корму, разумеется, вскинуло кверху, а меня швырнуло на снасти чужого корабля.
Вероятно, меня не заметили в суматохе. Я без труда пробрался к главному люку, который оказался незапертым, и спрятался в трюме. Почему я сделал это – сам не знаю. Неизъяснимое чувство страха при виде этих странных мореплавателей, вероятно, было тому причиной. Я не решался довериться таким странным, сомнительным, необычным людям.
Не успел я спрятаться, как послышались чьи-то шаги. Кто-то прошел мимо моего убежища неверной и слабой походкой. Я не мог разглядеть его лица, но общий вид человека указывал на преклонный возраст или недуг. Колени его дрожали, и все тело сгорбилось под бременем лет. Он что-то бормотал себе под нос слабым прерывающимся голосом, на непонятном языке, копаясь в углу, в груде каких-то странных инструментов и старых морских карт. Движения его представляли удивительную смесь раздражительности впавшего в детство старика и величавого достоинства небожителя.
Наконец, он ушел на палубу, и я не видал его больше.
* * *
Чувство, которому нет названия, овладело моей душой, – ощущение, не поддающееся исследованию, не имеющее подобия в опыте прошлых лет и едва ли оно найдет разгадку в будущем. Это последнее особенно неприятно человеку с моим складом ума. Я никогда – сам знаю, что никогда, – не найду внятного объяснения моим теперешним мыслям. Не удивительно, что мысли эти не поддаются определению, раз они возникли из таких новых источников. Новое чувство, новая составная часть прибавилась к моей душе.
* * *
Много времени прошло с тех пор, как я вступил на палубу этого корабля, и лучи моей судьбы, кажется, сосредоточились в одном фокусе. Непонятные люди! Погруженные в размышления, суть которых я не могу угадать, они не замечают моего присутствия. Прятаться мне нет смысла, потому что они не хотят меня видеть. Сейчас я прошел мимо помощника, а незадолго перед тем явился в каюту капитана и взял там письменные принадлежности, чтобы сделать эти записки. Время от времени я буду продолжать их. Неизвестно, конечно, удастся ли мне передать их миру, но я по крайней мере сделаю попытку. В последнюю минуту я положу рукопись в бутылку и брошу ее в море.
* * *
Случилось происшествие, доставившее мне новую пищу для размышлений. Неужели такие явления дело слепой судьбы? Я вышел на палубу и, не привлекая ничьего внимания, бросился на груду старых парусов. Размышляя о своей необычной судьбе, я машинально водил дегтярной кистью по краям тщательно сложенного лиселя, лежавшего подле меня на бочонке. Лисель упал на палубу, развернулся, и я увидел, что из моих случайных мазков составилось слово открытие.
Я познакомился с устройством корабля. Это хорошо вооруженное, но, по-видимому, не военное судно. Его оснастка, корпус, вся экипировка говорят против этого предположения. Вообще, я ясно вижу, чем он не может быть, но что он есть, невозможно понять. Не знаю почему, но при виде его странной формы, необычайной оснастки, огромных размеров и богатого запаса парусов, простого, без всяких украшений, носа и устарелой конструкции кормы мне мерещится что-то знакомое, что-то напоминающее о старинных летописях и давно минувших веках.
* * *
Корабль выстроен из незнакомого мне материала. Дерево особенное, на первый взгляд совсем не годное для постройки судна. Меня поражает его пористость – независимо от ветхости и червоточины, обычной в этих морях. Быть может, слова мои покажутся слишком странными, но это дерево напоминает испанский дуб, растянутый какими-то сверхъестественными силами.
Перечитывая эти строки, я припомнил замечание одного старого опытного голландского моряка. «Это верно, – говаривал он, когда кто-нибудь выражал сомнение в его правдивости, – так же верно, как то, что есть море, где корабль растет, словно человеческое тело».
* * *
Час тому назад я смешался с толпой матросов. Они не обратили на меня ни малейшего внимания и, по-видимому, вовсе не замечали моего присутствия, хотя я стоял посреди толпы. Как и тот человек, которого я увидел в первый раз, все они обнаруживали признаки глубокой старости. Колени их тряслись, плечи сгорбились, кожа висела складками, разбитые старческие голоса шамкали чуть слышно, глаза слезились, седые волосы развевались по ветру. Вокруг них, по всей палубе были разбросаны математические приборы самой странной, устарелой конструкции.
* * *
Упомянув выше о лиселе, я заметил, что он был свернут. С тех пор корабль продолжает свой страшный бег к югу, при кормовом ветре, распустив все паруса от клотов до унтер-лиселей, среди адского волнения, какое не снилось ни одному смертному. Я спустился в каюту, так как не мог стоять на палубе, хотя экипаж судна, по-видимому, не испытывал никаких затруднений. Мне кажется чудом из чудес, что наш громадный корабль не был поглощен волнами. Видно, нам суждено было оставаться на пороге вечности, но не переступать за него. Среди чудовищных волн, в тысячу раз превосходивших самое страшное волнение, какое мне когда-либо случалось видеть, мы скользили, как чайка, и грозные валы вздымались, словно демоны, из пучины вод, угрожая разрушением, но не смея исполнить свою угрозу. В объяснение этого я могу указать лишь одну естественную причину. Надо полагать, что корабль наш двигался под влиянием какого-то сильного течения.
* * *
Я видел капитана лицом к лицу, в его собственной каюте, но, как я и ожидал, он не обратил на меня ни малейшего внимания. Случайный наблюдатель не заметил бы в нем ничего особенного, чуждого природе человеческой, тем не менее я смотрел на него со смешанным чувством удивления, почтения и страха. Он был приблизительно одного со мною роста, то есть около пяти футов и восьми дюймов. Сложен хорошо, стройно, не слишком дюж, не слишком хил. Но странное выражение лица – поразительная, резкая, бьющая в глаза печать страшной, глубокой старости – пробуждало во мне чувство неизъяснимое… Лоб его не слишком изборожден морщинами, но кажется, будто над ним отяготели мириады лет. Седые волосы его – летопись прошлого, серые глаза – Сивиллины книги будущего. Каюта завалена странными фолиантами с железными застежками, испорченными инструментами, старинными, давно забытыми картами. Он сидел, подперев голову руками, и с беспокойством перечитывал какую-то бумагу, по-видимому официальную: я заметил на ней королевскую печать. Он что-то ворчал себе под нос, как первый моряк, которого я видел, что-то неразборчивое, брюзгливое, на незнакомом мне языке; и хотя я сидел с ним бок-о-бок, голос его слышался мне словно издали.
* * *
Корабль и все, что на нем находится, отмечены печатью старости. Люди бродят по палубе, как тени минувших веков; в глазах их отражается нетерпение и тревога, и, когда они попадаются мне навстречу, озаренные фантастическим светом фонарей, мной овладевает чувство, которого я никогда не испытывал, хотя всю жизнь занимался древностями, блуждая в тени развалин Баальбека, Тадмора, Персеполя, пока душа моя сама не превратилась в развалину.
* * *
Глядя вокруг себя, я стыжусь своих прежних опасений. Если я дрожал от страха, когда ураган сорвал нас с якоря, то что же должен был бы чувствовать теперь, среди этого адского разгула волн и ветра, о котором не дадут никакого понятия слова «смерч» и «торнадо». Вокруг нас – непроглядная черная ночь, хаос темных, без пены, валов, и только на расстоянии мили по обе стороны корабля неясно обрисовываются в зловещей тьме громады льдов – словно бастионы мирозданья.
* * *
Как я и думал, корабль увлечен течением, если только можно применить это название к потоку, который мчится с ревом и воем, сокрушая встречные льды, по направлению к югу, с головокружительной скоростью водопада.
* * *
Невозможно передать мой ужас, – однако стремление проникнуть в тайны этих зловещих стран вытесняет даже отчаяние и примиряет меня с самой ужасной смертью. Очевидно, мы лицом к лицу с великим открытием, с тайной, скрытие которой станет нашей гибелью. Быть может, этот поток влечет нас к Южному полюсу. Надо сознаться, что в пользу этого предположения, при всей его кажущейся нелепости, говорит многое.
