скачать книгу бесплатно
Коридор поворачивал под прямым углом, в этом месте и решено было устроить привал. За ужином мы говорили о чём угодно, но не о безумном незнакомце и его таинственных «зеркалоидах». Спать.
Ночью меня разбудил мой мочевой пузырь. Я тихонько встал. Парнас приподнял голову, но я приложил палец к губам и на цыпочках пошёл по коридору. Завтра мы повернём вот сюда, вправо. Значит, я зайду в левый проём – вон он виднеется. Если это не зеркало, конечно. Но это был проём. Я зашёл за угол и расстегнул брюки. Внезапно рядом со мной появился Парнас. Уверен ли я, что это прилично, спросил он меня и присоединился. Мы пожурчали, стоя рядом. Затем пошли обратно. По пути Парнас остановился и, потянувшись правой рукой к пистолету, левой показал мне направление. Я увидел на дальней стене зеркало в раме, такое же, как мы видели раньше, точь в точь дверной проём. В зеркале, которое было расположено к нам под углом, отражалась другая часть коридора, скрытая от нас поворотом. И там, в отражении, заметно было что-то вроде лежащего тела. Возможно, это спит наш безумный беглец. Я показал Парнасу глазами на командира и Софи, но он отрицательно мотнул головой, и мы медленно пошли к зеркалу. Отражение сдвигалось вместе с нами, и мы перестали видеть тело. Шли совершенно бесшумно. За углом, где предположительно лежал человек, тоже была тишина. Парнас сделал большой шаг и оказался у противоположной стены. Я выглянул за угол. Действительно, на полу лежал человек, завёрнутый в чёрное пальто. Наш беглец был в каком-то тряпье, так что, возможно, это был не тот незнакомец. Почему смотритель не предупредил нас, что в Лабиринте есть другие люди?
Парнас присел на корточки и тихонько свистнул. Человек под пальто встрепенулся и попытался вскочить на ноги. Но Парнас сделал успокаивающий жест и показал на пистолет. Человек – это был другой человек, не тот сумасшедший – пристально смотрел на пистолет. Потом он заметил меня. Переводя взгляд с пистолета на пистолет он, казалось, облегченно вздохнул. Парнас поздоровался с ним. Человек ответил. По крайней мере, он был француз. И, похоже, совершенно безвредный: профессорская бабочка в горошек, старый сюртук, профессорские же очки, седоватые кудри. «Профессор» осведомился, кто мы. Мы представились. Он переспросил, уверены ли мы, что мы – это мы? Мы непонимающе переглянулись. Тут из-за угла появился командир. Софи вместо меня прикрывала тылы.
Мы быстро доложили обстановку, и к расспросам приступил уже Эркюль. Он поинтересовался у незнакомца, что он тут делает и как сюда попал. Тот действительно оказался учёным, – так он себя отрекомендовал. А в Лабиринт его привело именно научное любопытство. Оказывается, наш профессор тоже много лет мечтал попасть сюда и, едва дождавшись конца войны, немедленно отправился посмотреть чудо света. Я коротко взглянул на Парнаса, который так же называл Лабиринт. Только мне он всё меньше казался чудом. Ну, а развлечением я его и раньше не считал, если помните.
Что-то тревожило профессора и, проследив за его взглядом, я понял, что его беспокоит пистолет Жана-Ги. Не мой, не Парнаса, а именно командирский. И беспокоит сильно. Он, прервав свой рассказ, вдруг обратился к Эркюлю и спросил, где его ранило в левую руку. Командир поправил профессора, что ранена его правая рука, а не левая. Это, кажется, успокоило профессора. Он вздохнул свободнее и, обращаясь уже ко всем нам, поинтересовался, известно ли нам что-нибудь о зеркалоидах?
Опять эти зеркалоиды! В ответ на наши недоумённые возгласы Шарль, – так его звали, – спросил, заметили ли мы в коридорах зеркала? Конечно, заметили. «Так вот, – продолжал профессор, – в этом лабиринте творится что-то странное. Там, где вчера ещё было зеркало, сегодня может возникнуть проход». Тем более, что на первый взгляд их можно и спутать – выглядят они похоже. Мы недоверчиво переглянулись, но профессор уверял нас, что это чистая правда. И, к тому же, не вся ещё правда. Другой, гораздо более таинственной особенностью этих зеркал было то, что сквозь них можно было пройти, даже когда они ещё не превратились в проходы. Об этом Шарлю поведал человек, которого он встретил тут, в Лабиринте. Человек выглядел напуганным и, по его словам, находился здесь уже вторую неделю. Он был голоден, пил собственную мочу и находился на грани сумасшествия. Но его рассказу о странных зеркалах профессор, тем не менее, склонен был поверить.
Впрочем, странности на этом не кончались. Полубезумный знакомый уверял Шарля, что человек, прошедший сквозь зеркало, попадает на ту сторону, в мир отражения, в зазеркалье. А сюда, в наш мир, из зеркала выходит его двойник. Зеркалоид.
Он ничем не отличается от своего прототипа, но является его зеркальной копией. Если человек был правшой, то Зеркалоид будет левша. Сердце у него справа, а печень слева. И никому не ведомо, что у него на уме.
Ясно, что это – бред сумасшедшего. Но Шарль уверял нас, что он сам лично мог убедиться в некоторой правоте безумца. По крайней мере, в той части, что зеркало может стать проходом, он убедился сам. Может, стоит прислушаться и к остальным его рассказам?
Мы оставили профессору его право верить, во что угодно, и предложили идти вместе с нами. Он с облегчением согласился. Видно было, что этот человек очень напуган. И кто знает, походит он тут один, наедине со своими странными идеями насчет зеркалоидов ещё денек-другой – и свихнётся, как и его приятель. Кстати, где он?
Убежал накануне, заподозрив в профессоре зеркалоида. Профессор и сам отнёсся к нам настороженно, пока не убедился, что пистолеты мы держим в правых руках. Потому так и беспокоил его Эркюль, что оружие у него было в левой. И, только убедившись, что командир помнит, в какую руку ранен, профессор успокоился.
Сна уже не было и в помине. И, поскольку свет в Лабиринте горел всегда с одинаковой яркостью, мы решили продолжить путь, несмотря на ночное время.
Профессор, конечно, знал о правиле поворота направо. Но, по его словам, здесь оно бесполезно, поскольку зеркала имеют свойство становиться проходами и, возможно, наоборот. Не говоря об этом Шарлю напрямую, мы все относились к его рассказам более чем скептически. И продолжали придерживаться правила.
Софи поинтересовалась, знает ли Шарль какие-нибудь параметры Лабиринта? Площадь, суммарную длину коридоров? Профессор ответил, что искал подобные сведения везде, где мог, но ничего не нашёл. Создатель Лабиринта держал свой замысел в полном секрете. Похоже, что даже не существует сколь-нибудь правдоподобной схемы коридоров. Полная неизвестность.
Меня, честно говоря, это не очень вдохновило. Как-то всё уж очень странно, всё с неким налётом безумия. Что создатель Лабиринта, что его смотритель, что сам профессор – производили впечатление не совсем нормальных. Не говоря уже о сбежавшем бедняге. Получается, что мы ходим в некоем доме для умалишённых, где из-за каждого угла может появиться безумец с острыми ножницами.
От этих мыслей мне было немного не по себе, и я понял, что вымотан. Не столько физически, столько нервно. Поэтому, рискуя навлечь насмешки, я, тем не менее, предложил командиру сделать-таки привал и как следует выспаться. Удивительно, но никто не поднял меня на смех. Казалось, все только и ждали, кто первый это предложит.
Мы снова нашли просторный угол, где все могли бы расположиться так, чтоб иметь большой обзор, боясь не столько мифических «зеркалоидов», сколько бродящего по лабиринту сумасшедшего.
Я уснул сразу, будто провалился. Разбудила меня Софи. Невольно. Она тихонько переступала через меня. Я встретился с ней взглядом и вопросительно показал свой пистолет, предложив сопроводить её. Но она помотала головой и бесшумно пошла по коридору. Я всё-таки сквозь полуопущенные веки наблюдал за ней. Софи шла на цыпочках и собиралась повернуть в левый коридор, как я сам на предыдущей ночёвке. Но внезапно она уперлась руками в зеркало, спутав его с проходом. Она посмотрела на меня и скептически развела руками. Как она догадалась, что я наблюдаю?! Софи пошла дальше и свернула в следующий левый проход. Я старался не слышать её журчание.
Через минуту Софи вернулась и, переступая через меня, шепнула, что все в порядке и чтобы я спал. И я уже почти уснул, но тут встал командир. Он пошёл в ту же сторону, куда ходила Софи. Так же наткнулся на зеркало и направился дальше. Потом я уснул.
Пробуждение опять было тревожным и вынужденным. Шум и возня. Все были на ногах и все вооружены. Софи и Парнас стояли с оружием, направленным на профессора, а тот прижался к стене и тоже держал пистолет, двумя руками. Ствол смотрел на командира. Эркюль сидел на полу и глядел на профессора с лёгкой усмешкой. Пистолет, видимо, был его, потому что мой оказался на месте. Я спросил, что происходит. Парнас ответил, что пришла очередь профессора сойти с ума. Парнас не смеялся. Парнас был серьёзен. Софи выглядела так, будто ещё не вполне проснулась. Наверное, так же выглядел и я.
Тем не менее, Софи обратилась к профессору и попросила его успокоиться. Она говорила совершенно ровным голосом. В отличие от Шарля. Он, обливаясь потом, с трудом удерживал пистолет Эркюля, и предохранитель, как я заметил, был снят, и это мне не понравилось. Все что-то говорили одновременно. Но профессор внезапно возвысил голос. Он почти закричал. Что мы не понимаем. Что мы слепцы. Что наш скептицизм мешает нам увидеть очевидное. Что наш командир – зеркалоид.
Тут окончательно стало ясно, что профессор тронулся умом, по примеру своего знакомого. Я всё ещё был на полу, полулёжа. Стремительным движением я, опершись на одну руку, бросил всё тело вверх и ногой выбил пистолет из рук Шарля. Оружие отлетело к ногам командира, но он даже не сделал движения, чтоб его поднять. Я не успел подумать, странно это или нет, потому что должен был извернуться и вскочить на ноги, чтобы схватить профессора. Но сумасшедшие бывают, говорят, весьма проворны. Ловки. Быстры. Непредсказуемы. Шарль неожиданно присел и снизу двинул меня кулаком в челюсть. Я рухнул в объятия Парнаса, Софи замешкалась, и профессор рванул вдоль по коридору. Он молниеносно пробежал до первого поворота и исчез за углом.
Я был уверен, что мы бросимся в погоню. Но командир остановил нас, сказав, что профессор, по сути, не опасен. Парнас и я были не согласны, но привычка слушать командира остановила нас. Несмотря на то, что война кончилась. Кончилась, чёрт её дери.
Всё это время Софи стояла неподвижно, глядя вслед убежавшему Шарлю. Потом она медленно пошла по коридору. Я сначала подумал, что она решила нарушить приказ командира (ведь война кончилась!), но она шла слишком медленно для погони.
Софи была уже у зеркала, которое ночью приняла за проход. Вот и Эркюль вслед за ней тоже толкнулся в стекло. Не мудрено спутать, зеркала здесь так похожи на дверные проёмы… Стоп! Но ведь профессор сбежал именно сюда! Он свернул в первый же левый проход, который ещё недавно был зеркалом… выходит, Шарль и его сумасшедший друг говорили правду: зеркала становятся проходами.
Или оно осталось по-прежнему зеркалом, и Шарль прошёл сквозь него, как фокусник в шапито? Но тогда опять же они были правы, и я даже не знаю, что мне легче принять: зеркала, превращающиеся в двери, или зеркала, пропускающие людей в зазеркалье. Пожалуй, всё-таки первый вариант. Ведь тут можно предположить какую-нибудь техническую уловку. Скажем, полотно зеркала в какой-то момент задвигается в стену, и на его месте возникает новый проход – с той же рамой. Ничего сложного. Никакой мистики.
Я догадался, что Софи идёт к зеркалу (или проходу?) с намерением получить ответы на те же вопросы, и двинулся к ней. Потом побежал. К зеркалу мы приблизились одновременно. Я до последнего надеялся, что увижу проход, куда и свернул Шарль. Но мы стояли у зеркала, у чёрто-вого зеркала, и пялились в собственные отражения. Надо сказать, вид у отражений был тот еще идиотский. Мы переглянулись с Софи и, не договариваясь, коснулись зеркала пальцами. Обычное стекло. Ровное, слегка прохладное. Пройти сквозь него невозможно, как и сквозь любое другое зеркало. Или сквозь стену. Невозможно.
Но Шарль прошёл. Это невероятно. Безумие. Идиотизм. Бред. Чепуха. Мы в доме умалишённых и, следом за другими гостями, постепенно сходим с ума. Эта мысль, видимо, была написана на моём лице. Софи улыбнулась и подмигнула. Она сказала, что мы обязательно разберёмся во всем. И куда делся профессор, и что тут вообще происходит.
Парнас закричал, что его не волнует, что тут происходит, и что он не намерен разбираться с безумными профессорами. Он, Парнас, считает, что нам всем надо срочно сваливать отсюда. Ему, Парнасу, не нравится это место, это долбанное чудо света.
Я хотел было напомнить Парнасу, кто именно втянул нас в эту историю, но раздумал. Потому что посмотрел на командира. Жан-Ги стоял с очень решительным видом, держа пистолет в ПРАВОЙ руке. А левая болталась на перевязи. Это было непонятно. Нереально. Невозможно.
Эркюль медленно и с расстановкой сказал, что совершенно согласен с Парнасом. Что нам действительно надо сваливать отсюда. И чем скорее, тем лучше. Нам. Но не ему. Он остаётся. И на то у него, Эркюля, или Жана-Ги, или кем он там был теперь, со своей левой раненой рукой, есть основания. Которые нас совершенно не касаются.
Поэтому сейчас он медленно и спокойно возьмёт свой заплечный мешок, медленно и спокойно пройдёт мимо нас, и никто его не тронет, не остановит и ни о чём не спросит. Он говорил всё это своим командирским голосом, с которым не принято было спорить, которому не принято было возражать. Поэтому мы молча смотрели, как наш командир, или уже не наш командир, собирает вещи в мешок, накидывает его на плечо и приближается к нам. Проходит мимо Парнаса (тот стоит с пистолетом, но оружие смотрит в землю, а сам Парнас смотрит на Эркюля широкими глазами, никогда я не видел у Парнаса таких широких глаз), проходит мимо Софи (и Софи не смотрит на командира, а смотрит на Парнаса и смотрит на его оружие), проходит мимо меня (и я не знаю, куда именно я смотрю, и мне даже кажется, что у меня на глазах слёзы, оттого я и не знаю, куда смотреть, потому что – кто ж последний раз видел на моих глазах слёзы), проходит мимо зеркала, проходит мимо поворота налево, где была ночью Софи, и идет дальше по коридору. Я оборачиваюсь к Парнасу, потому что он сделал резкое движение. Он поднял своё оружие и направил его вслед уходящему командиру. Но командира уже нет. Его нет. Он ушёл. Исчез.
Несколько часов мы блуждаем по Лабиринту.
Сначала мы шли за Парнасом, еле поспевая. Он почти бежал. И в какой-то момент повернул не по правилу – в левый коридор. Мы закричали ему об этом, но Парнас только рявкнул в ответ, что плевал на все правила и на все правые руки. Ничего не оставалось делать, как идти за ним. Он не останавливался и не сбавлял шага. Он сжимал в руке пистолет, и затылок его был покрыт капельками пота.
Наконец, Парнас утомился, он тяжело дышал, замедлял ход и вдруг рухнул на пол, сотрясаясь в рыданиях. Софи сделала мне знак, и я отошел за угол. Я посмотрел влево и вправо, прогулялся по коридору до первого поворота в одну сторону, затем в другую.
Появилась Софи. Она сказала, что нам надо отдохнуть. Я не стал ложиться, а сел, подперев спиной стену, так, чтобы видеть и Парнаса и Софи. Пистолет лежал у меня под рукой.
Но это не помогло.
Утром я исчез. Испарился. Пропал. Меня нигде не было.
Софи и Парнас звали меня, обошли ближайшие тупики, но не нашли. Они шли, уже забыв о всяких правилах, поворачивая на развилках по наитию. Они шли целую вечность. Парнас забыл завести часы, и они встали. У них кончилась вода. Осталось полдюжины галет и одна плитка шоколада. Они часто делали привалы. Они почти не разговаривали, шли молча. Иногда Парнас отставал, и Софи ждала его. Но когда отставала она, Парнас даже не оглядывался и шёл с прежней скоростью. Они съели галеты. Безумно хотелось пить. Однажды Парнасу показалось, что он слышит неясный крик. Они замерли и стояли так, не дыша, несколько минут. Тишина.
Они шли и шли дальше, плутая по коридорам, оказываясь вновь и вновь в тех местах, где уже бывали, находя следы своего пребывания: фольгу от шоколада, пустую флягу. Они шли и шли. А меня нигде не было. Совсем. Абсолютно. Кардинально. Не было.
Ужин
Стоило костру разгореться, и окружающий полумрак как будто стал ещё темнее. А когда вода в котелке закипела, была уже настоящая ночь. Рыжий всыпал в котелок крупу и помешивал её, я резал на маленькой доске овощи. Мы продолжали наш бесконечный спор. Сначала появились звуки – треск сучьев, невнятные голоса, чей-то хохот (наверное, близнецов), а затем к костру вышел учитель, и с ним все наши. Андрей нёс ворох сучьев, хотя дров у нас было достаточно.
– Как раз вовремя, – сказал Рыжий, – уже почти готово.
Учитель первым уселся у костра и вытащил из мешка стопку мисок. Ребята разбирали миски и рассаживались по кругу. Учитель внимательно посмотрел на Рыжего и спросил:
– О чём вы тут так оживлённо спорили, когда мы подходили?
Рыжий замялся:
– Да так… о грехе!
Пётр всхохотнул баском, прыснули близнецы.
– Ну вы нашли тему, – засмеялся Андрей.
– Тема как тема, – сказал учитель. – О каком-то конкретном грехе или вообще?
Я подошел к костру с большой миской с наломанным хлебом:
– Вообще и в частности…
Рыжий глянул в мою сторону и сказал:
– Вот он говорит, что обжорство не грех.
– Чревоугодие, – поправил учитель.
– Ну, чревоугодие. Не важно. Ну, ест человек много, аппетит хороший, может себе позволить. Кому он вредит? Нет, если уж совсем много, то, конечно, вредит своему здоровью, а так-то больше никому…
Забавно, что в это время все активно орудовали ложками – похлёбка нам явно удалась.
– А вы что думаете? – спросил учитель парней.
Андрей облизал ложку:
– Если вкусно, то что ж здесь плохого? Конечно, мог бы поделиться с кем-то, не всё ж одному съедать…
Пётр пробасил:
– Может, он и делится! Откуда ты знаешь? Мы ж не про жадность говорим, а про обжорство.
Учитель снова поправил:
– Про чревоугодие.
– Чревоугодие, – согласился Пётр, – какая разница!
Учитель взял из миски кусочек хлеба:
– В том-то и дело, что разница есть. Обжорство это категория, скажем, так, количественная. Человек ест слишком много. Может, что-то не в порядке с организмом, может, много голодал раньше. Не важно. Чревоугодие – это другое. Человек живёт, угождая своему чреву, животу своему. То есть, всё, что он делает – всё для брюха, всё во имя брюха. Своё время, свои душевные и физические силы он тратит только ради еды. Еда для него – ценность абсолютная. Вот что такое чревоугодие.
Близнецы толкали друг друга в бок, шепча:
– Ты, брюхо!.. Сам ты брюхо!..
Рыжий наморщил лоб:
– То есть, чревоугодие не потому грех, что кто-то много ест, а потому, что он только о еде и думает? Ни о близких, ни о долге, ни о душе, только о еде!
Учитель кивнул, улыбаясь:
– Примерно так. Кстати, о долге. Кто моет посуду?
Близнецы горестно вздохнули и начали собирать миски в стопку.
– Ну, а с другими грехами что? Разобрались? – спросил нас с Рыжим учитель.
– Не со всеми, – пробормотал я.
– С какими еще не разобрались? – чересчур резко вскинулся Рыжий.
– Например, с предательством, – сказал я и серьёзно посмотрел на учителя.
– А с предательством-то чего не ясно? – пророкотал Пётр. – Тут уж всё однозначно. Это вам не черве… чрево… угодие! Предательство – оно и есть предательство!
Рыжий заступился:
– Нуу, тебе всегда всё ясно!
Пётр приподнялся:
– Зато вам, умникам, всегда чего-то не ясно! – и посмотрел на учителя.
Учитель вздохнул:
– Когда всё ясно и всё однозначно – это хорошо. Но когда что-то неясно – это тоже хорошо.
Потому что, только задавая вопросы, человек учится. Сомнения – ворота к мудрости, – так говорят. И возможно, иногда полная ясность говорит не о глубоком понимании, а всего лишь о неумении задавать вопросы. Это ведь тоже умение – сомневаться. Вот ведь и огня бы у человека не было, – он махнул рукой на костёр, – если б какой-то, как ты говоришь – умник, не засомневался бы. Не задал себе вопрос: а можно ли не дожидаясь, пока молния ударит в сухое дерево, сделать огонь самому? Спросил себя – и начал пробовать, мучиться. Тер палочки друг о друга. А потом увидел, как кто-то высек искру, ударив камень о камень, и подумал: «Да вот ведь она, маленькая молния!» Положил сухой мох, взял два камня, и – оп! – развёл первый в истории костёр. Так что, благодаря сомнениям и вопросам, человек и стал человеком.
Близнецы, вернувшиеся с реки, смотрели на учителя, как на сказочника, раскрыв рот, Пётр согласно кивал своей огромной кудрявой головой, Андрей наморщил лоб, открыл было рот, но Рыжий его опередил:
– Это понятно. Но нельзя же сомневаться во всём. Есть ведь вещи, ну, незыблемые, которые нужно просто принимать или не принимать, но не надо в них сомневаться! Сомнения могут быть губительными…
Учитель, довольный, кивнул:
– Совершенно верно. Для ума неподготовленного сомнения могут быть губительными. Это и созидательная, но и разрушительная сила. Как и любым орудием, им надо уметь пользоваться. И я бы хотел, чтобы вы этому научились. Подготовили свой ум, свою душу. Были крепкими в своих убеждениях и не боялись сомнений. Для этого нужно задавать себе и другим вопросы – иногда странные, неожиданные, даже неудобные. Рискованные. Задавать – и учиться находить ответы. Как вашим мышцам нужна тренировка, так и вашему уму, иначе он захиреет, ослабнет.
Пётр улыбнулся:
– Я понял. Вот вы зачем нам всякие ваши каверзные загадки всё время загадываете!
Учитель склонил голову, вздохнул и улыбнулся Петру:
– Не загадки. Мне не нужно, чтобы вы угадали ответ. Ведь в жизни редко бывает так, чтоб верный ответ был лишь один. Мне нужно, чтоб вы думали над ответом, размышляли, искали его. Эти поиски в каком-то смысле уже и есть ответ…
Он достал кожаную флягу, вынул пробку и припал к воде. Утолив жажду, учитель протянул флягу перед собой, вопросительно глядя на нас. Андрей кивнул и взял флягу, но перед тем, как попить, сказал:
– Это всё так. Но… по поводу предательства. Ведь с ним-то всё-таки всё понятно. Предательство – это плохо. Значит, это грех. В чём тут сомневаться?
Учитель поднялся, разминая и потягивая затёкшие мышцы:
– Всё понятно, говоришь? Но вот что сказал мне как-то один очень неглупый знакомый… он сказал: мы все предатели, а потому не можем никого обвинять в предательстве.
Ребята забормотали, переглядываясь:
– Как это – все предатели? Почему?
