скачать книгу бесплатно
Нельзя сказать, что он поразил меня, скорее – оставил чувство смутного беспокойства и смутной зависти. Это была странная история взаимоотношений очень старой женщины и очень молодого человека. И очень старых вещей, окружавших женщину. Очень старых и очень ценных. (В этой роли я моментально увидела горы антиквариата, которые Братны выманил у бедных московских старух. Во главе колонны шел, конечно же, Тулуз-Лотрек.) Молодой человек, изобретательно втершийся в доверие к старухе, потихоньку освобождал ее от ценностей – самым примитивным, самым бессовестным образом. Лишенная вещей старуха лишилась и прошлого: теперь ей не для чего было жить. После тихой смерти героини вещи вдруг начали мстить за хозяйку – каждая из них привела за собой целый ряд сюжетных поворотов, превративших сытенькую жизнь молодого человека в кромешный ад. Здесь заканчивалась нравоучительная мелодрама и начинался триллер. Размашистый, динамичный, эстетски кровавый и не лишенный философской подоплеки. Все написанное могло послужить основой для очень кассового фильма, если бы… Если бы я не знала возможностей Анджея Братны. Только он один может сделать из этого настоящий шедевр, заполнить пространство кадра воздухом и заставить играть задний план. Только он один может вложить в частную полукриминальную историю ответы на глобальные вопросы человеческого бытия.
Название сценарию дала пластинка Монтсеррат Кабалье, которую слушала старуха перед тем, как умереть.
* * *
– …Ознакомилась? – спросил меня Братны на следующее утро, когда я вернула ему сценарий.
– Да.
– Вот и отлично. – Он даже не поинтересовался моим мнением о качестве написанного, еще бы, много чести – искать у мелких сошек подтверждение своей гениальности. – Впрягайся в работу. Нас ждут великие дела.
И я впряглась в работу. Хотя работой участие в проекте Братны можно было назвать лишь с большой долей условности. Скорее это было похоже на большое приключение, фильм в фильме, где каждый участник съемочной группы был колоритным, не лишенным изюминки персонажем. Я ни с кем по-настоящему не сблизилась, за исключением дяди Федора: мы были последними патронами в обойме, ассистентами ассистентов, и, по определению, должны были держаться вместе. Дядя Федор рассказал мне много любопытного о каждом из киношников: это были только его умозаключения, которые не мешало бы подкрепить моими собственными. Собственные аналитические построения – этим я и занималась весь остаток подготовительного периода: до начала съемок оставалась ровно неделя.
Съемочная группа фильма «Забыть Монтсеррат» была самой странной группой за всю мою недолгую историю пребывания на «Мосфильме», во всяком случае, так казалось на первый взгляд. Все это время меня не покидало ощущение, что случайный выбор непрофессионалов не был таким уж случайным, что, помимо подготовки к съемкам, существует еще один, скрытый от посторонних глаз, род деятельности.
Мой уставший от долгого безделья и апатии мозг с энтузиазмом включился в сортировку и отбор данных по каждому из персонажей – маленькая, ничем не приметная должность располагала к этому. Самыми безобидными казались собственно киношники – главный оператор Серега Волошко и главный художник Володя Трапезников, в просторечии Вован. Пятидесятилетний Вован был колоритнейшей личностью: он закончил Академию художеств, начинал как авангардист, потом ударился в православие и даже получил благословение митрополита на занятия иконописью. Но вся православная эпопея закончилась тем, что Вован умыкнул в одном из монастырей пару икон семнадцатого века. Иконы благополучно уплыли за рубеж, простодушный Вован был предан анафеме и, спасаясь от уголовного преследования, уехал в Самарканд. Там он занимался реставрацией комплекса Эль-Регистан и мавзолея Гур-Эмир. Он уже не мыслил себя вне какой-либо религии и там же, в Самарканде, принял ислам. Соблюдение всех предписаний ислама, в том числе и пятикратного ежедневного намаза, не помешало, однако, Вовану проявить свои незаурядные способности: он исподтишка приторговывал специально обработанными костями животных, выдавая их за мощи Тимура. Доверчивые иностранные туристы охотно покупали их по баснословной цене, и за короткое время Вован сколотил неплохое состояние, не забывая при этом о «закяте» – налоге на имущество и доходы в пользу мусульманской общины: Вован искренне старался задобрить Аллаха. Но и здесь Трапезникова ждала неудача – афера с мощами вскрылась, и Вован едва унес ноги из Узбекистана. Следующим этапом был буддизм (Вован прыгал по мировым религиям, как по женским постелям). На некоторое время Трапезников обосновался в Индии, в месте просветления Будды, – Южном Бихаре. Потом были Горакхпур (Кушинагара, место ухода Будды из мира) и Лумбини (место его рождения в Непале). После нескольких лет самосовершенствования неофиту Трапезникову удалось достигнуть второго уровня учения Будды. Но на подступах к третьему уровню на горизонте художника-буддиста появилась смазливая исполнительница народных танцев из народности «кота». С ней Трапезников пустился во все тяжкие и, пока танцовщица выступала на делийских базарах, крал кошельки в толпе. В Индии Вован подцепил страсть к опиуму, лихорадку и еще целый букет экзотических болезней и спустя пять лет вернулся на родину совершенно разбитым старым человеком. Увлечение религией не прошло даром – теперь его религией стала опиумная трубка. Он экспериментировал с различными наркотиками растительного происхождения, добиваясь совершенно неожиданных психоделических эффектов. В состоянии легкого наркотического опьянения он пребывал все время, под воздействием опиума делались раскадровки к фильму. Вован писал только пастелью, масло он считал слишком тяжелым материалом для творчества. Его безумные опиумные работы вдохновляли Братны, он считал Трапезникова великим художником и великим генератором идей. Даже на площадке рядом с Вованом толклись небритые таджики (они привозили Трапезникову анашу), сомнительные афганцы (они привозили Трапезникову героин) и вежливые индусы (индусы отвечали за опий-сырец). Иногда распоясавшийся Вован требовал «марочку» с ЛСД – для этого случая предусмотрительным Братны были заготовлены респектабельные голландцы.
После тяжелых синтетических наркотиков Вован исчезал на несколько дней, отлеживался у себя в берлоге на «Кантемировской», и тогда за ним отправляли кого-нибудь из съемочной группы: не помер бы старичок. Несколько раз к Трапезникову ездили мы с дядей Федором: меня поразил дом Вована, похожий на православный храм, мечеть и буддистский дацан одновременно. Предметы различных культов мирно уживались друг с другом: никаких «джихадов», никаких крестовых походов во имя веры. И над всем этим гигантским алтарем витал веселый дух пуэрто-риканского борделя. Каждому из гостей Трапезников предлагал кальянчик с опиумом. Как правило, никто не отказывался…
Главный оператор Серега Волошко был обычной рабочей лошадкой («запаршивевшим мерином с уклоном в сюрреализм», как он сам называл себя) и обладал типичными операторскими пороками: неумеренной страстью к выпивке и беспорядочным половым связям. Серега мог синтезировать спирт из чего угодно, включая совершенно безобидный напиток «Байкал». Казалось, любая жидкость, на которой останавливался его пристальный операторский взгляд, моментально обретала сорокаградусную крепость. Его несколько раз на спор закрывали в абсолютно пустой монтажной, и там в течение каких-нибудь сорока минут он умудрялся в стельку напиться: причем никаких следов водки обнаружить не удавалось ни до, ни после эксперимента. При всем этом он оставался классным оператором и любимцем всех без исключения проявщиц из цеха обработки пленки.
Братны привел в команду и своего композитора, обрусевшего болгарина Богомила Стоянова. Стоянов делал с Братны первую картину и автоматически перекочевал во вторую. Кассеты с его музыкой ходили по рукам, это была дьявольская смесь духовных песнопений южных славян и панк-рока. Да и сам Богомил очень сильно смахивал то ли на отяжелевшего престарелого панка, то ли на бездомного бродягу из Южного Бронкса.
В пантеоне творческих божков была только одна женщина – художница по костюмам Леночка Ганькевич. Совсем недавно она была преуспевающим модельером, успела поучаствовать в нескольких неделях высокой моды и даже организовать свой собственный, весьма престижный Дом моделей. Молодой русской экстремистке с восхитительно авангардными идеями предложил сотрудничество сам Лагерфельд. Но Леночка наплевала на свою карьеру, как только столкнулась с безумцем Анджеем Братны. Об их встрече в группе ходили легенды. Братны вместе с одуревшим от опиума Вованом Трапезниковым как-то посетил один из ее летних показов. Проковырявшись в носу целый вечер и во всеуслышание обхамив пару моделей, он удалился из зала. В узком коридорчике, примыкающем к подиуму, Вован и Братны зажали одну из манекенщиц. И пока Трапезников держал несчастную девушку за руки, Братны шариковой ручкой написал на ее обнаженной спине послание модельеру. Это было стандартное предложение «НАЩЁТ КИНОШКИ», с тем же неотразимым обилием грамматических ошибок. Братны предлагал Леночке Ганькевич наплевать на «гнилой модельный бизнес, отрыжку капитализма» и приложить ухо к вечности. В качестве вечности выступал сам «ВИЛИКИЙ РЕЖИСЁР». Заключительным аккордом явилась сакраментальная фраза: «ЗАКАЖИТЕ МНЕ ТОЖЕ ЧТО И СИБЕ». Самым удивительным было то, что самоуверенная, избалованная вниманием модельерша клюнула на этот дешевый трюк. После показа они поужинали в «Метрополе» (за счет Леночки, разумеется), а на следующий день она уже числилась скромным художником по костюмам фильма «Забыть Монтсеррат» – чертов Братны остался верен себе, он кадрил людей с третьей космической скоростью.
На скорую руку подписывая соглашение с художницей, Братны даже не подозревал, что приведет на съемочную площадку не очередного фанатика его идей, а безумно влюбленную женщину. Леночка влюбилась в Братны со всем отчаянием внезапно вспыхнувшей страсти – это было видно невооруженным глазом. Ей сочувствовали все, даже Муза, питавшая к Анджею сходные чувства. Циничная гашишница Светик, сидевшая в административной группе, вообще считала Леночку идиоткой, которая похерила карьеру ради заведомо проигрышного варианта. Любить Братны, а тем более добиваться от него взаимности было занятием бесперспективным: никаких романов, никаких связей, полная стерильность отношений, как раз в духе Иисуса Христа. Нет, у Леночки не было конкуренток, как не было конкуренток ни у одной женщины. Братны был со всеми и ни с кем одновременно. Он любил всех и никого: окружающий мир он воспринимал как подсобный материал, не более. Его личная жизнь безумно интересовала меня именно потому, что никакой личной жизни у него не было. Ни жены, ни любовницы, ни собаки, ни хорька; никаких привязанностей в еде, выпивке и сигаретах, никаких любимых изречений на все случаи жизни, никаких милых слабостей. Отсутствие слабостей особенно настораживало: пройдя суровую школу ловца душ Лапицкого, я хорошо усвоила, что человека без слабостей не бывает.
Лишенное эмоций лицо Братны не обманывало – он был напрочь лишен каких-либо страстей. Даже не верилось, что он снимает такие сильные, такие глубокие картины (мне удалось посмотреть его первый фильм, и он раздавил меня своей мощью: ничего подобного я не видела никогда, хотя еще во ВГИКе исправно пересмотрела всю киноклассику). Он сам выступал продюсером своих фильмов, потому что сам добывал деньги для них, – казалось, он без усилий достанет любую сумму. Он мог залезть в карман присмиревшему спонсору и вытащить у него бумажник – и все сходило ему с рук. Он мог выманить у доверчивой старухи настоящее жемчужное ожерелье, чтобы тотчас же отдать его замотанной монтажнице или подвернувшемуся под руку осветителю – очередной широкий жест, «считайте, что это мой подарок ко Дню ракетных войск и артиллерии»…
Братны был похож на всех своих полубезумных персонажей сразу. На разведчика, не запасшегося легендой; на человека либо никогда не существовавшего, либо бывшего всегда, с начала времен (я почему-то склонялась к последнему варианту). Никто в группе даже не знал, где он живет, за исключением разве что его директора, Андрея Юрьевича Кравчука.
Кравчук резко контрастировал со всей полубогемной киношной тусовкой Братны: никаких свитеров, никаких джинсов, никаких слюнявых поцелуйчиков, никакого портвейна после смены. Очень дорогой, отлично пошитый костюм, лобастая голова волкодава, обстоятельная короткая стрижка работника спецслужб, цепкие, глубоко посаженные глаза. Сугубо штатский прикид не мог скрыть его прошлого: до начала девяностых Кравчук работал в одном из головных подразделений КГБ. Затем началась реорганизация органов, и Кравчук уволился в запас. Склонный к преувеличениям дядя Федор шепнул мне, что он ушел в отставку в чине генерал-майора, но Кравчук тянул только на подполковника, не больше. Но это не помешало ему, используя старые, еще кагэбэшные связи, заняться бизнесом, иногда не совсем легальным. Он долго сидел на цветных металлах, очень хорошо на этом поднялся и успел вовремя соскочить с темы. Последние годы он отошел от всех дел и тихо заправлял сетью небольших кафе. Самым известным кравчуковским заведением был «Попугай Флобер», уютное гнездышко недалеко от Мосфильмовской улицы.
Как Кравчук прибился к Братны и стал директором его съемочной группы, не знал никто. Скорее всего Братны забрел в «Попугай Флобер», харкнул в остывшее чахохбили (Кравчук, украинец по национальности, был родом откуда-то с Кавказа и души не чаял в тамошней кухне), переколотил посуду, потребовал жалобную книгу и записал там свою обычную тираду «НАЩЁТ КИНОШКИ»…
Вместе с Кравчуком в съемочную группу пришли и его мальчики-телохранители, осевшие на мелких должностишках всевозможных ассистентов, помощников звукорежиссера и водителей. Они же выполняли функции охраны: ежедневно через Братны проходили немалые суммы денег (все это шло на аренду павильонов, съемочной техники и оплату услуг, которые предоставлял «Мосфильм». А здесь предпочитали наличные).
Люди Кравчука были удивительно похожи на всех оперативников и боевиков сразу – это был один и тот же психологический тип. Что делают они в мирной, немного расхлябанной съемочной группе, оставалось для меня загадкой – правда, не самой интригующей на сегодняшний день. Гораздо больше меня интересовали сам Братны и его окружение: почти в каждом из этих людей было какое-то двойное дно, какая-то тщательно оберегаемая тайна, какой-то скрытый порок, какая-то червоточина. Школа аналитического спецпитомника Кости Лапицкого, о которой я так страстно, так безнадежно пыталась забыть, давала знать о себе: я с трудом подавляла желание проследить за киношниками после работы – наверняка вскроется что-нибудь из ряда вон выходящее. И Вован Трапезников окажется крупным наркодилером, звукооператор Шуренок Вепрев – удачливым сутенером, а гримерша Ирэн – профессиональной отравительницей.
О том, как я вытащила «Паркер» у Братны, я так ему и не рассказала…
* * *
…Я увидела давно забытую кинозвезду Татьяну Александрову («урожденная Святополк-Мирская, последняя из княжеского рода, можете себе представить, только тс-с, не стоит об этом распространяться») в первый день съемок. Это была высокая, очень некрасиво состарившаяся женщина, никакого намека на былую славу, мужа-генерала («в наше время высший генералитет предпочитал актрис с хорошими вокальными данными и маленькими родинками над верхней губой, только тс-с, не стоит об этом распространяться»). Она доживала свой век в запущенной маленькой квартирке на окраине Москвы, всеми брошенная и опустившаяся. Сквозь чудовищно окрашенные хной волосы просвечивала пергаментная кожа, губы стерлись и потеряли очертания, на выпирающих ключицах болтались старенькие бусы – полная дешевка, жалкая имитация речного жемчуга.
Ее появление произвело на жизнерадостных щенков из группы Братны тягостное впечатление. Такое тягостное, что молоденькая впечатлительная актриса Даша Костромеева (в фильме ей была отведена роль подружки главного героя) расплакалась и потребовала сто грамм коньяку, чтобы прийти в норму. Женщина не может, не имеет права жить так долго, уныло думала я, отпаивая Дарью коньяком (следить за самочувствием актеров тоже входило в обязанности ассистента, так было заведено Братны с самого начала).
– Я ее боюсь. Старая ведьма, – причитала Даша, постукивая зубами о край стакана.
– Ничего страшного, – успокоил ее меланхоличный весельчак дядя Федор, давно мечтавший переспать с хорошенькой статисткой. – Через несколько десятков лет увидишь в зеркале то же самое.
– Ты, как всегда, любезен, Федор, – поморщилась Даша, – умеешь утешить женщину.
– Если переспишь со мной, обязуюсь утешать тебя до конца дней.
– Твоих или моих? – Костромеева привыкла к откровениям дяди Федора и потому реагировала спокойно.
– Думаю, что ты умрешь раньше. Старость для актрисы – смертный приговор, что-то вроде гильотинирования, ты сама это видишь, моя прелесть. Ну, так как, переспишь со мной, пока не вышла в тираж?…
Я оставила вяло пикирующихся молодых людей и целиком сосредоточилась на бывшей кинозвезде. Нет, она не была такой уж старой, в чудом сохранившейся карточке из архивов актерского отдела значился год ее рождения – тысяча девятьсот двадцать пятый, в этом возрасте, да еще обладая сильным характером, можно неплохо выглядеть. А в том, что Александрова в свое время была выдающейся личностью, у меня не было никаких сомнений. Она пережила четырех мужей (все в чине от генерал-майора до генерала армии), была любовницей давно почивших в бозе начальников отделов ЦК, двух американских дипломатов и одного британского атташе по культуре. Связь с иностранцами сходила ей с рук, как и многое другое: в молодости, в конце сороковых, она была чертовски породиста и чертовски талантлива. Она блистала в музыкальных комедиях и фильмах-ревю, но потом неожиданно потеряла голос – и ее карьера сошла на нет. Быстрая и ослепительная слава сменилась такой же быстрой и ослепительной безвестностью: вот этого-то она и не смогла простить себе самой. Это увядшее, безобразное лицо записной алкоголички, эта морщинистая, как у варана, шея – она как будто бы мстила своей собственной, предавшей ее популярности…
И все же я не могла оторваться от лица старухи: в этом презрении к себе самой, в яростном нежелании хоть как-то облагородить свой почти непристойный закат было что-то завораживающее.
– Нравится? – Появившийся за моей спиной Братны почти испугал меня.
– Что?
– Старуха.
– Не знаю.
– Брось ты. Я за тобой давно наблюдаю. Ты же глаз от нее отвести не можешь. Пялишься на нее, как будто это не пожилая женщина, страдающая диабетом, а самец со взопревшими яйцами. Что и требовалось доказать. Со старушонкой я попал в точку. Нет ни одной старой стервы, которую Господь Бог скроил бы лучше.
– Мог бы найти кого-нибудь не такого отталкивающего. – Впервые за месяц я почувствовала раздражение: все-то ты знаешь, Анджей Братны, первый отличник в небесной канцелярии.
– Скажу тебе то, что ты и сама понимаешь, ты же умная женщина, Ева. Красоту еще никому не удавалось запомнить. Красота – стандартная вещь, ничего выдающегося, а вот некрасивость – это штучный товар, это промысел Божий. Никаким стандартам она не подчиняется. Красота не может совершенствоваться, ее удел – увядать. А уродство может оттачиваться годами, оно только крепнет с возрастом, как хорошее вино. И иногда доходит до совершенства. Но это уже другой вид совершенства. Высший. Кстати, одна интересная деталь… Знаешь, как назывался ее дебютный фильм? «Красавица из предместья». Чем не ответ на все вопросы, просто и со вкусом…
Любуясь старухой, Анджей отступил на шаг и едва не споткнулся о кабель, который тянул один из осветителей, приветливый молодой человек, вечно жующий соленый арахис. Кажется, его звали Валерой, но он предпочитал откликаться на имя Келли. Что оно означало, не знал никто.
Келли поддержал Анджея, а я злорадно улыбнулась: ничто человеческое тебе не чуждо, Братны, вполне мог упасть и разбить себе гоноровый шляхетский нос. И кровь у тебя оказалась бы того же цвета, что и у простых смертных.
– Красотка из предместья, – ни к кому не обращаясь, тихо сказал Келли.
– Что? – Анджей вопросительно посмотрел на него.
– Красотка, а не красавица. Фильм назывался «Красотка из предместья», – повторил осветитель.
– Ну да. Именно. «Красотка из предместья». Это звучит даже лучше, хотя и не в духе соцреализма, – воодушевился Братны.
Осветитель со своим кабелем побрел дальше, и Братны тотчас же забыл о нем. Неплохая у тебя группа, Анджей Братны, если твои осветители знают то, чего не скажет навскидку даже дипломированный киновед, пожалуй, я недооценила ее профессиональные качества…
– Не хочешь взглянуть, как из нашей египетской мумии будут делать кинозвезду, номинантку на «Оскар»? – подмигнул мне Братны.
– Она и есть кинозвезда, – рассудительно заметила я, мне вдруг захотелось защитить старуху. – И была ею задолго до того, как ты вылез на свет божий.
– Я – жертва непорочного зачатия, разве тебе не сообщили об этом мои биографы? – рассмеялся Братны. – Идем, получишь большое удовольствие.
Это было заманчивое предложение – такое же заманчивое и бесстыдное, как предложение заняться групповым сексом: Братны тщательно хранил свои профессиональные тайны. Но, неожиданно для всех ревнивцев из съемочной группы, у нас с Братны сложились совершенно особенные отношения. Я не знала, что послужило их катализатором: возможно, мой профессиональный воровской трюк с «Паркером», который так и не удалось повторить фартовому клептоману-самоучке Братны. Возможно, болтливый дядя Федор, информация в котором держалась не дольше, чем вода в сливном бачке, раззвонил всем о моих достижениях в восточных единоборствах – и это дошло до режиссера. Возможно, существовал третий вариант – Анджей выбрал меня в наперсницы только потому, что наперсники были необходимы ему для реприз и неожиданных откровений. Я была идеальным вариантом: слишком нейтральна, чтобы раздражать его, и слишком нейтральна, чтобы по-настоящему ему понравиться.
– Меня умиляют твои волосы, – сказал он мне как-то, явно намекая на мою седину. – Полное отсутствие схемы поведения, никакого собственного взгляда на мир.
Этот тезис застал меня врасплох, как заставали врасплох все другие изречения безумного режиссера.
– По-моему, ты сильно во мне ошибаешься.
– Ничуть. Блондинка – это совершенно определенное мироощущение. Брюнетка, кстати, тоже. Они кардинально отличаются друг от друга. А ты кардинально отличаешься от них. По крайней мере, я это чувствую. – Он не пытался анализировать меня, как не пытался анализировать всех остальных, – просто выдавал готовые формулировки, снабжал человечество бирками, вот и все. Иногда они были довольно эксцентричными, но почти всегда – верными…
– Я не всегда была седой, – резонно парировала я.
– Всегда. Ты просто этого не замечала.
И в который раз я подумала, что он прав.
…Через пять минут мы уже были в гримерке. Анджей сунул меня в самый дальний угол и приложил палец к губам: сиди тихо, голубка, и смотри во все глаза, такого ты не увидишь нигде больше. Старуха Александрова уже сидела на стуле перед зеркалом – с неестественно прямой спиной и вытянутыми в шнурок губами. Глаза ее были закрыты. Я попыталась представить, о чем она думает, – и не смогла.
Кроме нас, в комнате находились еще двое: художница по костюмам Леночка Ганькевич, которая явно злоупотребляла своим служебным положением, чтобы лишний раз оказаться в поле зрения Братны, и волоокая гримерша Ирэн. У дяди Федора она проходила под кодовой кличкой «Мадам, уже падают листья». Ирэн была обладательницей пудовой груди и кроткого испуганного нрава. О ее истерической робости ходили легенды. Много лет Ирэн была замужем за известным студийным алкоголиком, актером-эпизодником Геной Перевертиным. Гена отличался патологической ненавистью к портвейну «Три семерки», сгубившему его карьеру, английским бульдогам и фильмам Вуди Аллена. Именно с Вуди Алленом и была связана трагедия Ирэн. Ирэн в отличие от мужа души не чаяла в маленьком очкастом еврее-интеллектуале и всех его персонажах. Ей даже удалось собрать небольшую видеотеку из его картин. Их просмотр был связан с риском для жизни, но Ирэн и дня не могла прожить без «Розы Каира» и «Ханны и ее сестер». Она прятала кассеты в разных местах, пока не соорудила для них тайничок под ванной. Наличие видеотеки вскрылось совершенно случайно – пьяный Гена заснул в ванне, вода перелилась через край, затопила полквартиры, и маленький сундучок с кассетами выплыл из-под ванны прямо в лапы Перевертину. Кассеты были безнадежно испорчены, так же как и семейная жизнь Ирэн. Под вопли: «Ах ты, сука, променяла мужа на этого паскудного жида! Вот пусть он теперь тебя и содержит!» – Ирэн была изгнана из дома, получила развод и теперь находилась в свободном поиске нового спутника жизни. Несколько раз она давала брачные объявления в газеты с обязательной характеристикой потенциальных кандидатов: «поклонник творчества Вуди Аллена». Стрелы шли мимо цели, за все время откликнулся только один женишок – из колонии строгого режима в Брянской области. Бывший же муж Гена Перевертин периодически подбрасывал ее мятые цидулки с одним и тем же текстом: «Сидит жидок на лавочке, наколи жидка на булавочку!» Но Ирэн не теряла надежды и оптимистического взгляда на мир, на другом конце которого существовал ее обожаемый Вуди Аллен. Даже гений Анджея Братны не смог перешибить эту болезненную страсть. В конце концов ей все же улыбнулась судьба – она выскочила замуж за Яшу Кляузера, сапожника из мосфильмовского обувного цеха. Кляузер в отличие от своих соплеменников был флегматичен, как финский хуторянин. Это не помешало ему, однако, выловить Гену Перевертина в ближайшей к «Мосфильму» пивнушке, избить актера до полусмерти и заставить сожрать на глазах у посетителей все до единой записки с «жидком», любовно сохраненные Ирэн. Кроме того, Яша отнесся к Вуди Аллену с мягкой снисходительностью – прихоть жены, что же тут поделаешь. Ирэн была счастлива.
Несмотря на наличие в голове крупных нью-йоркских тараканов с высоким коэффициентом интеллектуального развития и склонностью к психоанализу, гримерша превосходно знала свое дело. До Братны она успела поработать со многими известными режиссерами, стареющие кинодивы обожали ее – только она была их союзницей, только она могла скрыть их предательские морщины и мешки под глазами.
Теперь же, судя по всему, происходил совершенно обратный процесс. Ирэн, под чутким руководством Братны, вот уже сорок минут колдовала над лицом старухи. Затаив дыхание, я наблюдала, как меняется, как еще больше стареет лицо Александровой: вот оно прожило еще год, еще пять, еще десять лет… Вот его коснулось легкое дыхание последней минуты, и оно превратилось в посмертную маску – холод пробежал по моему позвоночнику, я испугалась, что ее лицо так и останется посмертной маской… Но Анджей и Ирэн благополучно прошли нижнюю точку и снова воскресили старуху к жизни. Но теперь это было совершенно другое лицо – бесстрашное лицо человека, побывавшего по ту сторону бытия и вернувшегося. Режиссер и гримерша только подчеркнули старость, они подняли ее до символа, до абсолюта. Когда работа над лицом была закончена, в гримерке воцарилась тишина, даже сама Ирэн была поражена результатом: я видела, как дрожали ее руки.
– Спасибо, Ирэн. – Анджей осторожно обнял ее за плечи и поцеловал в жесткое, почти мужское ухо. – Спасибо. Это то, что нужно. Никто не сделал бы лучше.
Я услышала, как тоненько всхлипнула впечатлительная Леночка. Или она только продублировала сдавленное рыдание, чуть не вырвавшееся из моей собственной груди?…
Анджей нагнулся к Александровой, бесстрастно взиравшей в мутную поверхность зеркала.
– Вам нравится, Татьяна Петровна?
Несколько секунд Александрова молчала, а потом, пожевав губами, сказала бесцветным голосом:
– Да. Это все, что я хотела знать о старости и смерти…
– Тогда пойдемте. Нас уже ждут.
Он помог старухе подняться, и они вышли из гримерки, оставив нас троих – оглушенных и очарованных.
На пороге Анджей обернулся и подмигнул нам:
– Не задерживайтесь, девчонки, я жду вас на площадке. Самое главное только начинается, и оно вам должно понравиться.
Мы остались одни. Леночка выбила из пачки три сигареты и протянула нам. Она курила только «Парламент» с угольным фильтром и славилась тем, что никого и никогда не угощала своими дорогими сигаретами.
– Он сумасшедший, – затягиваясь, сказала Ирэн после долгого молчания, – опасный сумасшедший. Чего доброго, весь мир обратит в свою веру…
– Он гений, – тихо поправила Леночка, – он сможет обратить.
– Это одно и то же. Вуди Аллен…
– Да пошла ты со своим Вуди Алленом!.. – Леночка махнула рукой и выскочила из гримерки.
Мы с Ирэн потянулись за ней.
* * *
…И едва успели на торжественный момент начала съемок. В благоговейной тишине сценаристка Ксения Новотоцкая по старой кинематографической традиции разбила о камеру блюдце. Это было блюдце из старинного китайского фарфора династии Тан, купленное у ночного сторожа Музея Востока за бешеные деньги, – Анджей и здесь остался верен своим широким жестам.
…Мне достался маленький осколок – тонкий и прозрачный, как лист бумаги.
В первый съемочный день Братны работал только со старухой и ее вещами. Вся его легкость куда-то подевалась, на съемках он оказался настоящим деспотом. Дубли следовали один за другим – Анджей добивался максимального соответствия происходящего своим собственным представлениям. К концу смены группа была полностью вымотана. Вся, за исключением самого режиссера и старой актрисы. В руки Братны действительно попал уникальный человеческий материал: на площадке Александрова творила чудеса. Уже потом стало ясно, что никакого чуда нет, – она играла себя самое, тихое благородство, сдержанное увядание, исповедь перед концом. Первое впечатление от Александровой испарилось как дым: не было ни крашенных хной волос, ни стертых губ; Братны вернул ей достоинство, потерянное где-то между пятьдесят первым и пятьдесят восьмым годами. Теперь она была, пожалуй, даже красива. В коротких перерывах на кофе и сигареты актриса и режиссер уединялись и о чем-то тихо разговаривали. Я видела, как несколько раз Анджей коснулся пальцами дряблой щеки Александровой – это был жест по-настоящему влюбленного человека. Впрочем, за ними наблюдала не только я одна: несколько раз я наткнулась на потемневший от ревности взгляд Леночки Ганькевич.
– Ты посмотри, что он делает с этой старой сукой, – шепнула мне Леночка дрожащими губами, – просто два голубочка. Противно смотреть.
– Это работа. – Я попыталась успокоить ее.
– Это извращение! Он извращенец, я так и думала.
– Режиссер и должен быть влюблен в свои персонажи, иначе никакого кино не получится.
– Не говори глупостей… Если бы… Если бы он хоть раз подошел ко мне вот так.
– Переквалифицируйся в актрисы, – посоветовала я.
– Господи, почему я согласилась работать в этой клоаке! – в сердцах сказала Леночка и тихо добавила: – Но я ничего, ничего не могу с собой поделать…
– Все будет хорошо.
– С ним ничего не будет хорошо. Он разрушает, он сжирает твою душу, неужели ты до сих пор этого не поняла? Он забирает твою душу себе…
…После окончания смены тут же, в павильоне, началась грандиозная попойка. В ней принимала деятельное участие вся группа под предводительством Сереги Волошко и Вована Трапезникова. Братны не поскупился и здесь: инкрустированные перламутром ломберные столики из реквизита ломились от дорогих коньяков, ликеров, шампанского, мартини и настоящего французского вина (последним приобретением Братны был какой-то французский спонсор-винодел из Брив-ла-Гайарда). Сначала все сидели тесной компанией и дружно выпивали за режиссера, актеров, директора съемочной группы и группу вообще, киноискусство вообще и отечественный кинематограф в частности, за доверчивых идиотов-спонсоров, за председателя Госкино Армена Медведева, не выдавшего на фильм ни копейки. И почему-то за Шарля Азнавура.
Братны и Андрей Юрьевич Кравчук уехали после первого бокала шампанского – им нужно еще было отвезти домой Александрову. Вся троица незаметно удалилась из павильона, причем Братны нежно поддерживал старушку под локоток. Леночка, старавшаяся и здесь быть поблизости от предмета обожания, проводила их не предвещающим ничего хорошего взглядом.
Обезглавленная и лишенная руководства группа сразу же распалась на несколько шумных компашек по интересам. Композитор-концептуалист Богомил Стоянов, плюнув на свое экспериментальное творчество, врубил на всю катушку пошлейшего Эроса Рамазотти. Дядя Федор не терял надежды обольстить очаровательную простушку Дашу Костромееву, которая от выпитого коньяка стала еще очаровательнее. Вован Трапезников учил непорочную гримершу Ирэн курить анашу и запивать ее водкой. Серега Волошко, первым напившийся вдрызг, мирно спал, положив голову на кофр. Я, с так и не допитым стаканом коньяка, медленно бродила по павильону среди съемочной техники и думала о том, что самая удивительная съемочная группа, лишившись своего режиссера, превратилась в банальность, общее место кинематографа.
…Я увидела мальчиков Кравчука совершенно случайно, в самом дальнем углу павильона, примыкающем к пологому подиуму: здесь, за железными воротами, был выезд на улицу. Сейчас ворота были приоткрыты, сквозь них проникал пронизывающий стеклянный холод ноябрьской ночи. К самому въезду был подогнан маленький грузовичок «Газель» с надписью на борту – «Киносъемочная». Парнишки сосредоточенно сгружали в грузовичок какие-то ящики. Эти ящики я уже видела в павильоне: в них – любовно упакованные и завернутые в вощеную бумагу – лежали антикварные цацки, которые Братны выманил у доверчивого населения. А вот и обратная сторона медали, грустно подумала я, как после этого верить тезису, что гений и злодейство несовместны?…
Основательно продрогнув, я отхлебнула коньяку и вернулась к съемочной группе.
Не доходя до юпитеров, которые освещали шумное и беспорядочное застолье, я услышала возню и придыхания за китайской ширмой (цветы лотоса, роспись лаком по черному дереву, императорская династия Цин, восемнадцатый век): в мои времена первый съемочный день тоже оканчивался беспорядочным адюльтером по-быстрому, вот только я никогда в этом не участвовала. А спустя несколько минут из-за ширмы показались трое: ассистент по съемочной технике Садыков, водитель Тема и Леночка Ганькевич. Парни на ходу застегивали джинсы, Леночка поправляла растерзанную блузку (шикарная вещь, ей так хотелось понравиться в ней Братны). Леночка в упор посмотрела на меня осатаневшим от алкоголя и грубых любовных ласк взглядом. Потом взяла у меня из рук недопитый стакан и опорожнила его одним махом.
Смущенные парни моментально ретировались.
– Рекомендую, – Леночка проводила парней безразличным взглядом, – очень хорошо трахаются, до мозгов продирают. В сексе втроем есть своя прелесть.
– Я смотрю, лавры Эммануэль не дают тебе покоя.
– А тебе – лавры Арины Родионовны, – не осталась в долгу Леночка, – всех-то ты поучаешь, всем советы раздаешь, со всеми в хороших отношениях, старая сука!..
