скачать книгу бесплатно
Улыбка Анаит
Александр Пиралов
Жизнь разлучает их на многие годы, однако силы притяжения друг к другу заставляют преодолевать препятствия, чтобы реализовать это божественное предназначение – быть вместе.
Александр Пиралов
Улыбка Анаит
Наилю Еникееву и всем друзьям моей бакинской молодости
«Почему у вас часы растекаются? – спрашивают меня. – Но суть не в том, что они растекаются! Суть в том, что мои часы показывают точное время».
Сальвадор Дали
Часть первая
Глава 1
1
– С каких слов начинаются «Двенадцать стульев»? – спросил я, считавший себя знатоком романа и потому присвоивший себе право экзаменовать всех и каждого на его знание.
Мне было двадцать два, я был невероятно самоуверен и – подобно подавляющему большинству молодых нахалов – страдал от завышенных самооценок.
– А с каких слов начинается двадцатый Сонет Шекспира? – последовал немедленный ответ, и я, уже успевший на отлично сдать экзамен по зарубежной литературе, почувствовал себя крайне неуютно.
Сонет был мне неизвестен, и вообще к подобным вопросам я не привык, относя их к сфере собственных прерогатив, а то, что мне моим же оружием дала сдачи девчонка, уже больше походило на позор.
Девчонку звали Анаит.
Я даже ухитрился уронить нож, дабы был повод залезть под стол и оценить ее ноги, которые оказались очень даже приличными, и уже этого было достаточно, чтобы ангажировать их на твист.
Назвать ее красавицей» я бы не рискнул. Точнее была бы цитата из Фаины Раневской: – «Я никогда не была красива, но всегда была чертовски мила».
Она была действительно мила, притом чертовски. Большие выразительные глаза, цвет которых составлял резкий контраст матовой коже, столь распространенной на юге с характерным для него смешением кровей, светились некоей недосказанностью, будто бы она задалась целью оставаться для окружающих не совсем понятной. Тонкие, но вместе с тем чувственные губы были изящного волнистого рисунка и вместе с острым подбородком образовывали на редкость изысканный ансамбль, и казалось, ей не хватало только шляпки с вуалью, чтобы сойти с рекламы польских духов «Быть может…», от которых с ума сходили в ту пору все женщины. И вообще вся она светилась некоей экзотичностью, будто была обитательницей затерянного в океане острова, чудом оказавшаяся среди стандартных акселератов конца шестидесятых, грезивших «Битлзом», твистом, КВНом и джинсами. Но больше всего в ней поражала почти достигавшая талии коса. И даже не столько сама коса, сколько то, что ее не срезали, как давно сделали все мои знакомые девчонки, а напротив носили с подчеркнутым вызовом, как драгоценный раритет.
– Ну, забыли, а может, не знаете? – спросила Анаит, одновременно не позволяя мне войти в танце в контакт больший, чем позволяли действовавшие тогда правила приличия.
Она пришла на вечеринку, заручившись прикрытием, сказав родителям, что будет ночевать у подруги. Об этом мне стало, конечно, известно много позже, а сейчас я просто оценивал свои шансы на успех и находил их более, чем призрачными, ибо она прямо-таки исходила строгими семейными установками, сформированными южным моральным кодексом, а это была такая стена, через которую было не перепрыгнуть даже самым матерым наездникам, к коим у меня все-таки хватало ума себя не причислять.
– Шекспир не принадлежит к числу моих любимых авторов, – почти соврал я, признавая свое поражение и стараясь не замечать ее торжествующей улыбки.
Мы танцевали под Леннона, и мой закадычный друг Белый Гамлет (альбиносы у армян – большая редкость, и потому это было чем-то вроде его визитной карточки), устроивший вечеринку по поводу своего дня рождения, был невероятно горд, что ухитрился разжиться записями ливерпульской четверки. Они с Анаит были заняты в главных ролях в спектакле народного театра по культовой пьесе того времени «104 страницы про любовь», и Гамлет – без всякой надежды на успех – пригласил ее, но, как ни странно, она пришла.
И теперь дело двигалось, похоже, к сто пятой странице.
Гамлета я сумел отодвинуть, и тому пришлось сесть к своей Терезе, которая сохла по нему, как герань в обезвоженном горшке. Вне себя от радости, она тотчас же снеслась здравицей. Очередной тост, хоть на мгновение, нас с Анаит и разделил, но не понудил меня отпустить ее руку даже, когда я ухарски осушал бокал. И как только Леннон зазвучал вновь, мы опять были в круге. Она шла за мной охотно, даже позволив взять себя за талию, что было неслыханной смелостью, ибо женская талия в процессе ухаживаний была в ту пору едва ли не такой же запретной зоной, как и грудь.
– Вы хотите меня спросить еще о чем-то? – полюбопытствовала она, видимо, сочтя мою дерзость сигналом к продолжению дискуссий.
– Да, хочу…
Ни в меру либеральные родители Гамлета, поздравив сына ключами от мотоцикла, сделали ему подарок по тем строгим временам гораздо больший – уехали на выходные к друзьям в Сумгаит. И теперь счастливый именинник выключил весь свет. Компания разошлась по углам, и в комнате остались лишь мы с Анаит.
– О чем же?
– Вас можно поцеловать?
– Разве об этом спрашивают?
Я пытался сообразить, как воспринять эти слова, как поощрение или, напротив, вызов или даже предостережение, и, так и не найдя ответа, пошел по стандартному пути, сперва прикоснулся к ее губам, а потом медленно вобрал их в себя. Но вместо ожидаемых пощечин, которые в ту пору еще из моды не вышли, я чувствовал, что моя ласка не только принята, но и возвращена, и теперь мы жадно целовались, не обращая внимания на пару, которая неожиданно вошла в комнату и начала танцевать рядом.
Потом Анаит чуточку отстранилась, но танцевать мы продолжали, и когда вновь остались в комнате одни, и когда Леннона сменил Высоцкий, записи которого были в таком же дефиците, как и «Битлз», и даже когда стало светать.
Я сказал Анаит, что провожу ее, и она тотчас же согласилась, хотя и пришла с Гамлетом.
Бакинские рассветы, когда небо как-то сразу неожиданно приобретает бледно-шафрановые тона, а воздух с едва уловимым зефиром с нефтяных промыслов еще сохраняет прозрачность и свежесть ночи, – рассветы особые. В такие минуты чувствуешь, будто рождаешься заново. Со мной, во всяком случае, так оно и было.
Мы медленно шли улицами еще спящего поселка. Носил он в ту пору имя Степана Разина, поскольку находился у подножья горы с пещерой, где по легенде прятался со своей дружиной знаменитый атаман. Поселок утопал в цветущей сирени, и это почему-то множило мое ухарство, да так, что моя рука непостижимым образом не покидала ее плеча. А уже в «городе» (на языке жителей пригородов «городом» звался сам Баку) я рискнул на улице поцеловать ее вновь. При людях, средь бела дня! Это нарушало уже все местные представления о приличии, и желчный чистильщик обуви, раскладывавший под навесом свои причиндалы, тут же пошел орать, будто сел на бочку со скипидаром:
– Ахчи[1 - Девушка (арм.)], что делаешь?! Отец увидел бы, убил…
– Это верно сказано, – заметила она.
– Что, очень строгий? – спросил я.
– Не то слово. Уже трех сватов выпроводил…. Даже на репетицию приходил. Потребовал от режиссера убрать сцену с поцелуем, а не то уберет из театра меня.
– А режиссер что?
– Думает…
И помолчав, добавила:
– Если хочешь, чтобы я с тобой ходила, ты должен отцу понравиться. А это трудно.
– А что в нем такого особенного?
– Он чернокнижник, – ответила Анаит также просто, как если бы ее отец был завмагом.
– Что? – Мне показалось, я ослышался.
– Что сказала…. Про него слухи ходят, что он знаниями владеет …от нечистой.
Для рядового советского студента это было уже слишком.
– Я в это не верю.
– Твое дело…
После этих слов в ней что-то изменилось, будто она сама не верила в то, что говорит, и теперь будто стеснялась сказанного, и словно в подтверждение моей догадки, добавила:
– Теперь я пойду одна. Если хочешь меня увидеть, приходи к нам сегодня в семь. Я живу в том дворе, видишь пристройку с черепицей?.. Там…
Дома я залез в энциклопедию и прочел, что чернокнижниками называли любителей магии, у которых от бесов были знания, которые они заносили в свою черную книгу или гримуар. Отсюда и название – «Чернокнижник».
Я был так заинтригован словами Анаит, что не знал, как дождаться вечера, а, оказавшись в ее дворе, долго не мог найти сооружения с черепицей.
2
Это был старый добрый бакинский двор, до предела перегруженный пристройками, надстройками, подвалами, верандами, экерами, балконами, лестницами, над которыми нависали антресоли этажей с неизменными виноградными навесами, и через все эти нагромождения были протянуты веревки с сохнувшим бельем. Тому, кто не знаком с местным укладом, разобраться в этой «грамоте» еще сложнее, чем в китайской. И уж тем более, кого –то найти. Но первую же дверь, в которую я рискнул без всякой надежды постучать, открыла… Анаит.
– Заходи, он ждет тебя, – почему-то шепотом сказала она, а потом уже гораздо громче добавила: -Это Тимур, папа!
Того, что понимается под прихожей, здесь не было, и я сразу же оказался в комнате, до предела заставленной шкафами, набитыми разномастным по ценности антиквариатом, среди которого преобладали статуэтки Будды и индийских божеств. Но больше всего поражало обилие книг. Они были везде, даже на столе и полу, и могло показаться даже, что это не квартира, а отдел библиотеки, хотя такое впечатление сохранялось недолго, поскольку собрание было совершенно бессистемно. Книги, имевшие букинистическую ценность (как без пяти минут филолог, я это сразу же оценил), соседствовали с откровенным ширпотребом социалистического реализма, а огромное количество подписных и академических зданий со справочниками и подшивками.
Среди этого разномастного выставления, в кресле, вполне достойном диккенсовской лавки древностей, восседал невероятно худой человек с желтоватым, изможденным и аскетичным лицом, свидетельствовавшим скорее о нездоровье, и пронзительными глазами, которые мгновенно проникли в меня, как две рапиры, нанизывая по самую рукоятку. Роста он был ниже среднего, а одет для дома весьма аккуратно и своеобразно – в добротный серый костюм и белую рубашку с черной бабочкой в горошек. В нем было что-то паучье, возможно, этому содействовали непропорционально длинные к туловищу руки с желтоватыми пальцами, на одном из которых поблескивало кольцо с агатом. Разглядывая меня, он шевелил губами, словно бормотал какое- то, известное только ему заклинание. Разглядывал долго, слишком долго, так что мне постепенно стало отчаянно не по себе, и в тот момент, когда я собирался уже уходить сказал, наконец, хрипловатым тенорком:
– Садись…
Это не было предложением, это было приказом.
Когда я устроился в скромном кресле напротив, он, продолжая разглядывать меня, похоже, вообще погрузился в медитации, а когда молчание стало уже невыносимым, сказал:
– Меня зовут Тигран Саркисович…Что тебе нужно от моей дочери?
К этому вопросу я был совсем не готов и теперь лихорадочно соображал, как ответить, и, не найдя ничего подходящего, ляпнул первое, что пришло в голову:
– Она мне очень нравится.
Тигран Саркисович не спускал с меня глаз и, казалось, обдумывал очередной вопрос.
– Кто твои родители?
– Отец умер, мать – учительница…
Последовала пауза, и было слышно, как жужжит залетевшая в стакан муха. Анаит сидела на тахте и смиренно не принимала участие в мужском разговоре. Допрос продолжался.
– Хай ес?[2 - Ты армянин? (арм)]
– Я хотел было ответить расхожей в то время бакинской хохмой – «Че[3 - Нет (арм)], итальяно», но вовремя сообразил, что здесь и тем более сейчас подобные шутки более, чем неуместны.
– Нет.
– А кто?
Я решил не лгать.
– Полукровка…
Он поднялся с кресла, и только тогда я обратил внимание на его сутулость, это был почти горб, придававший облику хозяина нечто зловещее. Подойдя к письменному столу, он поднял оловянную статуэтку странного существа, стоявшего на одной ноге, разбросав в разные стороны все свои четыре руки с вывернутыми вверх ладонями, и протянув её в мою сторону, спросил:
– Знаешь, кто это?
– Нет.
– Это Шива, одно из трех верховных индийских божеств в образе бога танца. Если первое божество – Брахма созидатель, то Шива разрушитель…
– Для чего вы мне это говорите? – спросил я.
Но ответить он не успел, ибо в комнату вошла невысокая женщина с ярко выраженными славянскими чертами лица, которые излучали уют и юмор. Она являла собой подчеркнутый контраст хозяину, и я тотчас же сообразил, что это мама Анаит. Увидев меня, она почему-то заморгала, заулыбалась и, наконец, представилась:
– Я – Нонна Владимировна. Да вы не слушайте его. Он любит пугать.
– Все меня в могилу сводят, – проворчал в ответ хозяин.
– Ты уже собрался помирать Тигран? – полюбопытствовала она.
– Что остается? Дети – это, как бессрочный вклад в сберкассу – получишь лишь после смерти.
– Только непременно предупреди меня, чтобы я успела сшить черное платье.
Слушая их, я понял, что Нонна Владимировна будет скорее моей союзницей. Мужа она воспринимала не без некоторой иронии, а это было мне скорее на руку. Позже я убедился, что многочисленные и разноплановые вариации на тему memento mori принадлежали к числу любимых мазохистских практик папы Тиграна, однако вместо паники они погружали его супругу в язвительные настроения.
Потом мы обедали. Стол накрывала бабушка Фарик – маленькая, сухонькая и многозначительно молчаливая, показывавшая всем своим видом, что понимает гораздо больше, чем говорит. Одета она была во все черное, что лишний раз подчеркивало ее отстраненность от остальных участников действа, и мне от этого стало почему-то не по себе. На меня она глянула только раз, скорее с неодобрением, но не обмолвилась.
Обмолвился хозяин, который сказал вдруг, не поднимая глаз от тарелки с тановом[4 - Армянский суп].
– Твоей женой она не будет…
Воцарилась такая тишина, что были слышны шаги во дворе. Анаит покраснела, опустила голову и почему-то шмыгнула носом, я растерялся и не знал, что делать с руками, которые вдруг сами по себе стали дергаться, бабушка Фарик глянула на сына вроде бы даже с поощрением, и лишь Нонна Владимировна сохраняла относительное спокойствие.
– Тебе свойственно спешить, Тигран, – заметила она и, улыбаясь, взъерошила мне шевелюру.
А я продолжал ловить на себе его тяжелый взгляд, чувствуя, как по кончикам пальцев моих рук начинает бегать какая-то странная дряблость, будто под кожей засновали мурашки. В тот день мне вообще впервые довелось испытать на себе воздействие этого человека, хотя то, что это было именно воздействие, я имел возможность убедиться гораздо позже. Тем не менее, в ту пору, да и спустя годы я никогда не думал о нем, как о чернокнижнике или колдуне, ибо никогда не видел, чтобы он занимался тем, что определяют слишком уж, на мой взгляд, общим словом «оккультизм». Да и вообще наши контакты пришлись на времена воинствующего материализма, когда все, имевшее хотя бы отдаленное отношение к области метафизического, либо вообще не воспринималось, либо воспринималось, как опасное для общества искривление, в том числе и психики. А реагировать на отца Анаит, как на «стукнутого», было, во-первых, опасно, ибо помимо всего прочего он, как стало ясно позже, был и очень мстителен, что неминуемо повлияло бы на наш роман, а во – вторых, просто несправедливо.
Работал он в строительной организации, увлекался индийской философией, был коллекционером и страстным библиофилом. В то время собирать книги было едва ли не правилом хорошего тона, ибо были они в остром дефиците, и, хотя я не исключаю, что в особо редких изданиях им держались деньги, тем не менее, читал он много и жадно, приучив к этому дочь, чем, кстати, очень гордился и чему я был обязан своим поражением в споре с ней. Что до клейма «чернокнижника», то ему, как мне кажется, он был обязан более, чем колоритной внешности. Это он понимал и старательно подчеркивал, умело сочетая старомодность с гротеском, причем до такой степени, что мне иногда казалось еще немного, и я увижу его с черным вороном на правом плече. Тем не менее, Анаит не раз говорила, что гипнозом отец все – таки владел, и что ей однажды даже довелось видеть, как он подвесил племянника между спинками стульев, которые потом убрал, а парень остался в состоянии каталептического моста. Что до меня, то под влиянием его взгляда я всегда испытывал острое желание выйти на свежий воздух.
Я не случайно говорю о свежем воздухе, поскольку наши общения, хотя и не столь частые, ограничивались замкнутым пространством все той же набитой книгами комнате, где он без конца повторял древнюю, как мир, мудрость-все должно быть так, как должно быть, даже если и будет иначе, и рассуждал об индуизме. Я в индуизме ничего е смыслил и, признаться, интересовался им мало, поэтому мне оставалось смиренно слушать, лишь иногда вставляя случайные замечания, но он отмахивался от них, как от мухи.
Однажды я спросил, почему он назвал дочь Анаит? Он сощурил глаза и ответил вопросом:
– Что вы знаете о шумерах?
– Практически ничего, – честно признался я.
– Это древний народ, живший в Южной Месопотамии. Шумеры почитали богиню плодородия Анат, и, думаю, что армянское женское имя Анаит имеет шумерский корень. Я хотел, чтобы она хотя бы так восходила к богам.
– Сколько лет вы собираете книги? – спросил я для того, чтобы сменить тему, поскольку не хотел выглядеть невежей.
