скачать книгу бесплатно
Он засмеялся и спросил, с чем я пожаловал?
Наступил мой черед сделать решительное телодвижение в нужную сторону, поэтому я начал издалека. Рассказал о Суриковском институте и о друге Лаврентьеве, даже о его дипломе рассказал, на котором Сергей Есенин грустит осенним вечером на завалинке избы вместе с тружениками полей. Закончил желанием Жеки окунуться в морскую стихию. Вместе со мной. В этом месте телодвижения мои стали особенно энергичны, как у червяка, «пресмыкающегося» вдоль ствола к вершине дерева.
Помпа онемел – ни одного телодвижения с его стороны! Наконец последовавшее походило на судорогу. Он заявил мне прямо и без экивоков, что не намерен расставаться со мной, а намерен отправить мои стенгазеты на конкурс стенной печати, на котором, само собой, всех переплюнет, всех заткнёт за пояс, опередит всех конкурентов в борьбе за первое место по бассейну. Да, он несомненно победит, но с моим уходом это будет Пирровой победой.
– А я, товарищ первый помощник капитана, тоже намерен перейти Рубикон и…
Наш разговор прервал телефонный звонок: капитан просил помощника срочно зайти к нему в каюту. Мне пришлось ретироваться без лишних телодвижений, но с чувством глубокой скорби. Что ж, первый блин – комом, подумал я, решив снова повторить натиск в ближайшее время.
Помпа неспроста понадобился кепу. И не он один. Весь комсостав был вызван на совещание, суть которого нам поведал боцман.
Оказывается завод «Тосмаре» надумал ограничиться только корпусными работами. «Телодвижения» и слёзы нашего руководства не помогли – латыши стояли на своём: док им надобен для ремонта военных кораблей и лайнера «Серго Орджоникидзе», а причалы заняты. Нам предлагалось вернуться в Кёниг и отдаться восемьсот двадцатому заводу, который, увы, тоже не был готов к новой обузе. Поэтому, якобы сказал кеп, уже заказан буксир «Невель». Он притащит нас на верёвке к мелькомбинату, где заводчане снимут лебёдку, начнут менять электропроводку, рихтовать борта и выправлять помятые релинги. Освободится причал у цеха – займутся машиной и котлами.
Не скрою, я был доволен таким поворотом событий. Из Лиепаи не докричаться, а на месте, «пресмыкаясь и пресмыкаясь», я скорее добьюсь своего.
Нас извлекли из дока после осмотра винта и рулевой системы. «Жрицы любви» успели покрыть «нивкой» подводную часть, после чего «Кузьму» снова ошвартовали в аванпорте. Я сунулся к Калинину, но помпе было не до меня. Он вызволял из узилища стармеха Козюру и механика Юшкова, залетевших по пьяному делу на пятнадцать суток. Калинин обивал пороги горкома, просил войти в положение, «пресмыкался» и умолял, но вызволил дебоширов только накануне прихода буксира.
«На верёвке» всё и решилось.
Погода – полный штиль и солнце. Всё благоприятствовало переходу и моим новым телодвижениям в каюте помпы. Сначала он снова набычился, но я пообещал ему настрогать стенгазет на год вперёд. Разрисовать к каждой выдающейся дате. А заполнить колодки текстом всегда найдутся комсомольцы-добровольцы. Он согласился со скрежетом зубовным, лишь когда я напомнил ему о Союзе художников и моих обязательствах отчитаться перед людьми, откомандировавшими меня в «холодильник». Он же – коммунист и «белый человек», который должен способствовать расцвету социалистического искусства в большом масштабе – строит мне препоны в деле приобщения современников к живописи, посвящённой труду наших славных рыбаков.
Я давно заметил, что идеологическая составляющая, поданная в виде словесной шелухи, всегда завораживает партработников, превращает их в медуз, и тогда из них можно вить верёвки. Как я не вспомнил об этом раньше! Однако победа была неполной. Новое препятствие возникло в лице старпома, который, предвидя береговую горячку первых дней, не желал лишаться плотника. Уговорил и его, сказав, что не меньше двух недель буду «уродоваться» на помпу, жить буду на раскуроченном пароходе, а с борта – ни шагу. День отдам работе на палубе, вечера же, а то и ночи, посвящу стенной печати. За это время мне найдётся замена, да и мне нужно быть при деле, пока буду вести переговоры с отделом кадров и другим начальством.
Сломив сопротивление двух таких зубров, я больше не думал ни о чем. Собственно, на «думать» у меня не оставалось свободной минуты.
Часть вторая.
Друзья встречаются вновь…
Написать бы книгу сновидений,
В этом есть особенный резон,
Ибо жизнь, хоть помню каждый день я,
Для меня сегодня – тот же сон.
Расул Гамзатов
Гм, тот же сон? Для поэта, быть может, ещё и поэтический образ. Ну, пусть и для меня тоже. Библия, устами пророка Иеремии, вещает, мол «не слушайте снов ваших, которые вам снятся. Ложно пророчествуют они именем моим, я не посылал их, говорит Господь». Верно, не посылает. Это мы оборачиваемся назад и кричим «Ау—у!» своему прошлому, и оно откликается снами. И уж в нашей воле прислушиваться к ним или считать, что «пророчествуют ложно». Лично мне по душе мнение поэта. Сны, которые снятся в старости, хороши уж тем, что прошлое в них, хотя и переплетается с настоящим, в то же время многовариантно. У каждого свой узор, каждый вносит свои коррективы в случившееся некогда, слегка приправляя их соусом нынешних желаний. Былые ошибки уже не смущают и не раздражают. Отшлифованные временем, как морская галька, порой они выглядят даже победой духа над скучными происками здравомыслия, а может, продлевают жизнь нынешнюю, хотя, бывает, закрадываются сомнения в необходимости её продления. А уж если говорить о бессмертии, о котором сейчас много хлопочут учёные мужи, то оно – чистый бред. Как сказал поэт, «лучше уж от водки умереть, чем от скуки». А что может быть скучнее прямой, канувшей в бесконечность? Прямая и без того скучна сама по себе, а человеческая скучна вдвойне и втройне. Ползёшь по ней, посыпая песком прошлое «бытие» и «небытие», и не замечаешь, что «бытие» давно закончилось, осталось одно «небытие», которое с каждым шагом, с каждым годом становится все более пресным.
Когда бредёшь в своих снах земным бездорожьем и высматриваешь по сторонам знакомые тропки, постоянно натыкаешься на старые тени. Или на прежние, что вернее. От одних отворачиваешься, с другими задерживаешься у «верстового столба», с третьими, милыми сердцу, не хочется расставаться.
А ещё мне хочется порою,
Чтобы книга сказок вышла в свет,
Ибо время, прожитое мною,
Тоже – вроде было, вроде нет, —
пожелал поэт, а философ герр Артур подбросил сухую мысль: «Ибо наш жизненный путь отнюдь не исключительно дело рук наших, но произведение двух факторов, именно ряда событий и наших решений, которые постоянно скрещиваются и видоизменяют друг друга». Да, как в снах, так и в жизни. Но только в жизни бывает похлеще. К тому и веду, начав со снов, которые если и имеют элементы сказки, то построены всё же на реалиях, а те реалии до того «видоизменяются», что ни в сказке сказать, ни пером описать. А ведь приходится порой описывать неописуемое своим слабым, неумелым пером.
Идя на приступ, придётся, воленс-неволенс, отталкиваться от поэта, и отпихиваться от философа, потому что впереди ожидают трудности, не встречавшиеся прежде. Когда Лаврентьев пожелал вкусить морской романтики с живописным уклоном, и мы – кажется, вопреки всему – оказались на одном пароходе, завязался такой гордиев узел, что мне не под силу разрубить его только собственными силами. Впервые придётся прибегнуть и к чужеродным вкраплениям. То есть к эпизодам, рассказанным другими участниками событий, волею случая оказавшимися нашими соплавателями. Один из них, второй штурман Рев Вечеслов, – и это уже почти сказка! – познакомился с моим другом, будучи ещё бездомным пацаном, в армейскую бытность Лаврентьева. Более того, на судне оказалось ещё одно лицо, неким образом связанное с той давней историей. Это боцман Филя Бреус. Вот почему и ломаю голову, как же связать в удобоваримое целое разнокалиберные звенья, которые весьма существенны в понимании происшедшего с нами.
Сошлюсь ещё на Фрейда, который писал: «Правда, образование смешанных лиц в сновидении имеет аналогии в некоторых творениях нашей фантазии, которая легко соединяет в одно целое составные части, в действительности не связанные между собой, – например, кентавры и сказочные животные в древней мифологии или на картинах Бёклина. Ведь „творческая фантазия“ вообще не может изобрести ничего нового, а только соединяет чуждые друг другу составные части. Но странным в способе работы сновидения является следующее: материал, которым располагает работа сновидений, состоит ведь из мыслей, мыслей, некоторые из которых могут быть неприличными и неприемлемыми, однако они правильно образованы и выражены».
Он прав в том, что «творческая фантазия» не изобретает ничего нового (хотя попыток на этом поприще сколько угодно!). И если заменить «неприличные и неприемлемые» мысли на «непривычные и неожиданные» в калейдоскопичной игре действительности, то всё и встанет на своё место. Что же в итоге? «Творческая фантазия» привела к тому, что теперь «роман воспоминаний» будет время от времени становиться просто романом, но, поверьте, по причине, не зависящей от автора. Такова логика «сновидений». Что из этого получится, пока не знаю, ибо плыву без руля и ветрил, но хочу думать, что продукт сей будет вполне съедобен. Да и посторонних включений будет не слишком много. Лишь там, где без них не обойтись. А всё началось с последнего и коротенького письма Лаврентьева, полученного вскоре после того, как я расстался с «Кузьмой». Жека сообщал, что «получил посткарту от начальника отдела кадров твоей конторы, которой извещался, что мои документы находятся в 1-м отделе, а я буду направлен на РТМ (что это такое, хотел бы я знать?) „Козерог“, ждите вызова. Жду. Если ты на берегу и в Калининграде, если твои планы не изменились, постарайся попасть на этот РТМ. И во всяком случае, сделай для этого всё возможное. Ну что, Боцман, до скорой встречи? Привет тебе от моих и наших общих друзей. Все они заинтригованы, если не ошарашены, моим поступком, но ведь я, Мишка, способен хотя бы иногда на поступки, как ты думаешь? Все гадают, как закончится плавание и каковы будут его последствия. Признаться, я и сам заинтригован не меньше их, а потому тщусь прозреть туманну даль, в которую несёт меня рок событий и жалкий жребий. Или не жалкий, Мишка? Будем считать и надеяться, что нет. Срочно сообщай о себе. Е.»
На этом закончу главу, которая превратилась в предисловие с комментариями, и начну следующую. Ведь только получив это письмо, я окончательно убедился, что двигал Женькой не всплеск эмоций, а достаточно обдуманное и со всех сторон обсосанное решение.
– Я полагаю, Санчо, что всякая пословица заключает в себе истину, ибо все они суть изречения, добытые из опыта, отца всех наук, особливо та, что гласит: «Одна дверь затворилась, другая отворилась».
Мигель Сервантес
«Иду на вы», – сказал я, отправляясь в кадры на встречу с инспектором Ващенко. Я верил в удачу, и на то имелись все основания. Характеристика – блеск, аттестат в кармане. Словом, все чин-чинарём, а главное – недавняя встреча у кассы с Адамом Шварцовским.
– Куда ты запропастился? – спросил радист. – Я тебя обыскался!
– Да вот, упрятали на «Кузьму». Только-только вырвался из «штрафбата». Завтра иду в кадры, а там – куда пошлют.
– Повремени недельку, – посоветовал он. – Есть идея. Я сейчас числюсь по резерву: жду из Германии «Козерог». Ходят слухи, что его отправят на Кубу. Фидель якобы заказал нам рыбки для своих барбудос. Старпомом на нём мой приятель Володя Черномский. Он сейчас в отпуске и торчит у себя в Зеленограде, а я как раз направляюсь к нему. Хочешь замолвлю за тебя словечко? Володя мужик добрый, с художниками знаком, и мне он пойдёт навстречу.
Стоит ли говорить, что я онемел от восторга!
– Именно на «Козерог» и хочу! Адам, это ж надо же!
Я рассказал про Лаврентьева, который уже получил приглашение на тот же Рыболовный Траулер-Морозильщик, и как важно для меня оказаться на нём вместе с институтским однокашником. В том, что Адам сделает всё, что сможет, я не сомневался, а что старпом откликнется на его просьбу, уверенности не было. Нет, всё-таки была, но в пропорции пятьдесят на пятьдесят. Как говорится, фифти—фифти, но и этого тоже достаточно.
– А—а, Гараев!.. – Инспектор одарил меня кислой улыбкой и, достав «личное дело», начал копаться в папке.
Бичи напирали со всех сторон, дышали в затылок и в уши. Пришлось вцепиться обеими руками в закраины амбразуры, чтобы не оторвали от заветного оконца.
– Первая виза, Гараев, тебе подтверждена. Паспорт моряка получишь, когда придёт «Козерог». За тебя хлопотал хороший человек. Гараев, учти! – Теперь улыбка инспектора стала лучезарной. – На «Калинине…», на «Холмске» ты тоже себя неплохо показал… Кстати, где характеристика? Принёс? Давай её сюда – присовокупим к делу. Так значит, хлопотал за тебя старпом, и мы решили пойти ему навстречу. Направление я выпишу прямо сейчас. Держи его при себе, а пока перекантуешься в резерве.
– А куда идёт «Козерог»? – спросил я напоследок, цепляясь за оконце из последних сил.
– Для Кубы рыбу ловить, тресковых, – ответил клерк, протягивая мне долгожданную бумажку. – Не подведите!
– Не обосрамим земли русской! – заверил я и выскользнул из толпы, словно кусок мыла.
Целыми днями я околачивался в конторе или в порту. Однажды встретил Колю Клопова. Оказалось, он тоже идёт на Кубу. Мотылём на «Центавре». Я уже знал, что чести потрудиться на команданте удостоены два траулера. Второй – «Центавр», точная копия «Козерога». Я посоветовал ему, если будет возможность, переметнуться к нам. Тем более, сказал я поэту от сохи, то бишь от дизелей, что у нас на борту будет присутствовать мой друг – дипломированный живописец, знаток поэзии, сам когда-то писавший, на мой взгляд, неплохие стихи, поклонник Есенина и… Словом, напел дифирамбов Жеке, а Коля задумчиво слушал, развесив уши. Когда глаза его блеснули азартом, я понял, что Клоп заглотил наживку.
Вечером того же дня, вернувшись в Светлый и получив из рук бабы Лены конверт, надписанный рукой Жекиной супружницы, я вскрыл его в самом благодушном настроении, но начал читать и – шок! Словно молотком по лбу!
«Привет морскому волку! Это пишут тебе Лаврентьев и евоная супруга (т.е. наоборот). Очень рады были твоему письму. Рады особенно потому, что Тунегов пытался запугать нас, что ты всмерть обиделся за длительное молчание, но тебе не привыкать к нашей неповоротливости в этом отношении. Часто посещает нас желание поболтать с тобой хотя бы письменно, но эти благие намерения разбиваются об отсутствие авторучки или… мало ли что находится, – читал я, пока что со спокойной улыбкой. – Теперь, кстати, кое-что назрело. Во-первых, Женька сменил место жительства (вернее место для ТВОРЧЕСКОГО жительства), меньшее на большее. 10 кв. м – на 18,6 кв. м!!! Не без материального ущерба. Это, конечно, ещё не идеальная мастерская, но уже кое-что. Впереди работа, работа, работа. А вот её-то и нет (в смысле заказов). Так обстоят дела на Подольском фронте. Но что делать – „не в деньгах счастье“. Планы на лето – туман. Хотел было Женька пожить в Паланге у моря (вспоминая тебя и, как Билли Бонс, выглядывая твой кораблик в подзорную трубу), но с творческой дачей не получилось. Остаётся вариант с понтоном (грузоподъёмность 6 т). Кажется, при тебе уже шёл о нем разговор. Так вот, приобрели они его с Хвалей, но пока этот понтон лежит мёртвой тушей в Хвалином сарае, а куда податься, когда, по каким морям-океанам, а главное, с каким запасом горючего, пока покрыто мраком…»
Вот когда я почувствовал неясную тревогу. Даже сердце, отяжелев, опустилось в желудок: неужели Женька меня разыграл, и все его хождения по кабинетам и переписка с базой – блеф?! Коли нет работы, почему бы не пошутить от скуки над старым товарищем? Это похоже на него и так… непохоже. Но письмо у меня в руках, письмо, в котором ни слова о «Козероге» и его намерениях, о которых он сообщил совсем недавно!
«Была даже мысля – Средний Урал, где-нибудь к тебе поближе, но насколько это реально, не знаю. У тебя вероятно отпуск не скоро, и на твоё присутствие при проведении этого водоплавающего мероприятия рассчитывать не приходится. А впрочем, напиши свои соображения».
Какие соображения, черт возьми! Они же ВСЁ ЗНАЮТ!
«Было бы слишком хорошо, если бы удалось поплескаться в ваших континентальных водах хоть на такой посудине. Ладно, предоставляю слово САМОМУ:
Проверил я, брат, Жанкину писанину – всё вроде верно. И добавить нечего. Живём – колупаемся. Попиваем. Не обижайся, Миш. Жму клешни. Е.Л.»
И вот оно! Постскриптум, написанный-дописанный недавним числом:
«Уж-жас! Лаврентьева потянуло в океан! Я ему говорю (с подачи Томика, сидящей на горшке): „Вон акула-каракула распахнула злую пасть, вы к акуле-каракуле не хотите ли попасть прямо в пасть?“ Он мне, подбоченясь: „Нам акула-каракула нипочём, нипочём, мы акулу-каракулу…“ (дальше идёт неприличное). Значит, с тобой? Снова вместе? Открылась тайна века! И главное, вся эта затея на полном серьёзе. Два сапога – пара! За голову хватаешься, но с ним, ты же знаешь, разве поспоришь? Письмо шибко заплесневело, но мы – такие. И вообще, лучше послать старое, но позже, чем никогда, верно? Тем более свежие новости ты знаешь лучше меня. Главное, не упейтесь ромом, карибские пираты! И не утоните взаправду. Счастливого вам плаванья! Возвращайтесь! Жанка»
(У Воннегута: «Зигмунд Фрейд сказал, что не знает, чего хотят женщины. Я знаю, чего они хотят. Они хотят общаться с целой кучей народу». )
Досужий читатель! Ты и без клятвы можешь поверить, как хотелось бы мне, чтобы эта книга, плод моего разумения, являла собою верх красоты, изящества и глубокомыслия. Но отменить закон природы, согласно которому всякое живое существо порождает себе подобное, не в моей власти. А когда так, то что же иное мог породить бесплодный и неразвитый ум?
Мигель Сервантес
Письмо, о котором только что шла речь, я обнаружил в походном бюваре, когда решил посмотреть, нет ли в нём отголосков тех дней. Отголоски нашлись.
21 апреля. Делю своё одиночество с магнитофоном. Правда, забегал Толя Камкин, но пробыл недолго. У него увольнительная до 23.00. Поговорили о парнях, что были на «Меридиане» в одном с ним потоке. Завтра поговорю с Юркой Роговым, чтобы ставил мне «семёрки» в ведомости. Юрка боцманом в нашей «подменке».
28 апреля. Был на Ватутина. Эдька в морях. Что делал в минувшие дни? Халтурил с Витькой Бокаловым в Пайзе. Шлёпнули панно 4х3,2. Сегодня не спали всю ночь: сделали рисунок второго панно – 6х3,5. Сейчас съезжу в управление, а потом мы его завершим. Да, в субботу хоронили Кольку Родченко. Как глупо погиб человек: выпрыгнул с 3—го этажа. По пьяни, конечно. Допился до белой горячки. Сначала, говорят, под кроватью прятался, а после недоглядели. Ко мне приходят парни с бутылкой, но я не пью. Держусь, но – тоскливо. Одно спасение – письма из дому. Пишут часто, а я отвечаю регулярно. Вчера было с фотографией пацана – красавец! На праздники отправлюсь куда-нибудь на этюды. Захотелось помесить краску.
1 мая. От подруги письмо. Сразу почувствовал, что сегодня праздник. А из Москвы ничего. И в конторе глухо. О «Козероге» талдычат одно и то же: на днях или позже. А Женьке они что-нибудь сообщили? Наверняка явится в последний день.
21.30. Вернулся со Взморья. Ездили с господином поручиком на этюды. Что-то получилось, а что-то, как погляжу, не в жилу.
25 мая. Ура! Пришёл «Козерог». А я последние два дня ковырялся в огороде у Варвары Григорьевны. Она тоже собирается в моря на «Изумруде». А Эдька ушёл с «Эскимоса» на какой-то тралец. От него было письмо с Шикотана.
Всё стало вокруг голубым и зелёным! Тем более, «мореходку» мне выдали почти две недели назад. Из «резервуара» тоже слили, и я целыми днями возился в саду, помогал старушке, которой хотелось, до морей, досыта покопаться в землице. Иногда ночевал на Ватутина, иногда уезжал в Светлый. Видимо, поэтому и проворонил Лаврентьева. Он же, не известив меня телеграммой, прежде всего явился в Краснофлотский переулок и, не застав хозяина, поселился в межрейсовой гостинице, куда москвича устроили сердобольные конторские бабы.
И вот тут, господа, мне придётся прерваться и впервые предоставить слово Реву Фёдоровичу Вечеслову. Да, конечно, рассказ, ведущийся от первого лица, подвергся моей обработке, однако не потерял сути, ибо когда-то и почти дословно был воспроизведён в моем бюваре. Итак…
Перст судьбы! Мы дважды познакомились в течение дня, и, верно, это породило симпатию, предопределившую дальнейшее. А началось с двух вяленых карасей, с которыми я спустился в буфет, чтобы отведать пивка.
Настроение превосходное. В Германию, на ремонт к демократам, ушёл я третьим помощником, вернулся вторым. За это не грех опрокинуть пару кружек даже утром рабочего дня. Я где-то вычитал такое «рассуждение»: спросили одного моряка, что, мол, такое океан с вашей точки зрения? Он ответил, что океан – это когда вокруг много-много-много воды, а поблизости ни одной пивной. Так вот, было бы желание, а пиво всегда найдётся в буфете межрейсовой гостиницы, которая в обиходе зовётся просто Домом. Куда спешит холостяк, не успевший или не сумевший обзавестись своими метражами? «Домой»! Бичи даже стишки срифмовали: «Матрос бездомный, ступив на сушу, в комфорт желает залезть по уши. Толковый малый поступит так: рванёт он к Дому, а не в кабак». В кабак потом, когда пристроит пожитки.
Спуститься в буфет – минутное дело.
Я облюбовал угол, затралил в него пару кружек. Отхлебнул – пососал рыбку. И вдруг на неё упала тень: подсаживается ко мне клетчатый пиджак. Нос у его начинки – бульбой, а волос чёрный да кучерявый. Правда, уже сивый слегка, что не мешает бульбе и глазам сохранять весёлость пополам с намёком на ехидность. Весёлость мне нравится. Не люблю постных рож и скучных глаз.
Пиджак сыграл кружками «тирли-бом», и положил глаз на моих карасей. Оно и понятно: они просвечивают на солнце, как леденцы. Двинул к нему половину хвоста – жуй да соси, наслаждайся жизнью! Пиджак оживился, поёрзал седалищем по стулу, а между глотками представился: «Евгений Лаврентьев, здешний житель из командировочных». «Ну и пёс с тобой», – думаю и тоже делаю комплимент: «Оч-чь приятно! Рев Вечеслов».
Представились и наслаждаемся дальше: пиво оказалось свежим, а не вчерашними ополосками. Грызу спинку и размышляю: «Откуда и куда он командирован? Может, технарь-инженер?» И не заметил, что вслух заговорил. Пиджак улыбнулся – вальяжный всё-таки мужик! – и отвечает:
– В благодарность за угощение открою секрет, хотя не люблю распространяться о нём. Я – маляр-живописец, а командирован Московским областным Союзом художников.
Я и рот разинул, про пиво забыл.
– Понятно, – говорю, хотя ни хрена не понимаю: ну ладно бы наш местный мазила, а то москвич затесался в рыбацкий бордингхауз. – До свиданья, Евгений, на работу спешу! – и, попрощавшись с пиджаком, отчалил в порт.
На палубе обычный предотходный карамболь: погрузка сразу в три трюма. Мигом замотала суета, да и начпрод настроение испортил. Сказал, что капитан распорядился вместо «тропического» вина везти со склада одни соки. Если он решил насаждать трезвость, мне придётся тащить на борт контрабанду: в рейсе стукнет тридцать три, а на сухую даже с покойником не прощаются. Когда мужчина в соку, как Карлсон, и вовсе грешно не спрыснуть на солёной воде свои сухопутные корни.
Словом, полетел я в контору, чтобы на месте разрешить проблему в инстанциях. Вдруг найду поддержку, минуя капитана?
Авантюра удалась наполовину: кеп, оказывается, уже передумал и распорядился, чтобы на «Козерог» отпустили вина по полной программе, а соки – для лавочки. Выхожу от снабженцев, а в коридоре кадровик меня цоп за рукав:
– Сбавь обороты, Вечеслов. Куда разбежался?
– На пароход поспешаю, Мефодий Кондратьевич, на родной «Козерог», с которого вы меня даже в отпуск не пущаете.
– Какой—такой отпуск? – «удивился» Мефодий, а у самого даже пух на бровях встал дыбом. – Ты же, Рёва, ещё вон какой молодой да моторный! На тебе пахать и пахать!
«Ах, ты, – думаю, – жаба! Ах, ты, хомяк канцелярский! Ещё и издеваешься!»
– Славный вы человек, Мефодий Кандратич, и душа у вас сердобольная. Всегда вы радеете за нашего брата: сначала напашитесь, а потом отправляйтесь в заслуженный отпуск, – и добавляю как бы между прочим: – На катафалке.
Смотрю: зацеп всем тралом! Ещё немного – и ваера полетят. Но вида, карась, не подаёт, хотя и наливается краской: то ли томатной пастой покрылся, то ли он петушок-красный гребешок.
– Болтаешь много, Вечеслов, ох, много себе позволяешь! – и глядит на меня с улыбкой бульдога. – А у меня до тебя небольшое дело. Нужно проводить на судно московского художника. Между прочим, идёт с вами в рейс. Познакомься, кстати: Евгений Палыч Лаврентьев.
Оборачиваюсь и вижу в дверях его кабинета давешний пиджак.
– В рейс ходят не между прочим, – ворчу по инерции. – А с товарищем художником мы уже знакомы… между прочим. На свежий воздух потянуло, Евгений Палыч?
– В вашем мире я только прохожий, – отвечает с улыбкой, – ты махни мне морскою рукой!
Весело ему!
– Это хорошо, что знакомы! – лыбится и Мефодий. – А это, Евгений Палыч, наш лучший штурман Рев Фёдорович Вечеслов. Он вас доставит к первому помощнику капитана.
Ишь ты, уже и лучший!
– Вашими заботами, Мефодий Кандратич, станешь лучшим капитаном!
– Стопори ход, Рев Фёдорович! – командует клерк: вижу, пробрало окончательно. Лобик стал беленьким, а носик синеньким. – И скажи помполиту, чтобы собрал у моряков санитарные паспорта. Вам наконец нашли доктора. Вернее, докторшу, – уточнил он. – Сегодня она не появлялась на судне?
– Ползала какая-то баба—яга.
– Вот и хорошо! Значит, пусть соберёт и ей всучит.
– А если он воткнёт ей или влындит? – поинтересовался пиджак.
– Гы—ы! Скажете тоже, товарищ художник! – Мефодий расплылся в оладий.
Я кивнул – пошли! – и направился к выходу. Художник догнал меня только на улице. Видно, расшаркивался перед Мефодием.
В автобусе сейчас самая давка. Предложил ему прогуляться берегом Преголи до портового катера. Он вроде как обрадовался пешему переходу. А мне было интересно, как он относится к нашему городу – законное любопытство. Я люблю этот город, зелень его улиц, буйные джунгли в переулках и тупичках, куда забираются только мальчишки. Но в этом смысле наш маршрут был не из лучших. Промзона, что с неё возьмёшь? Пылят автомашины, пукают и фукают два завода, а слева – река. Воняет, как выгребная яма. Щепа плавает, мусор, гнилые бревна обрастают слизью, разводы нефти её тоже не красят.
«Ах, ах, – вздыхает художник, – ах, ах, как загадили водичку!» Я плечами пожал: океан изгадили – скоро вся планета дриснёй обрастёт.
– Под себя ходим, – ответил на вздохи. – Для быстроты и удобства. Валим по всем углам, а потом руками разводим, мол, экология погибает! А между прочим, – спрашиваю, – кем вы будете числиться на пароходе?
