скачать книгу бесплатно
– Нашу, поморскую.
– Алешка, жги! Рррасце-е-елую! – крикнул боцман.
– Чем с плачем жить, лучше с песнями умереть, – сказал Найденов и вышел на середину круга. – А ну, гармонист, кто из нас быстрее: ты пальцами или я ногами?..
Он постоял немного, точно загрустив о чем-то, потом не спеша, словно нехотя, стал перебирать ногами и, прищелкивая пальцами, зачастил речитативом:
А гости позваны,
Постели постланы,
А у меня, младой,
Да муж на промысле…
Шаг сделался чаще, движения быстрее, и вдруг, подавшись вперед, он с гиком пролетел по кругу, почти не касаясь ногами палубы, встряхивая смоляным чубом.
– Цыган, – убежденно сказал Лобадин, – как есть цыган…
Не выдержал боцман и, заплетая скрюченными ревматизмом ногами, пошел вприсядку:
О тоске своей забуду,
Танцевать на пузе буду.
Пузо лопнет – наплевать,
Под бушлатом не видать!..
Его оттащили обратно, посадили за стол.
– Пей, старина, рассказывай о своей Поленьке, только не мешай…
Пеклеванный смотрел на Варю, видел, как загораются азартом ее глаза, и не удивился, когда она встала, присматриваясь к ритму бешеной поморской пляски, – Артема самого подмывало веселье, и он невольно завидовал той суровой простоте в обращении с командой, какой обладал Рябинин.
Ах, все бы танцевала, да ходить уж мочи нет, —
томно и шутливо пропела Варенька, пройдясь по кругу легко, как пава.
Но гармонист уже не выдержал:
– Ой, дайте отдохну! Не успеть моим пальцам за ногами вашими…
– Вальс! Тогда – вальс! – объявила Варенька, хлопнув в ладоши.
Мордвинов, почти весь вечер одиноко простоявший возле радиолы, поставил пластинку. Варенька подхватила его, потащила за собой.
– Ну же! – приказала она. – Вальс!..
– Да не умею я, – взмолился он и сразу же наступил ей на туфли своим здоровенным яловым сапогом. – Видите – не умею…
– А ну тебя, бегемот несчастный. – И Варенька, бросив его, перепорхнула к лейтенанту Пеклеванному. – Вы-то, надеюсь, умеете?
Все как-то невольно расступились, столы отодвинули к рундукам, и пара молодых, оба лейтенанты, взволнованные этим танцем, – танцем, когда каблуки стучат по заклепкам, когда нагибаешься, чтобы не удариться о трубу паропровода, – они танцевали, пока не оборвалась музыка. А музыка, смешно и жалобно взвизгнув, оборвалась на самой середине, и все повернулись в сторону Мордвинова.
– Ну, чего смотрите? – сказал матрос. – Шипит ведь… Надо же иголку сменить!
И Варенька, разрумянившаяся, глубоко дыша, села за стол рядом с Пеклеванным:
– Ух, давно так не плясала! Хоть иллюминаторы бы открыть – душно очень…
– Иллюминаторы открыть нельзя, – ответил Артем, никогда не забывая о том, что он старший офицер. – А вот наверх подняться – можно… Вы согласны?
– Конечно! Мне так душно, что я бы сейчас, кажется, бросилась за борт в ледяную воду…
Артем, рассмеявшись, помог ей преодолеть крутизну трапа, и, провожаемые косым взглядом Мордвинова, они поднялись на верхнюю палубу. Обхватив поручни и откинув назад голову, Варенька сказала:
– Как хорошо!.. Мне так хорошо сегодня, что даже страшно делается. А чего страшно – не знаю…
Медленным взглядом она окинула темное небо, зубцы сопок, подернутую рябью чернильную воду залива и вдруг посмотрела на Пеклеванного так пристально, точно увидела его впервые.
– «Абрек» торпедирован, – неожиданно сказала она глухим, сразу изменившимся голосом. – Вот, наверное, потому и страшно мне… А вам?
– Нет, – коротко ответил Артем. – Война…
– Вы какой-то… – и не договорила.
– Жестокий? – спросил Артем, усмехнувшись.
– Да.
– Это неправда. Я не жестокий.
Он положил руки на леера, и они прогнулись книзу. С кормы раздался чей-то голос:
– Эй, кто там леера трогает?.. Боцманюга опять ругаться будет!..
– Вы сильный, – сказала Варенька. – Рядом с вами я всегда кажусь себе маленькой. Вон, смотрите, какие у вас большие руки.
– Да, – согласился Артем, – руки у меня сильные. Одна женщина во Владивостоке говорила, что если попасть в мои руки, то в них, вероятно, будет уютно. Она шутила, конечно…
– А может, и не шутила, – сказала Варенька.
И, улыбнувшись каким-то своим мыслям, она спустилась в кубрик. А лейтенант, подняв к лицу свои потрескавшиеся от ветра и воды ладони, неожиданно для себя подумал: «Неужели ей может быть уютно в этих руках?..»
Воевать не хочется
Кайса напрасно бравировала своим титулом – для семьи она уже давно была отрезанным ломтем. Имя ее в доме Суттиненов если и произносилось когда-либо, то только шепотом, чтобы – не дай бог! – не услышал его «лесной барон». Причиной такой отцовской ненависти служило неудачное замужество женщины. Причем виноват в этом замужестве был сам барон.
Еще перед «зимней кампанией» он познакомился с одним шведом – владельцем нескольких живописных водопадов. Иностранные туристы валом валили смотреть эти высокие белогривые падуны, шум которых был слышен на пять миль в округе. Старый швед считался богатым человеком, и Суттинен решил сосватать с ним свою дочь.
Кайса с самого начала восстала против этого брака, но в своей отцовской власти барон был неумолим. Состоялось обручение двадцатилетней девушки с богатым владельцем водопадов, который был старше своей невесты почти в три раза. Тогда же к фамилии Кайсы и прибавилась эта приставка – по мужу – Хууванха.
Но вскоре выяснилось, что водопады не обогатили старого шведа, – барон, мечтавший соединить два капитала в один, просто побрезговал мешать свои миллионы с жалкими медяками, набранными у туристов. Закоренелый таваст, упрямство которых вошло в поговорку, Суттинен-отец не хотел признать своей ошибки и всю вину свалил на голову своей дочери. Когда же барон узнал, что Кайса бросила старого мужа, он лишил ее наследства, переписав завещание на одного лишь сына, тогда еще не лейтенанта, а вянрикки, Рикко Суттинена.
Кайса около года проработала в общественных банях столицы – за грошовую плату она часами парила и массировала мужчин. Разлад с семьей, глупое замужество, стыдная профессия «девушки из народа» – все это вместе взятое плюс тоска по хорошей жизни бросало Кайсу Суттинен-Хууванху из одной крайности в другую. Она рано научилась пить; массируя стариков, раздевалась перед ними за плату догола; сделалась развязной и злобной.
Скоро, повинуясь «голосу времени», она вступила в женскую национал-шовинистическую организацию «Лотта Свярд». Кайса стала носить белый форменный передник. Районная руководительница устроила ее работать на бумажную фабрику. В «зимнюю кампанию» на фронте ей быть не пришлось. Зато она помнит, как членов женской дружины посылали в прифронтовую зону, где пьяные солдаты растаскивали женщин по кустам, и это называлось «единством армии с народом…».
И сейчас, когда она снова встретилась с полковником Юсси Пеккала, ей вдруг стало перед ним мучительно стыдно чего-то, хотя он, казалось бы, и не знал еще о ней ничего дурного. Женщина медленно поднялась, перекинула через плечо свою серую шинелюгу, со вздохом взялась за чемодан.
– Вы куда? – остановил ее полковник.
– Пойду.
– Зачем?
– Пойду увеличивать число сделанных мною глупостей.
– Вы уже начали делать глупости здесь, – Юсси Пеккала резал хлеб, по-крестьянски бережливо прижимая к груди буханку. – Садитесь, – добавил он, – вам надо поесть…
Кайса смущенно присела на лавку.
– Вы меня, конечно, не ожидали? – спросила она.
– Признаться – нет… Что вы там натворили в Петсамо?
– Ничего, – ответила она, и лицо у нее вдруг сделалось кротким, как у послушной девочки. – Наверное, сказала что-нибудь такое, что немцы и без меня давно знали. Может быть, сказала немного лишнего. И меня просто вытолкали из Лапландии!
Пеккала вложил пуукко в ножны.
– Они это умеют, – сказал он. – Хорошо, что вы отделались так, а не иначе…
Вошел солдат, стуча прикладом заиндевелой с мороза винтовки.
– Херра эверстилуутнанти, – доложил он, – еще одного поймали. Он в деревне штаны менял на картошку… Прикажете ввести его сюда?
– Да, пусть войдет…
Кайса обернулась к дверям: вошел дезертир, рослый карел с могучим разворотом плеч, глаза его были густо усеяны болезненными ячменями. От страшной запущенной простуды дезертир не дышал, а сопел, тяжело и болезненно, в груди его даже что-то громко свистело.
– Выбей сопли! – крикнул Пеккала. – Паразитская морда!
Дезертир послушно повернулся к печке, высморкался в отдушник. Вытирая руку о полу шинели, сказал:
– Я не паразит. Я честно воевал три года!
Пеккала обратился к нему спокойным голосом:
– Ты знаешь, что тебя ждет?
– Знаю. Дайте хотя бы пожрать перед смертью!
– Садись. Покормлю…
Хозяйка внесла чугунок с картошкой, и Кайса поднялась ей навстречу:
– Позвольте мне…
Она поставила чугунок на стол. Пеккала кивнул на «лесного гвардейца»:
– И вот такие, – сказал он, – каждый день… Положите ему побольше. Пусть жрет. Дорога-то у него дальняя!
Дезертир истово перекрестился и отбросил в угол избы железную каску, громыхнувшую об пол. Потом расстегнул мундир, понюхал пар над миской с картофелем.
– Это мне? – спросил он почти весело. – Сейчас ничего не останется…
От солдата нехорошо пахло. Вши густо ползали по его одежде. Кровавые бинты, которыми были перевязаны фурункулы на шее, свалялись в грязный войлок, и весь вид дезертира вызывал тошнотное отвращение.
– Три года, – сказал солдат, громко втянув носом воздух, – целых три года… Плевать на все! Мне уже надоело!
– Нам всем надоело, – ответила Кайса и налила карелу стакан самогонки.
– А тут еще новый договор, – сказал дезертир и выпил. – Что они там, в Хельсинки, совсем обалдели? – Он вытер рот, не поморщился. – Пусть Рюти сам, – добавил солдат, – возьмет у меня винтовку!
– У Рюти, – серьезно ответил Пеккала, – плоскостопие.
– А немцы – дерьмо! – сказал дезертир и придвинул свой пустой стакан к полковнику.
– Весьма похоже, что они стали дерьмом.
– И ваш Рюти – тоже дерьмо! – осмелел перед смертью дезертир, и Пеккала снова подлил ему самогонки.
– А вы почему же мало едите? – спросил он Кайсу.
– Спасибо. Я очень устала.
– Надо есть…
Дезертир подсунул к ней свою миску.
– Еще, – приказал он.
Кайса положила ему еще картошки, облила ее сметаной.
– На здоровье, – сказала она.
– Покойники всегда здоровы, – ответил солдат, и Пеккала засмеялся:
– Ну и дубина же ты, парень!..
После еды дезертир присел на лавку, его разморило от избяного тепла и сытости. Откинув голову к стене, он задремал, всхлипывая как-то по-детски – обиженно и жалобно. Кайса в нерешительности составила грязные миски одна на другую, смахнула с клеенки крошки.
– Может, мне все-таки уйти? – спросила она.
