скачать книгу бесплатно
– Курите скорей, ваше преподобие. И не засните снова.
– Знаю, – говорит поп. – Все знаю. Без меня и котенка не утопят, ежели он православный. Пошел ты вон…
В отсеках крейсера сладкий дух танжерских фруктов, загнивших в провизионке. Кое-где, особенно в трехдюймовом каземате, запах разложения крови, затекшей под линолеум. На дверях корабельной лавки и сберкассы висят купеческие замки и болтается объявление, писанное рукой отца Антония: «Обмен франков на нашенские рубли и обратно – по требованию верующих».
На трапе Павлухину снова встречается Вальронд.
– Последнее и самое противное, – говорит мичман, и они молча следуют вдоль серой брони, пробитой заклепками.
Дверь душевых для нижних чинов. Вот где хорошо спасаться от хамсина: прохладный рай корабельной бани… Рука нащупала выключатель, и брызнул свет. На цементированном поду лежали два кокона, зашитые в парусину, крепко простеганную дратвой. Не сразу угадывалось, что это – люди. Обложенные кусками подталого льда в опилках, они уже были готовы принять последний всплеск чужестранной пучины. И сбоку одного подтекла жидкая кровь…
– В прошлый раз, – сказал Вальронд, – французы заставили перешивать заново. Когда будем передавать с борта на борт, ты, Павлухин, как-нибудь загороди, чтобы кровь не сразу заметили с эсминца… Батька встал?
– Так точно. Тяжело вставал. Видать, с похмелюги.
– Ему не привыкать, – ответил мичман.
Вой печальной сирены послышался совсем рядом. Мягко прессуя пробковые кранцы, миноносец притулился под бортом русского крейсера. Палуба его была устлана пальмовыми ветвями, мачты и снасти обвиты черными трепетными лентами. Собранная с эскадры жатва полегла на минных рельсах, словно побитые колосья. Но все отдельно: католики, протестанты, лютеране, англиканцы (было оставлено место и для схизматов-православных).
Мостик эсминца, жидкий и балясный, качался вровень с бортом крейсера. Молоденький командир-француз облокотился на поручень мостика – почти лицом к лицу с Вальрондом. Разговор между ними происходил, как в трактире у винной стойки, – не хватало только перезвона бокалов.
– Сколько у вас? – спросил миноносник у мичмана.
– Всего двое. – И Вальронд показал ему два пальца.
– Тре бьен, тре бьен! – восхитился француз, оглядывая сверху свою палубу. – Мы думали, у вас будет больше, и я уже беспокоился, как бы всех уложить респектабельнее… Однако у вас что-то немного сегодня! Вчера было больше.
– О, не волнуйтесь, – ответил Вальронд. – Мы с нетерпением ждем вас завтра. Припасем побольше… как раз сегодня!
Мичман наметанным глазом моряка определил – не слишком ли навалился «француз» на кранцы, не сдерет ли с борта крейсера окраску. Сверху палуба эсминца казалась узенькой, как тропинка. А трупы убитых, зашпигованные в стандартные мешки, что-то напоминали. Но – что? Похоже на матросские чемоданы, с которыми едут домой вчистую…
Затылок уже припекало солнце. День будет горячим.
Тут ирландский патер, стоя над своими англиканцами, заметил отца Антония, и вспыхнула вдруг самая нежная дружба. Патер заревел на весь рейд, размахивая молитвенником:
– Туни, хэлло… Туни! Уыпьем уодки, Туни…
– Хэлло, Джонище, – отозвался аскольдовский поп. – Камарад ты мой разлюбезный… Дурья твоя башка!
Женька Вальронд посоветовал с высоты борта:
– А вы, святой старче, не слишком-то в бутылку залезайте. Ваше пламенное преподобие потом из запоя лимонадами да молитвами по пять суток всей командой выпрягаем.
– Ты меня не учи… мичманок. Ишь какой вислоухий нашелся! Я-то хоть запойный, оно всем понятно, а с чего ты пьешь?..
Подобрав долгополую рясу, священник ловко спрыгнул на миноносец, и командир ударом ладоней привычно сдвинул телеграф. Сразу взбурлила сонная вода рейда, и два борта разомкнулись.
– Бон вояж! – помахал француз рукою.
– Бон… бон, – нехотя отозвался ему Вальронд.
А на палубе крейсера, словно вброшенный волной из-за борта, вдруг оказался матрос. Весь в черном (в тропиках от черного на «Аскольде» отвыкли), башка уехала в плечи, он жикал дыркой на месте выбитого переднего зуба.
– Откуда? – спросил его Павлухин мимоходом.
– Иж Мешшины…
– Чего? Чего? – не поверил гальванер.
– Шидел там в тюряшке.
– У итальянцев-то? – хмыкнул Павлухин. – За что?
– Жа политику, яти ее…
– Ко мне! – приказал Вальронд.
Подлетел мелким бесом, сорвал бескозырку:
– Штрафной матрош второй штатьи Иван Ряполов, – ешть!
– Не ори, дырявый. Команда еще спит.
– Так тошно!
– Э-э, брат, – протянул Вальронд, заглядывая в пасть матросу, – у тебя в зубах немалый убыток. Слушай, тебя я вижу, а… Где барахло твое?
– Оштавил навшегда в жнойной Италии, – ответил матрос.
– На шкафут! – скомандовал мичман, и Ряполов сорвался с места. – Стой. Замри. Когда объявят побудку, обратись к боцману Власию Трушу, и – в писарскую. На оформление! – Вальронд глянул на часы, повернулся к Павлухину: – Гальванер, я бужу командира, а ты ломай горнистам пятки к затылку. Осталось семь минут до пяти, и… боцмана тоже! Пусть встает, старая ананасина!
Далеко-далеко, разводя высокие буруны, уходил траурный миноносец, и по рельсам его палубы – не мины, а людей! – будут сейчас скатывать по порядку религиозного калибра…
***
Иванов-6 – это уже фигура на флоте (без часу контр-адмирал). Правда, где-то под шпилем петербургского Адмиралтейства сидит грозный Иванов-1, чином повыше. Но быть и шестым в свои пятьдесят лет не так уж мало. Один бог знает, как трудно человеку с незначительной фамилией «Иванов» выбиться наверх – при том страшном засилии немецких имен на русском флоте…
Впрочем, помимо номера офицеры на флоте имеют и негласные прозвища, даваемые от матросского остроумия. Командир «Аскольда» за свою позднюю женитьбу на хабаровской девице, дочери видного шулера, получил прозвище «Ванька с барышней». Портрет этой барышни, изменявшей ему с лихими мичманами, висел в салоне, намертво привинченный к переборке шурупами. Весьма добросовестный и честный офицер, Иванов-6, казалось, смолоду был окрашен под масть корабельной брони – маскировочно-серо. И твердо держался морской традиции: не сближался ни с офицерами, ни с матросами.
От самого днища, тяжко паря, громоздились ряды казематов и палуб – это для матросов. В пятиместных каютах – над матросами! – располагалось буферное государство фельдфебелей и боцманматов, обязанных передавать сверху вниз все тычки и рявканья, оберегая при этом верхние слои от яростных взрывов в нижних палубах. Над «шкурами» размещалось уютное, обшитое бархатом и панелями царство офицерских кают и кают-компании. И уже совсем высоко, под самым мостиком, сверкал салон Иванова-6 с зеркальными окнами вместо иллюминаторов…
Вальронда Иванов-6 встретил уже одетым.
– Спасибо, Евгений Максимович, я давно встал. Мне плохо спится… душно. Эсминец отошел?
– Да, Сергей Александрович. Сдали два номера.
– В трюмах?
– Полтора фута.
– А что Федерсон?
– Инженер-механик лег в три часа. Совсем недавно.
– Все равно – будите. Воду надо откачать хотя бы до фута, иначе динамо заглохнет, как вчера. А сегодня нам опять идти под Ени-Шере, под огонь батарей… Что у нас в погребах?
– Незначительный дефицит влажности. Для порохов неопасен…
Иванов-6 уже знает, что Вальронд – мастер поговорить о порохах и прочем, что касается артиллерии. Командир носового плутонга был списан по болезни еще в Гонконге, и молодой мичман заступил на его место. Очень большая честь – совсем молодым вести носовой сектор огня крейсера первого ранга.
– К тому же, – продолжает Вальронд, – у нас отличный погребной мастер – матрос Бешенцов!
– Это тот, который… баптист? – спрашивает Иванов-6.
– Да, Бешенцов – баптист, я брал у него читать всякую ерунду, вроде прохановских «Гуслей»; ничего в этих гимнах не понял. Но и вредного не нашел тоже… Бешенцов – хороший матрос!
Из-под койки командира вылезает толстый, зажравшийся питон-боа, которому Иванов-6 перебил на охоте в джунглях палкою позвоночник. А потом пожалел гада и теперь таскает на крейсере по морям, изводя на эту рептилию казенное мясо.
– На место! – говорит каперанг, треснув удава шлепанцем по башке, и спокойно спрашивает далее: – Радио?
– Ночью была шифровка, переданная нам с «Куин Элизабет», у англичан станция дальнобойная – они и Лондон могут принять.
– А нам? Откуда?
– Очевидно, был принят Севастополь.
– Отлично, отлично. Ну, я вас более, мичман, не держу. Спасибо за вахту… Кстати, происшествий не было?
– Нет. Только французский гробовщик доставил на борт штрафного. По-видимому, матрос отбился от своего корабля.
– Хорошо, Евгений Максимович, ступайте…
Не накинув даже пижамы, в одной сетке на жирной груди, Иванов-6 проследовал вдоль салонного коридора. Мягкие пыльные ковры глушили его шаги. Походя, каперанг двинул костяшками пальцев в полированную дверь каюты старшего офицера.
– Роман Иванович, – сказал, не задерживаясь, – пора…
И прошел мимо, не дождавшись ответа. Он командовал крейсером, а старший офицер Быстроковский – командой этого крейсера. И от этого у них бывали нелады, ибо методы общения с матросами были разные. Иванов-6 усмехнулся: «Ванька с барышней» – это еще пустяки, милая шутка скучающих людей. А вот известно ли Быстроковскому, что ему дано прозвище «Сопля на цыпочках»? – за его умение подкрадываться к матросам… Иванов-6, как и большинство людей флота, – матерщинник. Но зачем изобретать обидные слова для матросов: рвань, скважина, падаль, как это делает Быстроковский? Пусти матроса по матери до седьмого колена, но… не обижай человека! Тогда служба крейсера пойдет как по маслу.
Коридор салона кончается тупиком, и в нем – узкая дверь, на которой медная табличка, очень броская:
Стой – не входи!
Иванов-6 смело толкает эту дверь. Ему, командиру крейсера, морскому министру да еще его императорскому величеству, сюда входить можно. Здесь святая святых корабля: шифровальная служба. И навстречу каперангу встает тощий, но крепкий кондукто?р[1 - Кондукто?р – звание в царском флоте, примерно равное званию мичмана в советском флоте; кондукто?ры комплектовались из образованных унтер-офицеров, сдавших специальные экзамены. (Здесь и далее прим. автора.)], с остро закрученными кверху усами. В руке его (жилистой, как у мужика-хлебороба) изящный японский веер. Он сначала неуверенно подносит его к лицу: фук-фук-фук. Мол, не оскорбит это вас? Нет, Иванов-6 на такие пустяки не обращает внимания, и тогда шифровальщик машет веером – ловко, словно опытная киотская гейша. По телу кондукто?ра, несмотря на ранний час, струями сползает острый, едучий пот.
– Время получения: три – двадцать. Время: четыре – восемь, – докладывает он, – закончил расшифровку. Не осмелился будить вас, ибо ничего спешного не обнаружил.
– Садитесь, Самокин. – И сам каперанг плотно усаживается в плетеную индийскую качалку под опахалом электроспанкера. Читает: «…существуют ли на крейсере большевистские антивоенные настроения, и если да, то просим…» – Спичку!
– Милости прошу. – И кондукто?р чиркает спичкой.
Иванов-6 сует шифровку острым углом в огонек. Бумага корчится в руке, быстро сгорая, и пепел брошен в раковину.
– Здесь же, слава богу, не Кронштадт, – говорит командир «Аскольда», пуская воду из крана, и вода сразу уносит пепел в морское небытие под корабельное днище. – Здесь люди воюют! Они устали – так, я согласен. Но воюют не за страх, а за совесть… А ваше мнение, Самокин?
Веер вдруг замирает в руке кондукто?ра.
– Россия, ваше высокоблагородие, – отвечает Самокин, подумав, – страна военная…
И тут начинают реветь над палубой горны, соловьями-разбойниками разливаются дудки боцманматов: «Вставать! Койки вязать! На молитву – товсь!» Первые матюги косяком влетают в иллюминатор секретной каюты – ранняя обедня уже началась.
Иванов-6 подцепляет ногой свалившийся шлепанец.
– Это не ответ на мой вопрос, Самокин. Это скорее ответ военного человека…
– Военному человеку! – подхватывает Самокин, и командир «Аскольда», усмехнувшись, оставляет кондукто?ра в его секретном отшельничестве.
Этот немолодой шифровальщик, живущий по соседству с салоном (полуофицер, полуматрос), казалось, не подлежал карам уставным, а только небесным: случись «Аскольду» гибель, и Самокин, обняв свинцовые книги кодов, должен с ними тонуть и тонуть, пока не коснется грунта. И – ляжет, вместе с книгами, мертвый.
Таков закон! Потому-то надо уважать человека, который каждую минуту готов к трудной и добровольной смерти на глубине. На той самой глубине, куда из года в год уносится пепел его секретных шифровок.
***
Борзыми гонялись по палубам и трапам фельдфебели-боцманматы Михальцов, Ищенко, Маруськин, Скок.
– Вставай! – орали. – Уже «Мокку» несут!
Из люков кубриков, откуда душно парило человеческим потом, неслось в ответ обратное:
– А, мак-размяк, опять эта какава… А кады же чай?
– Доплавались! Скоро душегубы кофию нам будут заваривать!
– Тише лайся, собака! Труха сверху сыпет…
В жилую палубу уже спускался боцман Власий Труш – грудь колесом (от денег, накопленных еще с Владивостока, которые он всегда под форменкой носит).
– Я вот тебе покажу «труха сыпет»! – с ходу накинулся он на Шурку Перстнева. – Ты у меня сам трухой гадить станешь… А ну, покажь койку свою! Как связал?
Тугой сверток койки (а внутри ее жесткий матрас из пробки) пролетел над палубой – хлоп! – прямо в грудь Труша, на которой тысчонки полторы уже собралось. Власий – мужик крепкий: даже не крякнул, и койка матроса, прыгая, мячиком отскочила прочь.
– Слушай, Шурка, – миролюбиво сказал Труш, – здесь тебе не Кронштадт, чтобы пижонство свое показывать. Здесь тебе Палестина самая настоящая. – И, сказав так, Труш перекрестил свои сбережения. – Слава те, хосподи, – помолился он, – сподобились у святых мест побывать. Вот изжарю тебя, – закончил он безо всякого перехода, – на солнышке, Шурка… И очень просто!
Погребной мастер Бешенцов был баптистом особого склада: его так долго тиранили за отклонение от веры – и отец Антоний и сами верующие, – что он стал буйным и злобным. Бешенцов никого не убивал, согласно заветам своей веры, но исправно подавал из погреба снаряды, чтобы другие убивали…
– Когда будешь жарить, – сказал он Трушу с лютостью, – не забудь с боку на бок его поворачивать. Чтобы он хрустел потом, язва князя Кропоткина!
– А ты, божия слезка, не капай тут, – оскорбился Шурка.
