скачать книгу бесплатно
– Ваше благородие, чисто!
– Павлухин, – велел Быстроковский, – на другой борт, бегом марш! Там и стой… замри.
Шлепая босыми пятками, Павлухин перескочил на другой борт. Замер, как велели, только зыркал глазами.
– Захаров! Кру… хом!
Обернулся Захаров, и не узнал его Павлухин: лицо синее от перепуга, глаза запали.
– Твоя хурда? – спросили его боцманматы.
– Моя… То есть, позвольте номер.
– Гляди: 2–56–43… твой номер?
– Так что, ваше благородие, моя хурда.
Павлухин думал: «Боится… Неужто не все выбросил?»
Трясли. Летели в сторону тетрадки с грустными виршами собственного сочинения про любовь… Через всю палубу глаза Захарова вклинились в глаза Павлухина – так, словно сейчас опять сцепятся в драке.
И вот выпрямились боцманматы:
– Чисто, ваше благородие.
Павлухин даже вспотел. Легкой рысцой, сияя лицом, к нему уже подбегал Захаров. Поворот – и замер рядом.
– Ну? – шепнул ему Павлухин. – Понял, сучья лапа?
– Спасибо… – долетел вздох облегчения.
Дошла очередь до погребного Бешенцова – баптиста. Старший офицер крейсера пустил по палубе, разметывая страницы, сборник прохановских «Гуслей». В злости рвал афонские книжицы, отпечатанные крамольными имябожцами.
– Несчастный сектант! Тебе – что? Больше других надобно? Ты что на меня, как на Христа, уставился? Я из тебя эту дурь выколочу, а глаза выкручу, как шурупы…
– И выколотили, и выкрутили, – отозвался Бешенцов.
– Ты на что намекаешь? Выверни карманы у робы…
На палубу звонко выпал дубль-ключ от носовых погребов. Тонны взрывчатки в руках этого человека с лютым взглядом, и Быстроковский невольно съежился.
– Можешь подобрать, – сказал и ногою придвинул к баптисту всю рвань «божественного»…
Вальронд стоял красный как рак. Мичман страдал за свой плутонг, за его людей – храбрых и сильных бойцов флота империи. Писали о них газеты – русские, британские, французские, бельгийские. А теперь, полураздетые, растерянные, они мечутся с борта на борт, и всё наружу – и рундуки, и души этих людей.
Женька Вальронд производил обыск поспешно и неловко, лишь бы отвязаться. С того конца палубы, где он перетряхивал вещи, чаще всего слышалось:
– Перебегай… Ты тоже беги… К борту, к борту!
Вальронд стоял внаклонку над вещами, разложенными в ряд; он стоял как раз спиною к шеренге матросов, еще ожидающих обыска. И вдруг мичман ощутил (так страшно, так бедово), как провис у него карман кителя. Тяжесть была такая, как будто в карман опустили ему булыжник с мостовой.
Никогда еще мичман не бывал так испуган, как сейчас. Ему было ясно: кто-то, невидимый из-за спины, спасая себя или товарища, переложил… револьвер. Кто? Но Вальронд еще больше боялся оглянуться, чтобы узнать дерзкого. Кто?..
– Перебегай, – сказал он, и кто-то перебежал…
Вляпался, как и ожидал того Павлухин, Шурка Перстнев.
– Твоя листовка? – радостно спросил Быстроковский.
Через плечо старшего офицера Вальронд успел прочесть несколько строчек: «…солдаты, не забудьте, что в лице каждого офицера, приветствуя которого, носит на руках своих темная, часто подкупленная толпа, вы славите свое вековое рабство. Не довольно ли крови, солдаты?..»
– Твоя? – снова спросил Быстроковский.
– Почему же она моя, – ответил Шурка, – если здесь про солдат сказано. А об матросах – ни звука!
– Ты мне тут придурка не выкобенивай… Где взял?
– Дали.
– Кто?
– Да когда в город ходил…
– Я тебя спрашиваю – кто дал?
– А я откуда знаю, ваше благородие? Барышня одна… собой ничего такая. «На, говорит, почитай, а потом я тебя поцелую!»
Быстроковский волком глядел на Шурку:
– Ну! И… поцеловала она тебя?
– Прочел, – сознался Шурка. – Мне-то что? Тут ведь о солдатах… Так что мне это совсем неинтересно читать было.
– Хорошо, – жестко произнес старший офицер. – Теперь я тебя целовать стану. Влеплю такой горячий поцелуйчик, что ты у меня только в окопах очухаешься…
Вальронд, пока там препирались, наспех перекидал оставшееся барахло. Выпрямился. И, стараясь встать к Быстроковскому не тем боком, где лежало оружие, отрапортовал:
– Роман Иванович, я закончил. Всё в порядке!
Придя в свою каюту, Женька вынул из кармана ловко сидевший в ладони браунинг. Открыл ящик стола, бросил туда оружие и задвинул ящик снова. Щелкнул ключик. «Кто?» Было ясно, что команда артиллеристов ему доверяла. Предать их он был бы не в силах. Да и к чему? В немецкую пропаганду на крейсере мичман не верил. Другие соображения руководили им…
Морской корпус его величества, славный громкими традициями русского флота, готовил прекрасных офицеров. Но от расчета траектории надо было вжиться – телом и нервами! – в броню: это труднее. Вальронд не забыл, каким растерянным щенком забился он тогда в угол башни. А пристрелочный уже подали с элеватора. А дальномер уже отрубил ему дистанцию. И ревун уже промычал… А он растерялся на «залпе». И тогда матросы, эти многоопытные воины, сделали из него бойца. Благодаря им он вылез из башни хозяином плутонга. Такие вещи не забываются. От этого и отношения Вальронда с прислугой орудия были доверительно добрыми. Матросы это понимали тоже, и вот… результат доверия: подкинули оружие, как своему…
А в палубе, после обыска, долго помалкивали матросы. И ходили, как барахольщики, подбирая свое белье и койки. Но вот откинулся люк и сверху спросили – тихонько:
– Эй, хлопанцы! У вас дым без огня был?
– С огоньком… Шурка Перстнев погорел. А у вас?
– Нашли… револьвер.
– У кого?
– Успели в рундук со швабрами кинуть. Чей – не дознались.
Итак, обыск был проведен только в двух палубах – носовом плутонге и кочегарном кубрике. Павлухин плотно увязал свою койку, вскинул на плечо, чтобы вынести наверх и поставить до вечера в сетки. Сказал он матросам, уже с трапа, так:
– Хорошая была побудка, день прямо табельный… Только знайте, это еще не обыск. Так не обыскивают! И потому еще раз говорю тем, у кого башка вихляется: если имеешь что – убери…
Рядом с ним ставил свою койку Шурка Перстнев, тихонький.
– Ух, и дал бы я тебе в ухо… – сказал Павлухин.
– За что?
– А так, чтобы тень на плетень не наводил. Себя гробишь – это плевать, твое дело, но вот ребят мутишь…
– Каждый за себя, – огрызнулся Шурка.
– Ври! – ответил Павлухин. – А где… список?
– Отстань, чего привязался? Говорю тебе – печатают…
На молитве плохо служил в это утро отец Антоний. Плохо пели и певчие – из добровольно верующих. Скверно ели матросы. Потом всех развели по работам. Однако разговаривать с французскими рабочими матросам запретили: мало ли еще какая зараза с языка на язык перескочит? И сразу же, именно с этого дня, между бортом русского крейсера и берегом Франции прошла глубокая трещина: французы стали косо посматривать на «немецких агентов»…
Зайдет аскольдовец в кабачок и попросит, бывало, пива.
– Ступай к немцам своим! – кричит на него трактирщица. – Мы не боши, чтобы пивом надуваться. Пусть тебе сам кайзер нальет.
– Тогда… вина. Прошу, мадам.
– Еще чего захотел! Дай тебе вина, так мне потом по миру идти надо… Знаем мы, как вы, русские, вино пьете…
Да, неуютно стало в Тулоне.
***
Над люком раскорякою, словно краб, встал рассыльный с вахты, высвистал руладу «Внимание все» и позвал:
– Павлухин!
– Есть, – отозвался голос из глуби крейсера.
– В писарскую тебя… Чтобы – пулей!
В писарскую добром не вызывают, и Павлухин мысленно перебрал в памяти: все ли было в порядке за последнее время? Кажется, все. Он направился в нос крейсера, конечно же бегом, как и положено матросу, ибо ходить не имеешь права. Хоть гуляешь, хоть в гальюн тебе надо – все равно, матрос, сверкай пятками.
В большой светлой каюте над верхним деком стучал «Ремингтон». Старший писарь, не оборачиваясь, тыкал пальцами в клавиши.
– Явился? Ну, с тебя бутылку.
– За что калым дерешь?
– С унтером тебя. Сейчас, вот видишь, печатаю на подпись командиру… Неужто не поставишь?
– Поставлю.
– Дуй в буфет.
– Дую…
Павлухин покрутился возле иллюминаторов буфетной:
– Эй, Васька! Бутылку свистни, потом расквитаемся…
Аскольдовский «базиль» был малый опытный: с того и жил, что воровал. Огляделся – нет ли кого вокруг, и скоро за пазухой Павлухина лежала бутылка. Вернулся гальванер с нею в писарскую, сказал весело:
– Давай штопор.
– Штопор тебе еще! – И писарь вышиб пробку ладонью. – Задрай двери на резину… Драболызнем, гори оно все к черту!
Драболызнули, и Павлухин вышел уже унтер-офицером.
Глянул под полубаком на часы: было время курнуть.
Самокин сказал ему:
– Стало неспокойно. Будем отныне встречаться через день. Если что – я сам найду тебя… Кстати, сегодня я шифровал телеграмму «Ваньки с барышней». О наших делишках.
– И что там за делишки у нас?
– Да неважные. Шкура – Ряполов…
– Штрадалец-то? Он мне с первого раза не приглянулся. На кой ляд, спрашивается, итальянцам сажать нашего брата, русского? Конечно, дело тут грязное… Стащил что-нибудь, а выдает себя за «штрадальца».
– Что с Левкой-то? – поинтересовался Самокин.
– Да куда-то провалился. Раньше все жрать ходил. Видать, в легионе его только марши играют. А жрать на сторону бегают.
– Придет, – сказал Самокин, озираясь. – Вон Труха сюда сыпет. Гаси и – отваливай. Я с этим ананасником один на один побеседую…
– А тебя с контрами? – спросил боцман Труш, намекнув на получение «контриков».
– Так точно. Унтер-офицер первой.
– Махнул, брат! Ну, с поздравкой тебя, Павлухин, – сказал Власий Труш, искренне пожимая руку бравого гальванера. – В нашем полку, как говорится, прибыло… Ну-ка, дыхни!
Труш понюхал – чем пахнет изо рта Павлухина.
