скачать книгу бесплатно
– Я их боюсь.
– А у меня больше ничего нет. Единственный мостик из прошлого в настоящее.
* * *
Дочь успела только на поминки, она замужем за французом, который занимает хорошую должность в какой-то пароходной компании в Марселе. Сумасшедший город, набитый арабами с фальшивой миной покорности на лицах. Разложив товар прямо на тротуарах, они сидят на корточках в своих белых простынях и хватают прохожих за щиколотки – купи! Это открытая видимость деятельности: так они демонстрируют властям легальность, а зарабатывают как-то иначе, втёмную. Втёмную копят организованную ненависть против неверных, которые сладко спят, наивно веря в силу разума и не чуя, что новые гунны уже стоят у ворот цивилизации.
Дочка не приезжает ко мне даже на лето: кому нужна больная старуха, которой надо хотя бы сочувствовать, а у тебя настроение хорошее, ты позагорал, наплавался, выпил пивка, съел бифштекс с кровью. Зачем портить удовольствие? Катя с мужем и детьми, между прочим моими внуками, отдыхает на Средиземноморском побережье и на Канарах, подальше от призраков смерти. Правда, поступали осторожные намёки – продать квартиру на Кавказе и купить в Евпатории или в Ялте: у внука слабые лёгкие, ему нужен сухой климат. Ну, уж дудки. Мне всегда был противен и смешон хохляцкий национализм, хотя преступно подаренный Украине Крым по традициям и языку всегда оставался, бесспорно, русским. Не то, что Прибалтика, где демонстративно говорили только на родном языке. Или Грузия, в которой по-русски не брехали разве что собаки, а всё равно чужая территория, и жили, и думали там по-другому. Слава Богу, Крым вернулся в Россию, но над ним висит грозовое облако. Просто так всё не кончится.
Звонит дочка часто, но говорит скоренько, по верхам, ссылаясь на сумасшедшие телефонные тарифы. Я ничего толком не знаю о её личной жизни: довольна ли Катенька ролью супруги необщительного задумчивого мужа – будто и не француз вовсе, есть ли у неё привязанности, кроме него, как со здоровьем? Что за характеры у девочек-двойняшек, которые отучились в Англии, по-русски говорят с акцентом и в Россию не рвутся? Я не осуждаю. Конечно, хорошо бы повидаться, но мало ли чего кому хочется. Главное, чтобы все были счастливы насколько возможно. Счастливой можно быть в любом пространстве, просто надо уметь. Катя умеет не очень. Она не в меру категорична, безапелляционна, и во всех неудачах кто-то виноват.
После куцых объятий начинает упрёкать, это её стиль:
– Мам, ну успокойся, перестань плакать, ну что ты, в конце концов! Люди умирают, так жизнь устроена. У тебя дети, внуки, тебя любят. Чего ещё надо?
– Деточка, ты не понимаешь. Вы все – в этом мире, а мы с папой в другом.
– Не очень-то ты при жизни его ценила.
Ох. Слова неожиданны и обидны. Откуда такая жестокость? Хочет встряхнуть меня, привести в чувство, чтобы меньше страдала? Но как не страдать? Жизнь в основном состоит из страданий, и даже в моменты, когда судьба дремлет, страдания прячутся по закоулкам сознания. Споткнёшься на каком-то пустяке, и откроются шлюзы. Увидела в телефонной книжке номер, записанный почерком Кирилла, и поползло, и затопило, обжигая, ощущение потерянного рая. Душевные и физические страдания формируют нас, заставляя шевелить мозгами, чтобы избежать боли, учат сопереживать и ценить минуты счастья. Покой тоже надо выстрадать.
В моём отношении к дочери что-то неуловимо меняется. Без Кирилла чувствую себя уязвимой, осторожно подбираю слова, боясь обнажиться и услышать отповедь. Я уже не очень-то хочу быть по?нятой. Мы и прежде не чувствовали себя подружками, а теперь душевно отдалились ещё больше. К Кириллу она всегда была ближе, он с нею нянчился, млея от нежности, и она его обожала. Для моей девочки отец – первая серьёзная потеря, однако относится она к смерти по-деловому – пришло время, в конце концов все там будем. Возможно, переживает сильно, но не показывает, ну, да, её воспитал Кирилл, а он умел скрывать свои чувства.
А может, печаль сдерживается чужой кровью? Впрочем, в голос крови я не верю, живые контакты важнее, тем более девочка правды не знает. Катя подозрительно быстро повзрослела, стала самостоятельной, умной, крепко схватила судьбу поперёк туловища. Чётко знает, чего хочет, всегда, собрана и организована. Семья у Катюни на первом месте, и она всех донимает опекой, забывая о себе. Мало и не вовремя ест, ещё меньше спит, старается всё делать своими руками, делать до отвращения тщательно, даже очки мужу протирает, а когда тот ложится спать, прыскает дезодорантом в домашние тапочки. Каждое утро его ждёт свежая сорочка и отутюженные брюки. Француз терпит, видимо, сильно любит, мирится даже с тем, что она зачем-то преподаёт ему русской язык. Семья ходит строем и живёт по расписанию. При случае Катя учит меня. Я сопротивляюсь.
– В том-то всё и дело, детка. Сердцу нечем успокоиться. Но ты не волнуйся, я справлюсь.
Вру, не краснея. Бесполезно кричать в уши глухому. Она смирилась, а я нет, для меня Кирилл ещё жив и во снах, и наяву, для неё же отец глубоко в прошлом. Она права, и Федя прав, не существует одной правды, у каждого своя, даже правда факта может быть истолкована по-разному, чего уж тут говорить о понятиях. И в этом вся суть: как бы ни любили нас дети, мы живём в разных измерениях.
* * *
Вернувшись с поминок в пустой дом, бесцельно брожу среди привычной мебели, картин и фотографий на стенах. Как много значат вещи. Мучительно хочется передать их детям, чтобы те, как в эстафете, передали палочку дальше. По природной наивности, а она нас никогда не оставляет, и слава Богу, а то уж совсем было бы страшно – мы видим в вещах залог хоть какого-то несуразного и неполноценного, но продления рода. Вещи, в которые вложено столько усилий и любви, единственно материальное, что остаётся от нас после смерти, и, потрогав их, можно уловить нашу энергетику.
Всё приобреталось с тщательным выбором, каждую своевременно чистили, гладили, мыли и хранили бережно. Оказалось напрасно. Теперь привыкли, пусть и к дешёвому, но новому, самим купленному. Время пришло более обеспеченное, с возможностью долго отсутствовавшего выбора, и массовая психология тоже изменилась: вряд ли кто-то из нынешних станет терзаться ностальгией по комоду из ДСП. Мне удалось всучить добротные костюмы Киры ассенизатору «из понаехавших», что приходил чинить унитаз, но от фрака с дырочками от лауреатских значков на шёлковых лацканах и концертных лаковых штиблет Дона мигрант отказался. Отнесла в церковь, там берут, пристраивают бомжам.
Вещей, обросших воспоминаниями, как днища кораблей ракушками, мне жаль. Люди вполне обойдутся без меня, а некоторые даже с облегчением, а вот вещи беззащитны перед новыми распорядителями их судеб. Терзает мысль: как будут жить сиротки? Кто будет пить из моей зелёной чашки, поливать мой нежный цветок на окне, смотреть в моё бездонное небо? Через вещи, которые много лет окружали меня, пытаюсь удержать в себе ушедшее время и угасающую любовь. Другим эти бесконечные мелочи непонятны, смешны, а правнукам станут уже безразличны, как нам безразличны погребённые под домами старые кладбища.
Всё правильно. Вечного нет ничего, вечно только то, что происходит сейчас. Просто вещи живут дольше нас. Вернее, могут жить, но живут ли? Когда их было мало, они высоко ценились, и шкафы XX века недалеко ушли от сундуков XIX. Нынешние людишки, особенно кто при деньгах, чтобы не лишаться мобильности – главной константы грядущего, даже квартиры и дома предпочитают арендовать, а не приобретать в собственность. Проще купить новый гардероб, нежели возить за собой прежний. Любые предметы производят в таком количестве и разнообразии, что хранить их бессмысленно и непрактично. Понятие «личные вещи» отмирает. Потомки с легким сердцем выбросят родительское барахло на помойку, и разорвётся печальная связь времён.
Но у меня цепкая память, я ещё не забыла, откуда что явились. За стеклом буфета стоит набор открывалок для винных бутылок, которые мы с Кириллом привезли из Чехословакии, была такая страна, а фаянсовую кружку с изображением Кипра купили позднее, на курорте в Пафосе. Хрустальный колокольчик он приобрёл из утилитарной надобности, чтобы заболев, я звонила, когда нужна помощь. Стекло хранит прикосновение его пальцев, его взгляд.
Зажигалка-пистолет – уменьшенная копия того, из которого Дантес застрелил Пушкина – парижское изделие, привезена некурящим Доном, как и белоснежный коралл из Австралии и коробка с изображением кенгуру – в ней фарфоровые шпажки, на которые я терпеливо нанизывала чернослив с оливкой, завёрнутый в полоску бекона. Шпажки осиротели, потому что двадцать пять гостей давно не собираются в нашем доме по праздникам или просто по весёлым выходным.
От моей бабушки, Натальи Христофоровны, осталась всего одна вещица, которой я очень дорожу: простенький фаянсовый молочник, каких уже не выпускают, потому что молоко хранят в пакетах в холодильнике. Аккуратненький молоточек с рукояткой, до глянца отполированной трудолюбивой ладонью, – рабочий инструмент дедушки, Дмитрия Андреевича. Самодельная пепельница из гильзы от снаряда, с надписью За победу принадлежала хостинскому свёкру, прошедшему войну. Бабочка с магнитиком машет крыльями над газовой плитой, когда запускается вытяжка – её принесла покойная Кондрашова, аккомпаниатор из консерватории, она часто сопровождала Дона в гастролях. Две серебряные кокотницы подарила одинокая соседка Зина, не на память, а просто так, от души. Она была намного моложе меня, работала в банке и не собиралась умирать, но умерла в одночасье – подошла небесная очередь. Дальние родственники разнесли по блюдечку накопленное на долгую жизнь и разъехались довольные, позабыв о хозяйке. А я вспоминаю Зину каждое утро, пробегая взглядом по буфету. Иконку «Утоли моя печали» подарила дочка, странно, ведь Катя атеистка.
У каждого предмета, даже не связанного ни с кем персонально, свой шрам памяти. В свитере из мохера, выношенном до дыр, приятно спать по осени – отопление на юге отключают поздно и, сколько не насилуй электрокамин, по ночам зябнут ноги и нос. Или вот декатированные временем и уже позабытые промышленностью вафельные полотенца: окунёшь в них лицо, слегка приложишь к груди – и они сами впитывают влагу, лаская кожу, словно руки любимого мужчины.
Больше всего в доме картин, их собирал Дон. В середине прошлого века показателем достатка являлся хрусталь, живопись была прихотью немногих, чувствующих искусство кожей. Природа одарила скрипача художественным чутьем, он дружил с молодыми живописцами и принадлежал красоте. Несколько работ Петрова-Водкина, эскизы Маковского, бело-серые снега Бялыницкого-Бирули, но больше всего «маленьких голландцев» и картин неизвестных мастеров, скорее всего, не подделки, поскольку вывезены после войны из сытой Европы. Москву завалили трофейным, часто криминальным антиквариатом, правда, денег у нас с мужем тогда водилось не густо, но он находил какие-то возможности, менялся или брал полотна в долг, не представляя, как будет расплачиваться, и я не жалела, что аукнулась новая шуба. Шить одежду в правительственном ателье, которое обслуживало нашу семью, мне уже не полагалось, поскольку я замужем: большевистские бонзы законы более или менее соблюдали, а не только требовали этого от низов. Выручала мама, умудряясь оформлять заказы не только себе, но и мне, туда же привозили импорт по смешным ценам.
Когда Дон начал выезжать за рубеж, деньги появились – хотя платили по-советски мало, но всё в сравнении – и он радостно одевал меня, как куклу. Неизбалованные соотечественники останавливались на улице, чтобы рассмотреть мой прикид. Дон и сам, в мягких велюровых шляпах с широкой лентой, выглядел, как актёр американского кино. После смерти его вещи долго томились в запертом шкафу, ключ от которого я спрятала. Второй муж никогда не тревожил эту сторону моей жизни.
Часть памятных предметов поглотил переезд в Хосту, другие я выбросила сама. Сожгла скрученное в трубку фото, нас, обнажённых, сделанное Доном после ночи любви – взвёл затвор аппарата и успел влететь ко мне в постель – чистый Роден. В мусоропровод отправлен плюшевый кот в сапогах, с ушами, обсосанными годовалым Федюней, и сильно помятое бархатное сердечко, проткнутое позолоченной стрелой – робкий подарок моего одноклассника Толика. Житийного хлама хватает. Меха разлезлись, лучшие в мире итальянские туфли устарели, я живу в окружении долгоиграющих кусочков прошлого и веду с ними внутренние монологи.
* * *
Безмолвие сторожат кипарисы. Даже при большом ветре, когда другие деревья отчаянно шумят листвой и в ужасе размахивают ветвями, эти самоуверенные колонны покачиваются грозно, но бесшумно. От тишины звенит в ушах, тишине удивительно точно подходит шаблон «мёртвая». Бегущее время, с его тайной константой, кем-то заранее обозначенной, теперь целиком принадлежит мне одной, но наполнить этот подвижный образ вечности нечем – отсутствуют потребности и желания, которые вращают стрелки вселенских часов.
Ближе к вечеру с противоположной стороны реки прорываются невнятные голоса, звуки ресторанной музыки. Люди приехали отдыхать, они пьют и смеются. Меня всегда восхищала способность человека радоваться жизни, не думая о конечной станции.
Первая ночь без Кирилла. Сдерживая озноб, я укуталась пуховым платком и вжалась в угол дивана. Сквозь полупрозрачные шторы пробивается свет уличного фонаря. Шторы вешал муж, расплавлял пухлыми белыми руками и всё время спрашивал: хорошо ли? Ему важно моё мнение. Трудно поверить, что он больше никогда не войдёт ни в эту комнату, ни в другую, что он уже вне пространства живых. Тридцать лет мы каждый день разговаривали, касались друг друга пальцами, щекотали губами – и вдруг провал. Память о нежности осязаний предстояло безжалостно умертвить.
Можно попытаться память обмануть и найти милого друга, или создать новую семью, или просто совокупляться на кухонном столе в ярости бесчувствия. Фантазии отчаяния безграничны, а вот встретить человека, чувствующего похоже – из области мечты. Революциями, перестройками, рынками остаточный слой интеллигенции размазало по стенке. На смену пришли либералы, которые скоренько трансформировались в прагматиков и циников, причём, что удивительно, совершенно невежественных, с ними не о чем говорить. Сойтись с каким-нибудь духовным пигмеем после мужчин, которые у меня были, всё равно, что заснуть с принцем крови, а проснуться с сантехником из ЖЭКа.
Сгодился бы мужчина без претензий, образованный, не пьющий и не слишком поношенный, который ужинал бы и спал со мной, возил на дикий пляж и целовал руки, спасая от одиночества. Но таких, кажется, уже нет в природе. Нарисовался один, сильно помятый жизнью, но ещё не утративший романтических позывов инженер на пенсии. Я уже и уши развесила. Пригласил в гости, поил чаем, цветом и градусом напоминавшим верблюжью мочу, кислым молодым вином, на закуску – виноград и плитка шоколада, для удобства аккуратно поломанная на квадратики, и ни один не лопнул вкось – это надо постараться. Я помахала в воздухе сладкими пальцами. Он протянул бумажную салфетку, предварительно разорвав её пополам. «Стоп! – сказала я себе. – Девушка, ты не в ту дверь вошла».
Ещё забавнее оказался отдыхающий из Кемерово. Совсем свежий, лет тридцати пяти, не больше. У меня фигура без живота, кожа без целлюлита, педикюр и французские духи. Я выгляжу моложе своих лет, однако же не настолько. И чем ему приглянулась? Каждый день занимал мне место под тентом, за руку выводил из моря на берег, что очень кстати: на гальке легко потерять равновесие даже в резиновых туфлях. Недели через две, когда я уже на него насмотрелась и собрала досье недостатков, стал называть желания своими именами. Пришлось отпугнуть: «Дурачок, я же развалюсь на ходу». Обиделся. Ну, как мужику объяснить, что женщин надо брать сразу, не оставляя времени на анализ и сравнения? Тут у него очень кстати и путёвка закончилась.
Наиболее серьёзные намерения лелеял сосед по лестничной клетке. Когда-то я приятельствовала с его женой, но она уже несколько лет как умерла. Мне шестьдесят с небольшим, ему семьдесят – округлённо. Чем не пара? За ним присматривают сын и невестка – стоматологи из Москвы, с недавних пор постоянно живущие в большом доме на гребне горы. Они открыли на главной улице Хосты врачебный кабинет. Частная практика приносит хороший доход, поскольку зубы разрушаются раньше других частей тела и имеют подлое свойство нестерпимо болеть.
Сосед, чисто одетый, выглаженный, выбритый, сбрызнутый одеколоном, обнимает меня со всей силой одинокой души, страстно целует, метясь в губы и попадая в ухо – так искусно я уворачиваюсь. Постепенно перевожу наши отношения на дружеский уровень, и он подчиняется, в ожидании других перспектив. По возможности втягивает меня в семейные праздники сына, в поездки на дорогом джипе по окрестностям – новички в этих местах, стоматологи не устают восторгаться южной природой. Молодой хозяин – высоченный, красивый, небрежно и дорого одетый, изо всех сил стремится продемонстрировать провинции столичный шик. Не раз ловила на себе тренированный взгляд тёмных глаз: надеется пристроить папашу в хорошие руки. Не мной же ему интересоваться?
Как-то большой компанией – я тоже приглашена – поехали на водопады, в густых зарослях горных склонов их множество. После пыльной, жаркой дороги все с визгом бросились к озеру, в которое с высоты шумно падала широкая струя воды, создавая завесу перед неглубокой пещерой. Каждый развлекался, как мог. В бикини я выглядела получше иных молодаек. Наплававшись, ухватилась за край камня, чтобы укрыться в прохладе ниши, как кто-то сильным рывком втянул меня внутрь и слёту посадил себе на бёдра. Это был стоматолог. В полутьме грота я не сразу заметила, что он свершено голый. Скользкие от воды губы поползли по моей шее, вобрали подбородок, потом рот. Ахнуть не успела, как он ловко сдвинул в сторону мои узенькие эластичные трусики. Его взволнованный затейник, неприятно холодный, ткнулся мне в бедро. Я рванулась, выскользнула из мокрых объятий и нырнула в озеро.
Баранина с баклажанами и помидорами уже запеклась на мангале, все толпились вокруг складного стола. Подоспевший хам вручил мне горячий шампур и насмешливо глянул в глаза. Я своих не отвела, наоборот, приняла вызов:
– Вздумали стать некрофилом?
Похоже, он моей шутки не оценил и уверенно прошептал на ухо:
– Поверьте, я разбираюсь в женщинах любого возраста.
– Как привлекательны заблуждающиеся мужчины, – язвительно сказала я.
Шансы докторского папы, и без того невеликие, стали нулевыми.
Претенденты на брачный союз вызывали мстительное желание сообщить, что я уже похоронила двух мужей и третьего долго не удержу. Да и зачем он мне? Чтобы не ложиться одной в двуспальную кровать? А вдруг он пукнет ненароком или с шумом начнёт выпускать газы, словно детище советского автопрома? Ужас. Между тем от вида несмятой подушки хочется завыть. Выть я боюсь, это очень возбуждает, тянет всё повышать и повышать тональность и трудно остановиться. Душа выворачивается наизнанку от боли.
* * *
Поменяла большую кровать на меньшую, но одиночества не убыло. Засыпать и просыпаться одной после стольких лет, проведенных с мужчинами, – это можно выдержать? На воскресном развале продавались чудесные носочки, высокие, теплые – у Кирюши в последнее время мёрзли ноги – и как раз его редкий 31-й размер. Я пощупала и пошла дальше, стараясь не заплакать. Мне всё напоминает мужа: дырка на простыне, которую он протёр жёсткими пятками, пятно на обоях, где он прихлопнул комара, пол-литровая кружка с красными петухами – из неё он пил по утрам кофе. Витые ручки на окнах мы выбирали вместе, потом он прикручивал их своими умелыми пальцами.
Меня преследует ощущение, что Кирилл где-то близко, я чувствую его незримое присутствие и веду с ним мысленный диалог. Гуляя в парке, выбираю для отдыха знакомые скамейки. Раньше садилась с краю, а теперь в середине, это его место. Мне кажется, я смотрю его глазами, испытываю восхищение, которое испытывал он, любуясь гигантскими финиковыми пальмами.
В том году март и апрель замучили дождями, а май открылся светлый. Стою возле фонтана. Вокруг теснятся воробьи – пьют и купаются. К теплу. Хочется рассказать Кирюше, что вижу и как чувствую, порываюсь позвать, чтобы вместе застать врасплох распустившийся редкий цветок.
В три обхвата платан в конце нашей улицы, возле церкви евангелистов, помнит руки Кирилла, который гладил, даже целовал пятнистый ствол, такое нежное чувство вызывало в нём могучее дерево, и пока я могла ходить, обязательно передавала платану привет от Кирюшеньки. «Помнишь, как он тебя обнимал?» А ивушка у подвесного моста? Всем-то она мешала: то проводам, то строителям, обкорнали её, безответную, и муж очень расстроился, а теперь она снова отросла и склонила лёгкие ветви до самой воды. Вот была бы ему радость!
Хотя мне никто не мешает жарить картошечку и омлет с беконом, я покупаю диетические продукты, которые предпочитал Кирюша. Обед готовлю на двоих, потом сижу и ем в одиночестве, прислушиваясь, не скрипнет ли дверь. Кажется, муж сейчас войдёт, скажет: «Здравствуй, моя маленькая Мышка!»
Любой предмет домашнего обихода всё, что долгие годы ему служило, вызывает воспоминания: длинные рожки для обуви, расчёски всех цветов и размеров, тапочки в клетку, которые до сих пор стоят в коридоре. В ванной комнате, рядом с моей розовой, по-прежнему живёт синяя зубная щётка Кирилла. Они смотрят друг на друга, кивая головками. Синей сиротке я вечером рассказываю, как прошёл день, и желаю спокойной ночи.
С годами боль потери поистёрлась, но иногда меня охватывает какая-то безразмерная потусторонняя тоска, и приходит она не с мыслями о счастливых событиях нашей жизни, а в момент, когда моему взору является красота: новый пейзаж, цветок, улыбка внуков… Мне доступно любоваться тем, чего Кирилл уже никогда не увидит. Если нам доведётся встретиться в лучшем из миров, я всё ему поведаю в подробностях.
Надо научиться уходить в прошлое, не прикасаясь сердцем, иначе перехватывает горло и нечем дышать. Люди свыклись с банальным слоганом, придуманным бессердечным человеком: время лечит. Фраза годится лишь для рекламы, если бы время вдруг стали продавать: купил 240 часов и можешь десять дней переходить на красный свет. На самом деле время не лечит. А если и лечит, то так долго, что не успеваешь дожить до выздоровления. Душевная скорбь не проходит, ведь она не телесная. Время её притупляет, отодвигает, но вдруг, зацепившись сознанием за какую-нибудь ерунду, по-новому возрождается старой болью. В конце концов, что такое тело? Сосуд для души, от его формы зависит в жизни не главное, скорее даже напротив – подаренная нам при рождении душа формирует тело. Я чувствую, физически ощущаю, что во мне сидит душа, необъяснимая, неизмеримая, непредсказуемая. А часто ли мы о ней задумываемся? Когда жареный петух клюнет.
Признание души предполагает наличие Высшей Силы, которую принято называть Богом. Ни совесть, ни сострадание, ни любовь и стремление к свободе не могут являться результатом мыслительного процесса. Верить в Бога истинно – непросто, нужен душевный труд, а он самый тяжёлый. К тому же вера не упрощает, а усложняет жизнь. Как писал Святой Августин, вера вопрошает, тогда как разум обнаруживает. Вот-вот, все задают вопросы, а объяснить некому. Библия – кладезь загадок без ответов. Видно, так задумано, что ответов не существует в принципе. Религия необычайно удобна для дураков и лентяев – думать не надо, даже вредно. Предлагаются простейшие решения, которые исключают инакомыслие. В основу веры положена неравноценная мена: за праведный земной путь обещана жизнь вечная. Какая она, и хороша ли, этого ли ты хотел, к тому ли стремился – никто не знает. Морковка перед носом простаков! Я не верю в непостижимое, в непохожее на правду, в то, что отнимает индивидуальность. Не хочу быть овцой, которая ждёт инструкции от пастыря.
Вместе с тем Бог – это удобно, на него можно свалить недуги, незнание, глупость, напасти – такая, мол, уж несчастливая звезда, то бишь судьба. И даже обретя удачу, мы восклицаем: Спасибо тебе, Господи! Руководствуясь прагматизмом, ну, и, конечно, каким-то странным порывом, я пыталась себя перевоспитать. В пятьдесят лет с ощущением благодати приняла крещение, выстаивала длинные литургии, ничего в них не смысля, исповедовалась, непонятно в чём, и причащалась: ела «тело христово» и, пересилив брезгливость, из общей ложки пила Его «кровь».
Кусочек пресного мякиша в разбавленном кагоре меня не впечатлил, и верить я не сподобилась. Православные обряды так театрально-красочны, что заставляют сомневаться в искренности незримого. За версту пахнет системой, тщательно разработанной людьми с воображением, а обман меня с детства раздражает.
Да, был на рубеже новой эры харизматичный проповедник, сын Марии и Иакова, защитник слабых от силы неправедных. Вокруг него ученики возвели воздушные замки мифов. Нищее неграмотное окружение слушало, разинув рот. Ну, как Он мог вернуть разложившимся клеткам Лазаря первоначальное состояние?! Если Бог создал законы природы, то хотя бы не должен им противоречить.
Мой атеизм не от отрицания Творца, просто я страдаю потребностью в доказательствах, а их нет. Вера иррациональна, мне же, подобно Абеляру, чтобы верить, нужно понимать. В таких случаях посещение церкви мало продуктивно. Должно сверху что-то стукнуть и проникнуть внутрь. Но Бог, по одному лишь Ему известным причинам, не желает снизойти до меня. А так хочется, чтобы Бог был. Его существование придаст жизни смысл, хотя, с другой стороны, потянет за собой груз обязанностей и ответственности за всё, совершённое во время земного пути. Это напрягает, а мои нравственные силы и без того подорваны.
Ночную тишину нарушают звуки дождевых капель. Крупные и тяжёлые, они предвестники щедрого ливня, который не замедлил пролиться. Вода стала стеной, отгородив от меня посёлок прозрачным занавесом, а шум издаёт такой, словно закипает гигантский чайник.
Жизнь моя, жёстко разрезанная надвое смертью Кирилла, совершенно переменилась, а пустопорожнее время разносит прошлое и настоящее в разные стороны всё дальше и всё быстрее. От безысходности клонит в сон. Качаясь на волнах забвения, я словно слышу: «Спи, Мышонок мой прекрасный, баюшки-баю». Сознание уже дремлет, и счастье кажется возможным.
Если бы не просыпаться и вечно видеть лёгкие сны.
* * *
Движение, движение, движение. Оно гасит отрицательную энергию, отвлекая от больших и мелких неприятностей. Раньше, нервничая, я всегда бросалась стирать руками в тазике мелочёвку. Тёрла с остервенением, давая выход возбуждению. Вот и теперь неплохо бы устроиться на работу, но в курортном городке востребованы, посудомойки, официантки, продавщицы, и то только летом. Это мне ни с какого боку. На приличное место пенсионера не возьмут, хоть танцуй работодателям лезгинку для доказательства не увядшей прыти.
Чтобы придумать себе занятие, надо быть такой деятельной натурой, как моя подруга Тина. Когда они с мужем купили деревенский дом во Владимирской области, она ударилась в сельское хозяйство. Косила, полола, с любовью просеивала землю меж пальцев, сажала картошку, ремонтантную клубнику, варила варенье и гнала ягодные соки. Десять кур-несушек отзывались на имена и бегали за нею, как собачки. На первую зиму птиц поселили в лоджии московской квартиры, откуда они в отсутствие хозяев вырывались на свободу, гадили в комнатах и несли яйца на диване. В дальнейшем кур оставляли зимовать в деревне у соседки, пока они, страдая без хозяйской любви, не перевелись окончательно. Но земля долго оставалась Тининой страстью, пока болезнь позвоночника не наложила вето на движения и потребовала хотя бы минимального комфорта – воды из крана, тёплого сортира и врачей поближе, а там такие дороги – «скорая» не проедет.
Тогда Тина увлеклась вязанием. Процесс этот требует терпения и времени, и она вязала, говоря по телефону, помешивая кашку для внука, но главным образом, сидя в кресле у телевизора. Пока глаза обходятся без очков, это удобно: поглядываешь на экран, слушаешь текст, а пальцы продолжают крутить спицы. В этом деле Тина достигла редких успехов, впрочем, как и во всяком другом, за которое бралась. Но по телевизору стали показывать всякую муру, глаза запросили очков и с вязаньем пришлось покончить.
Одно время её коньком стали переводы с английского книг о знаменитых певицах и актрисах. Слог у неё прекрасный, грамотность блестящая, терпения не занимать. Тина вынимала из принтера сотни страниц и собственноручно переплетала. В компьютерах она, прабабушка, разбирается не хуже молодых, сама настраивает, смотрит старые музыкальные фильмы, которые обожает, и беседует с подругами, разбежавшимися по миру – в основном, в Америку и Израиль, поскольку, по случайности или нет, большая часть её многочисленных друзей – евреи. Но что странного, если Тине нравятся умные и деятельные, а не те, кто такими только кажутся? Впрочем, я не совсем права: она любит многих, если не всех, разница лишь в силе любви.
Мне языки никогда не давались. Изучить чуждую лексику и проникнуть в строй чужого мышления до такой степени, чтобы понять: «чудное мгновение» – не просто стоящие рядом красивые слова, а музыка наслажденья, я бы не сумела, с этой способностью надо родиться. Ничего не остаётся, как заняться собой. Поздновато, конечно, начинать себя любить, когда кожа теряет упругость. Спасибо Кириллу, который никогда не сомневался в моей вечной молодости. Возможно, он не врал – ему так казалось.
Модная стрижка, яркие блузки рождают иллюзию позитивности бытия. Живу в окружении любимых картин, книг и запахов. Я ухожена, маникюр и педикюр мне делает милая услужливая девушка из «Салона красоты». Регулярно посещаю кино, концерты, заполняя пространство суетной подвижностью, случайной болтовнёй со случайными людьми. Приглашаю в гости знакомых, часто шапочных, отчего потом страдаю – не столько жаль потерянного времени, сколько угнетает способность тратить его бездарно.
Как-то, гуляя по набережной реки, приземлилась на скамейку. Из ущелья Самшитовой рощи всегда тянет прохладой, поэтому местные любят тут отдыхать. Рядом пожилая пара продолжает разговор.
– … Появилось разнообразие, выбор, – пытается что-то доказать мужчина.
Какой выбор? Какое разнообразие? Ему скоро на кладбище. Но требовать от человека, чтобы он был философом нельзя. Он обыватель. И главное – ему хорошо, возможно, он даже счастлив. Завидую. К тому же, их двое.
Нет, один. Женщина продолжает молчать, упрямо поджав губы. Тогда мужчина говорит, словно выбрасывает козырного туза:
– И ещё надежда.
Она смотрит на него с сожалением и опять ничего не отвечает.
Бедняги. Пожалуй, я в лучшем положении. У одиночества свои преимущества. Не сразу и с удивлением привыкаешь быть хозяином собственного времени. Можно не вставать утром, если не хочется, умываться днём, а гулять ночью. Неужели те, кто имеет такую же возможность, её не ценят, не благословляют? Только тогда и становишься собой, когда время лишено рамок. Один лезет в горы, другой сутками сидит с удочкой, а я беру книгу, которую никто не может у меня отнять, и превращаюсь в жадного пожирателя чужих мыслей. Одиночество – не более чем страшилка, одиночество – это свобода.
У самого большого в Хосте магазина уже несколько дней замечаю прилично одетую старую женщину. Вжавшись в угол, она не просит милостынею, но тогда зачем стоит? Подхожу. Я сама не намного моложе, но эта вся в мелких морщинках, словно кожа потрескалась от жара.
– Что, бабуля?
Она не отвечает, только трясёт головой.
– Денег? – спрашиваю и глажу по плечу.
Запавшие глаза наполняются слезами.
– Дочка померла, а зять с внучкой пенсию отбирают. Пьют. Из квартиры в гараж выселили, там и сплю. Моюсь у соседки, спасибо пускает.
Упреждая естественный вопрос, добавляет:
– Везде ходила, везде писала. Отвечают – это ваши семейные дела, мы вмешиваться не можем, права нет, такой, значит, закон…
Бабуля улыбается. Или это гримаса боли? Зачем ей свобода одиночества? Если только в качестве насмешки. Я чуть не насильно всовываю в крепко сжатые руки пятьдесят рублей, которые её не спасут, и собственная жизнь, с рефлексиями, бореньями и потерями, кажется мне слаще мёда.
Поутру глянула в окно на зелёное буйство вечной красоты, вспомнила старушку и сердце защемило: а во мне-то всё не так! Что не то, что не эдак – смутно и неясно, главное – не так. Хочется бежать, лететь, успеть сделать недоделанное, дожить недожитое, отдать неотданное тому, кто нуждается в твоём тепле, в добре, в касании сердца.
Почему мы так бедно, так скупо живём? В какие дальние дали откладываем золото жизни? Немереная сила заложена в каждом изначально. Зачем бороться за лучшее, надо лишь сейчас делать добро и не терпеть зла, вот и вся борьба. Не я это придумала. Но как осознать это раньше, чем откажут ноги, истощатся физические силы. Как успеть с крашеным яичком к Пасхе Христовой?
* * *
Под нажимом соседки, трясусь в автобусе к абхазской границе за дешёвыми мандаринами, которые перекупщики сбывают в Сочи втридорога. Там много чего ещё можно взять. У одной тётки в плетёной корзине лежат и обречённо квохчут живые куры. В круглых желтых глазах стоит страх. Значит, они тоже знают, что умрут. Вся их жизнь – лишь ожидание отложенной казни. И никакая лига защиты животных не охраняет тех, кто выращен на убой. Примерила на себя куриную долю и захотела стать вегетарианкой. Пассивно. Потому что не могу без мяса.
Осваиваю экскурсионные маршруты по Кавказскому побережью и предгорьям, хотя никогда не любила туризм – впечатления стирают друг друга, путаются. Иное дело, когда можно в удовольствие пожить на новом месте, обвыкнуть, проникнуться местным духом. Понять. Но в мои годы и с моими ногами путешествовать тяжело. Лучше сидеть на набережной реки, дышать прозрачным воздухом и слушать, как ледяная струя скачет по булыжникам.
Иногда устраиваю праздник души, соответственно вредный для тела: покупаю хорошее немецкое пиво и копчёного леща, обязательно с икрой, или раков. Летом Кирилл каждый день доставал из холодильника запотевшую бутылку, поэтому к старости нажил пивной животик. Начиная трапезу, думаю о муже, и пиво застревает в горле. «Это твой глоток, мой зайчик», – уверяю я и с трудом проталкиваю жидкость в пищевод.
Нет, вскрывать память скальпелем опасно, можно не остановить кровотечение. Увлекаюсь разделкой костлявой рыбы, и второй стакан идёт легче, но тут меня настигает стыд: я получаю удовольствие, Кирюше уже недоступное. Впрочем, очень может быть, что он сейчас сидит одесную от Бога и смотрит на меня с небесным безучастием, если не с сожалением.
Наверное, оттуда человек Земли выглядит пигмеем. Пыжится, хочет стать выше себя, освоил крылья, слетал в космос, но отыскать родную душу в мироздании не способен. Пусть. Поднимаю Кирюшу на фуникулёре над Розой Хутор, показываю молодые пальмы, высаженные на нашей улице взамен тех, что сожгли и поломали заезжие варвары. К Олимпиаде дома в Хосте снаружи покрасили, привели в порядок тротуары, разбили клумбы. «Кира, посмотри, как красиво!» – говорю я мысленно и даже оглядываюсь, чтобы пригласить покойного мужа к совместному созерцанию. Это для других его нет, а для меня он всегда рядом.
Так, беседуя, мы гуляем, и мне не скучно, и только придя домой, я с ознобом ощущаю пустоту мира. Хочется кричать, топать ногами.
О, боль сердечная, отпусти, я не выдержу.
* * *
Шторм начался как всегда внезапно. Купаться нельзя, но вечером всё равно иду на пляж подышать морской пылью. Крутые волны накатывают на галечную полосу одна за другой без передышки. Кажется, что невозможно так долго держать темп, но вода не умеряет, а только прибавляет напор. Сердито дыбясь и всё круче загибаясь белыми кружевами, она, словно с облегчением, падает вниз, ворочая и перетирая камни.
Сижу до луны. Она появляется нежно-прозрачная, беззащитная, почти незаметная на бледном фоне, а огромное багряное солнце ещё только готовится утонуть в море. Потом луна остаётся на небе одна, и чем оно темнее, тем ослепительнее и бессердечнее становится её крепкое лицо, на котором проступает тень Каина, держащего на вилах брата Авеля. Далёкие звёзды мигают, словно у них тик.
Заворожённо гляжу на буйство стихии, и, уже уходя, всё оглядываюсь: волны без устали продолжают биться о берег с прежней силой. От чего же устало твоё сердце, Кирюша? Неужели от любви? Вдруг до сумасшествия захотела прильнуть к его могиле.
Кладбища тем пышнее, чем показушнее верит нация. Самые красивые в Италии – grande cimitera похожи на выставку роскошных скульптур, этим мастерством у нас мало кто так хорошо владеет. Самые простые кладбища у мусульман – небольшие столбики. Православные несут мёртвым цветы, еду, водку, слёзы – разве это не попытка внушить себе, что иллюзия – именно жизнь, а не вечность? Увольте меня от абсурда – я ещё жива и не очень брезгливым могу дать себя пощупать, но после смерти предпочитаю, чтобы мой прах заключили в вазу. Жаль, крематория в Сочи нет.
Сельский погост пыльный и унылый. Не верится, что мятежный дух способен найти здесь приют. Нет, Кирюша где-то в другом месте, он никогда не умирал, а просто ушёл туда, откуда не возвращаются. Неужели там настолько хорошо? Иногда меня подмывает крикнуть в полный голос: «Кира, кончай валять дурака, я соскучилась!» Он так меня любил, что, не сомневаюсь, предпочёл бы раю. Значит, там ничего нет. Тогда где же ты, Кирюша?
