скачать книгу бесплатно
– Ты мне будешь мешать. И Милу будешь отвлекать. И без разговоров. Быстро ушла.
– А то что? Маме пожалуетесь?
– Могу и папе – хочешь?
– Нет…
– Я, детка, жаловаться не буду. Я тебя вот такой, как ты сейчас, в картину вставлю – надутую и капризную.
– Вы не станете!
– Почему это? Я художник, я так тебя вижу.
– Кир, ты иди, пожалуйста. Ничего, – робко сказала Мила.
– Ла-адно!
И ушла, как еще дверью не хлопнула. Вот характер! Но отца боялась – Алексей видел, она при нем была как шелковая.
Мила же чуть не плакала, пришлось сначала ее заговаривать всякими глупостями, пока не успокоилась. Наконец стала на него потихоньку взгляды бросать, улыбаться…
Марина слушала Лёшкины рассказы и думала: «Вот ведь художник, все видит. Двойняшек различает. А что они в него влюблены обе, не замечает. Сказать ему или не говорить?»
– Лёш, а ты знаешь, в чем дело-то? Мила влюбилась в тебя.
– Да перестань. Она ребенок.
– И Кира тоже, у них все одинаково, но та бойкая, а Мила стесняется.
– Марин, ну что ты говоришь. Они мне в дочери годятся.
– Самый возраст – им скоро четырнадцать. Я сама первый раз в двенадцать лет влюбилась.
– Нет, зря ты мне это сказала.
– А что? Соблазн велик?
– Ну ты думай все-таки, что говоришь. Соблазн! Я что, Гумберт, что ли? Я на девочек как на дочек смотрю.
– Прости-прости-прости. Ну, прости. Я дура, пошутила неудачно. Конечно, конечно, ты никакой не Гумберт. Да и Мила – не Лолита. Вот Кира…
– Соблазн… Я когда их вижу, дочку вспоминаю, а ты говоришь – соблазн. Просто мне с Милой теперь неловко будет. Хорошо, дописать ее успел. Как мне с ними общаться-то?
– Лёш, я думала: сказать тебе – не сказать. Я могу сделать, чтобы ты забыл про это. Но мне кажется, так правильней, чтоб ты знал. А то ты мог, не зная ничего, случайно…
– Попасть по больному?
– Да. Ты только не дергайся, и все хорошо будет. Не напрягайся лишний раз. Как было, пусть так и будет. Ничего, перерастут постепенно.
От воспоминаний Марине стало еще хуже: «Как он мог? Как мог забыть все, что было? И как я буду жить без него, как? А дети? Просто не дай ему уйти… Господи, пусть только вернется, я все прощу. Подумаешь, даже если что и было – один раз не считается, это случайность, с кем не бывает… Самолеты сбиваются с пути. Может, и не было ничего особенного… Поцеловались, наверное, только и всего…»
Но знала, чувствовала – было, было. И лезли в глаза картинки, как он целует эту Киру, как они… Такая боль, такая тоска сразу же наваливались на Марину, что воздух леденел вокруг. И ведь соврал ей в глаза – значит, это было у него серьезно. И не один раз. И не случайность. Она даже знала, когда началось: в мае! Именно тогда Лёшка начал как-то ускользать от нее – вроде бы он тут, а вроде бы и нет. А ведь она верила ему! Думала: «Если что, первая замечу – раньше, чем он сам поймет. Чем я была так занята, чем? Как пропустила все это?»
Чем! Детьми, домом, работой… Больше всего – детьми. Еще когда родилась Муся, она заметила, что луч ее внутреннего «фонарика» переместился с Лешего на малышку, а уж когда появился Ванька! Ванька показал им, что такое настоящий младенец. С Мусей не было никаких хлопот, а Ванька орал с утра до ночи, успокаиваясь только на руках у Марины – и ладно бы, что-то не в порядке было, так нет, Марина это видела. Орал просто от избытка сил. Говорить начал поздно, но прекрасно умел всего добиваться криком, а пошел рано – Марина только и бегала за ним по квартире, потому что он не сидел на месте. Лариса Львовна качала головой – вылитый Лёшка! Такой же был конец света. Отца Ванька доводил до белого каления, Марина же хохотала: настолько они были похожи по своим повадкам, даром, что мастью разные – одинаково сдвигали брови, одинаково опускали, набычившись, голову и даже сопели одинаково.
Муся была совсем другая – миниатюрная и очень серьезная, хотя и кокетливая маленькая женщина: вся какая-то складненькая, хотя и хрупкая, с карими глазами-вишнями и непослушными черными кудрями. Она рано начала говорить, и взрослые всегда умилялись, что такое крошечное существо лепечет что-то вполне вразумительное. Когда она родилась, Леший боялся даже взять ее на руки – уж очень маленькой оказалась их долгожданная Муся! Тогда чуть не поссорились из-за имени – Лёшка хотел назвать ее тоже Мариной, но в конце концов согласился на Марью.
– Ты подумай, – уговаривала Марина, – сколько уменьшительных имен: Маша, Маруся, Маня, Марька. А полностью как красиво – Злотникова Марья Алексеевна!
Лёшка развеселился – не имя, а цитата из «Горя от ума»: «Ах, боже мой, что будет говорить княгиня Марья Алексевна». Лёшка обожал свою «княгиню» и с умилением любовался:
– Ты знаешь, когда на нее смотрю, мне аж щекотно!
– Где тебе щекотно?
– В душе…
Лешему редко удавалось вволю пообщаться с детьми, так он был все время занят, но стоило ему только появиться, как дети повисали на нем в полном восторге – только и слышно было: «Папа!» Марина вдруг вспомнила, как они с Мусей устроили папе сюрприз: малышка захотела учиться музыке, и непременно на скрипке. Несмотря на хрупкость и нежность, Муся обладала сильной волей и от обожающих ее взрослых всегда добивалась того, чего хотела. Лёшка, как всегда, все пропустил, а Муся усердно занималась и доводила домашних, особенно Ваньку, до исступления, извлекая невыразимо скрипучие звуки из самого маленького инструмента, который им только удалось найти. Учительница была невысокого мнения о Мусиных способностях, да Марина и сама видела, но ребенок так старался: «Вот папа приедет, я ему сыграю!» Зная Мусю, Марина надеялась, что после того, как папа послушает, весь интерес к скрипке пропадет и она увлечется чем-нибудь другим, возможно, более тихим. Папа, наконец, приехал – Марина присела на край ванны, где он, совершенно зеленый от усталости, отмокал после многочасового перелета из Японии:
– А у нас с Мусей для тебя сюрприз есть.
– Сюрприз?
– Ты вот не знаешь, папочка, а мы научились на скрипке играть! – засмеялась Марина.
– На скрипке? Господи. Да у нее же слуха нет…
– Зато сколько усердия! Так что тебе предстоит концерт. Завтра ты будешь дома?
– Буду, конечно. Я только прилетел – а ты хочешь, чтобы я опять куда-то…
– Я-то совсем не хочу, но я же не знаю, какие у великого художника планы. Ай!
Лёшка брызнул в ее сторону водой:
– Слушай, а что-то мы с тобой никогда не занимались этим делом в ванне? Или под душем? Как в кино.
– Ишь, размечтался!
– А романтично! Ты ж любишь романтику? Надо сделать джакузи.
– Вот только джакузи нам и не хватает! Все остальное у нас уже есть, только джакузи…
– Ну, представляешь – вода булькает…
– Да ты до постели-то добраться не можешь. Булькает у него! Нет, ты подумай, джакузи ему подавай! Готовься лучше к завтрашнему концерту.
Концерт был настоящий – Марина расставила стулья полукругом, все торжественно сели – все, кроме Вани, который категорически отказался слушать, и его отправили под присмотр няни, а Юлечке с Аркашей и многострадальной Ксении Викентьевне, которая и так больше всех слушала Мусину скрипку, пришлось-таки участвовать.
– Я вас только умоляю: не смейтесь. – Марина серьезно всех оглядела. – Я понимаю, это испытание, но пожалуйста. А то Муся обидится.
Серьезная Муся в нарядном бархатном платьице с кружевным воротничком торжественно вышла на середину, приладила скрипочку и повела смычком – Марина взяла Лешего за руку, увидев, как он страдальчески поднял брови. Марина сама еле удерживалась от смеха, у Аркаши тряслись плечи, даже терпеливая Юлечка с трудом сохраняла на лице серьезное выражение. Юная скрипачка закончила, важно поклонилась, получила все приличествующие случаю аплодисменты, похвалы и поцелуи и спросила:
– Папа, тебе понравилось?
– Ты мое чудо!
Гостей пригласили выпить чаю, а Леший пропал. И когда Марина нашла его в спальне, он рыдал от смеха, валяясь на постели:
– Господи! Еле выжил! А вид-то какой серьезный!
Марина тоже захохотала и бросилась к нему в объятия…
«А ведь это был последний счастливый день!» – подумала она. Точно, конец апреля, потом все и началось, в мае. А в июне они впервые в жизни поссорились всерьез, по-настоящему. Конечно, они ругались и до этого! Но это был своего рода театр – Марина прекрасно понимала, что Лешему нужно время от времени «спустить пар», поорать вволю, и кончалось все обычно смехом и страстным примирением. А в тот раз…
«И ведь рассказать кому – не поверят!» – уныло думала она, лежа без сна и без Лёшки под боком: он ушел спать в мастерскую. Никто не поверит, что поссорились они… из-за живописи Николая Фешина! Фешин был вторым Лёшкиным кумиром – после Врубеля. Везде, где бывал, он старался увидеть фешинские картины, покупал альбомы, репродукция портрета Вари Адоратской висела у него в мастерской на стене, а когда был в Америке, специально потащился в Нью-Мексико – в Таос, где находился дом Фешина. Марина честно рассматривала альбомы и каталоги, пытаясь понять, что так волнует Лёшку, но он говорил – бесполезно! Надо смотреть оригиналы.
Однажды увлекся и произнес целую речь:
– В репродукции все плоско, а у него фактура – как бушующее море, ураган, стихийное бедствие! Я сам художник, а понять не могу, как и чем он писал: кистью, мастихином, пальцами? Вот эта картинка, смотри: она не передает НИЧЕГО! Ничего, кроме композиции и цвета – цвет относительный, конечно. Вроде бы мешанина красок, как ты говоришь, но нет: все неимоверно точно и продуманно. И вдруг из этого красочного месива проявляется прекрасное девичье лицо – отрешенное, печальное, потустороннее… Ты знаешь, мне кажется, Фешина подделать, скопировать – невозможно. Рисунок, композиция, тон, цвет – это да. Но повторить это яростное безумство красочного мазка – то вдоль, то поперек полотна, то по диагонали – невозможно! Он словно… вырывается с поверхности в другое измерение. Вот, посмотри: портрет Лепилова. Здесь, в книжке, он просто никакой, а живьем – я видел в Русском музее – это такой пир черного цвета! Масса оттенков! Как написан этот черный пиджак – это надо видеть. Надо долго рассматривать. По этому пиджаку надо путешествовать, экскурсии водить! А обнаженные Фешина? Он их не щадит, не стилизует под всяких сильфидок и венерок – они все живые, мясистые, со складками, но это не кустодиевский пышный зефир и мармелад. Это именно мясо – плоть, жаркая и желанная. Вот эта, смотри, написана этюдно, даже не дописана, и вблизи она… словно наспех слеплена из теста, а издали – светится, тает! Живет! А эта – из Третьяковки – сделана совсем иначе! Вообще особняком, единственная такая: никакого бушующего моря, никакой пастозности – тонкие лессировки, сквозь которые грунт виден и рисунок просвечивает, а энергичный мазок только по волосам и фону. Как, почти без краски, сделал он это живое, дышащее, прекрасное и бесстыдное женское тело?! Как?»
И вот теперь Злотников из Нижнего Новгорода, где проходила его персональная выставка, съездил в Казань, где было большое собрание работ Фешина – его пустили в запасники и он вернулся, полный впечатлений: еще бы, держал в руках картины кумира! Сначала ничто не предвещало ссоры, наоборот – Марине показалось, что возвращается прежнее. Лёшка увлеченно размахивал руками, рассказывая о потрясшем его фешинском портрете Ленина:
– Фешин его успел в восемнадцатом году написать. Еще у него Луначарский есть и даже Карл Маркс, но я не видел никогда. Ты знаешь, это самый поразительный портрет Ленина! А мы ведь столько насмотрелись – с детства. Во-первых, он явно рыжий, Ленин-то! Волос мало, но – рыжие. Во-вторых – такой взгляд, убийственный просто! Прищурился и глядит, следит за тобой. А рука! Рука – краб, рука – паук. И плотоядно выпяченная нижняя губа. Такой мрачной энергетикой веет – какой там добренький дедушка Ленин с ласковым прищуром! Воля, и воля злобная, разрушительная – «до основанья, а затем…». Это не тот Ильич, что гладил по головам детей – а тот, что расстрелы подписывал! Патронов не жалеть! Да, Фешин – гений!
Потом надолго замолчал, отвернувшись, и мрачно добавил:
– А моя живопись – дерьмо собачье.
Марина так и ахнула:
– Лёш, ты что? С ума сошел? Как ты можешь так говорить? Ты же… Ты художник с мировым именем, ты…
– Я! – заорал он вдруг, но, опомнившись, перешел на шепот: – Я продался, как последняя сволочь! Все на продажу! Я хватаюсь за любую работу, делаю, что предлагают, потому что… Потому что вас всех надо тянуть! Как последний ишак, тащу этот воз! Я своего не писал уже сто лет ничего! Потому что времени нет, мне передохнуть некогда! Все зря…
– Лёш, о чем ты говоришь?
– О чем? О том! Вон, твой поэт правильно сказал: «Как обидно – чудным даром, Божьим даром обладать, зная, что растратишь даром золотую благодать. И не только зря растратишь, жемчуг свиньям раздаря, но еще к нему доплатишь жизнь, погубленную зря»![3 - Стихи Георгия Иванова.]
– Но ты же занимаешься любимым делом. – Марина начала злиться. – И я всегда тебе говорила: нам достаточно самого малого и незачем так надрываться. Мне самой вообще ничего не надо – куда мне ходить в твоих бриллиантах? В магазин? Чем ты плохо живешь? У меня-то вообще никакой жизни нет! Ты хоть ездишь по миру, а я мечусь между детской и кухней, и все! Где моя жизнь?
Они кричали друг на друга страшным шепотом, даже в пылу ссоры помня о детях и бабушке – не дай бог услышат! Кричали, обвиняя друг друга в равнодушии, непонимании, эгоизме, и Марина искренне недоумевала, почему он внезапно так взъелся на нее, хотя она старалась изо всех сил облегчить ему жизнь! Марина знала, что он один работает на всю семью, и освободила его ото всех забот: по дому Леший не делал вообще ничего – только рисовал, обдумывал свои замыслы или отдыхал и играл с детьми. Все остальное должна была решать Марина. И вот теперь он говорил, что все зря?!
– А, тебе не понять! – Лёшка махнул на Марину рукой, и она вдруг ужасно обиделась:
– Коне-ечно, где уж мне! Ты у нас гений! А мы – хомут на шее, да?
И ушла, хлопнув дверью. Марина не спала ночь. На следующий день сама пошла к мужу мириться, что было не в ее правилах, даже просила прощения – что-то слишком страшное было в этой ссоре и в том отчуждении, что образовалось между ними потом. Но так толком и не помирились – Лёшка опять махнул рукой, довольно равнодушно:
– А, ладно! Что тут говорить…
И только теперь Марина поняла, что именно тогда Леший начал обрывать концы – сознательно или подсознательно пытаясь взвалить на Марину ответственность за будущий возможный разрыв:
– Это ты виновата, ты никогда меня не понимала, мы разные люди!
Классика! И осознав это, Марина зарыдала в голос, так что Лариса Львовна, которая тревожно прислушивалась под дверью, испуганно схватилась за сердце: она давно видела – что-то неладно. Но разве у них спросишь – все нормально и весь ответ. Она даже подозревала, в чем дело – и то удивлялась, помня бурную молодость сына, как долго он продержался. Эх, мужики! Счастья своего не ценят.
А Леший и сам не понимал, как это с ним случилось. Когда Марина ему рассказала про влюбленных в него близняшек, он только смутился, и все. Дети же! А тут Валерия попросила его написать девочек – восемнадцать лет, такой возраст, самый расцвет.
Он поехал к ним на майские праздники, увидел девочек и обомлел: какие красавицы стали! Одевались уже каждая по-своему, Мила постриглась коротко. Совсем разные стали. Он начал их писать – то вместе, то порознь. Заметил, что между ними черная кошка пробежала: почти не разговаривают, Кира сестру все время дразнит, Мила ходит мрачная. Какие-то гости еще были, девочки-мальчики. Увидел раз – Кира целуется в кустах с высоким мальчишкой. Заметила Лешего и в глаза ему уставилась, а сама парня целует, вот ведь поганка! Потом в бассейне плавали – она подныривала, за ноги хватала. Потом еще что-то. И все время дразнила: то розовым язычком губы облизнет, то банан ест так, что глаза в пору отвести. Он сначала посмеивался: фильмов насмотрелась, не иначе. Потом стал слегка заводиться. А потом она его поцеловала – во время сеанса. Заявилась в таком платьице, что все насквозь видно, он только головой покачал:
– Ты бы еще голая пришла!
– Голая? Легко!
Раз – и скинула. Прижалась всем телом, поцеловала. Он ответил. Надо было сразу уехать. Надо было! Не уехал. Подумал: «Да ладно, что такого? Всего-то один поцелуй. Так, баловство!» А ночью она влезла к нему в окно, скользнула под одеяло – голенькая, горячая, полная страсти. Надо было сразу встать, выйти, уехать тут же. Хоть пешком уйти. Не ушел. Попытался свести все к шутке, к игре, потом наоборот – рассердился, но она не слушала ничего и все целовала его жаркими губами, куда придется. Было что-то фарсовое, слегка унизительное в этой вывернутой наизнанку ситуации. А Кира смеялась, сверкая в полутьме острыми зубками.
– Ты же хочешь меня, я вижу.
В какой-то момент он просто устал отводить ее тонкие цепкие руки. Она сидела верхом у него на животе, и он чувствовал кожей ее горячее влажное прикосновение.
– Или ты думаешь, я не умею?
Можно еще было стряхнуть ее с себя, отшвырнуть и уйти, а он, тяжело дыша, все медлил и медлил. Она, глядя ему в глаза, стала потихоньку отодвигаться назад, сползая к ногам, а потом склонила голову и дерзким языком прошлась по напряженной плоти. Все, конец. И ведь умеет, ничего не скажешь. Где только успела научиться? Он хотел уехать сразу же, утром. И не уехал. Сжег мосты – все, ничего назад не вернешь. Кира! Такая юная, свежая, такая доступная! Хорошо, что Валерия в это время была в Москве – она бы их вмиг раскусила. Анатолий, муж Валерии, был дома, но он – что был, что нет. Хотя вот уж он-то, если бы узнал, просто убил бы. «Да я сам убил бы! – мрачно думал Леший. – Если бы с моей дочерью такое случилось…» И все равно не смог остановиться. Валерии не было, но Мила! Мила все видела. Позировать больше не приходила:
– Ревнует! – сказала Кира, он и поверил.
Мила случайно видела его – сворачивала в сторону. Но однажды подошла:
– Вы! Как вам только не стыдно! Я думала, вы особенный, а вы… как все.
Он нахмурился, но не стал вдумываться, не до того было.
Уезжал как в лихорадке, боялся, что Марина почувствует. Нет, ничего, обошлось. И так показалось дома скучно, пресно, привычно, тошно – не жизнь, а тапки разношенные. Потом писатель безумный объявился. Марина на этого придурка Засыпочкина отвлекалась, и он подыгрывал: хмурил брови, сердился, изображал ревность. Хотя его и в самом деле раздражало, что она с ним возится – нашелся гений! А еще его раздражала домашняя суета, мать, следившая за ним с подозрением, и даже то, что Марина ничего не замечала! Или это ему только казалось? А иногда думал: может, ей все равно?! Жил, как пополам рвался.
А потом настал тот страшный день, когда увидел испуганную до обморока Марину и ублюдка с ножом. Чуть не застрелил сгоряча! Но как-то не прочувствовал до конца, что могло быть с Мариной, если бы он вовремя не вернулся домой. А с детьми? Словно это не на самом деле было, а так, кино. И улаживая все это дело, он еще и раздражался, что зря уходит драгоценное время, которое он мог бы провести с Кирой. Потом проснулся среди ночи от крика Марины: «Лёша, не убивай его, не убивай!» И опомнился, подумал: «Боже ж, она же не из-за себя – из-за меня мучается. Не о том думает, что могла сама погибнуть, а о том, что я мог этого козла застрелить! Что я делаю?»
Умом, сердцем понимал – надо прекратить. Но стоило вспомнить Киру – ее длинные ноги, струящиеся светлые волосы, горячие губы, маленькую грудь с розовыми сосками, перламутровую кожу, тонкие, ловкие руки с длинными пальцами – ноготочки лопаточками, такие невинные, детские, с белыми кантиками! – забывал обо всем, себя не помнил. Подсел, как на наркотик. Что-то мучительно болезненное было в их тайной близости, постыдное, и оттого особенно жгучее. А ведь даже не покраснел, когда Марине соврал, что не спали. Формально – да. Берег ее. Но все остальное…
С самого первого раза, с того поцелуя не оставляло его ощущение непрерывного и безнадежного падения в бездну. Что бы он ни делал: рисовал, играл с детьми, ел, спал, ехал в машине; с кем бы он ни был: с Мариной, с Кирой, с кем угодно – он летел вниз, вниз и вниз, как врубелевский Демон со сломанными крыльями, кувыркаясь и ударяясь о камни.
И не мог понять, как, каким образом он, патологически не выносивший никакой лжи и сам не умевший врать, оказался вдруг втянут в этот морок обмана. И не знал – случайно ли, намеренно ли оставил портрет на виду. А может, специально? Чтобы само все решилось? Положился на судьбу, потому что не мог дальше жить во лжи. На какую судьбу? На Марину! Пусть, думал, она решит как-нибудь. Но – не вышло.
И вот теперь он висел на тонкой нитке над бездной. Думал, что же делать: то ли обрезать к чертовой матери эту нить и разбиться наконец вдребезги, то ли карабкаться по ней вверх, обдирая в кровь ладони?
Эх, если бы… Вот если бы можно было все оставить, как есть! Каким-то чудом сохранить их обеих! Где-то в самом дальнем и темном закоулке души у него теплилась наивная надежда, что Марина закроет глаза, разрешит ему это маленькое удовольствие! Да что такого: подумаешь – физиология! Любит-то он Марину! Но она ясно дала понять: не потерпит. Леший попытался представить себя без Марины – получалось плохо. Их совместная жизнь виделась ему большим и уютным домом, который они возводили вместе с первого кирпичика. И вот теперь, когда все так ладно получилось, когда у очага играли дети, он должен все оставить? Лёшка вспомнил, как по молодости лет ходил на работу: джинсы, рубашка и кисточка в нагрудном кармане – «Вот так и уйдешь! – сказал он себе. – А Марина найдет другого».
Другого! При этой мысли у него вскипала кровь: какого еще другого? Как может кто-то другой занять его место? Все в семье всегда вертелось вокруг него – так устроила Марина, теперь он это ясно понимал. Если сам он был как бы камнем, из которого сложен их общий дом, то Марина – связующий раствор. «Папа сказал, папа разрешил, папа запретил, спросим у папы» – так было поставлено дело. «Папа работает, папа отдыхает» – это святое! «Папа уехал, но скоро вернется» – и всеобщий вопль радости: «Папа приехал!» И такой же восторг: «Папа будет петь!» Или – «Папа готовит!» Лёшка изо всего умел устроить целое представление: рассказывал ли о своих поездках, рисовал ли вместе с детьми или вдруг затевал какого-нибудь гуся с яблоками. Он был отец-праздник. А будни доставались Марине. Детские сопли и капризы, каши и компоты, ботиночки и пальтишки, куклы-машинки, стирки-уборки – забот хватало, несмотря на бабушку и Ксению Викентьевну. Марина читала детям вслух, рассказывала сказки на ночь, а когда чуть подросли, стала водить их по зоопаркам и музеям. Она устраивала грандиозные семейные праздники, целые спектакли, в которых принимали участие и Юля с Митей-Козявкиным: писала сценарии, делала вместе с детьми декорации, а Леший, появлявшийся в последнюю минуту, вносил радостную суматоху и импровизировал на ходу… И все это он должен оставить?
