скачать книгу бесплатно
Избави нас от лукавого
Николай Васильевич Пернай
Судьба вовсе не слепа, как принято считать, временами она бросает нас на такие дела, о которых мы и помыслить не можем!
«Это были дети, в большинстве своем брошенные обществом на произвол судьбы… Их не долюбили! Это были дети, обделённые судьбой. …Что делать? Что нам было делать с нелюбимыми и нелюбящими детьми?.. Выход был один – полюбить их. И любить так, как будто жизнь у них начинается с чистого листа. Любить и прощать. Учить, терпеть их выходки, прощать и снова любить…
…И снова было это чудо – сродство участников некоего Единства, когда каждый может почувствовать свою сопричастность с чем-то светлым, чистым, мудрым…»
Повесть-исповедь Николая Перная рассказывает о драматической судьбе российского педагога, о любви, объединяющей людей и о мужестве любящих.
Николай Пернай
Избави нас от лукавого
© Пернай Н. В., 2016
© ООО «ТД Алгоритм», 2016
* * *
Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что их любви рано или поздно придет конец!
Волшебник (в фильме «Обыкновенное чудо»)
Зигзаги судьбы
Нам всем свои Падунские пороги
Однажды в жизни надо покорить.
Виктор Сербский
Работа, с помощью которой вы просто зарабатываете себе на хлеб, может оказаться трудной, но работа, способная наполнить вашу жизнь смыслом, никогда не бывает в тягость.
Коносуке Мацусита
Однажды судьба моя сильно вильнула. Она бросила меня совсем не в ту сторону, куда хотелось мне, и, вопреки бродившим в моей голове смутным мечтаниям, неясным планам и не очень разумным действиям, я стал учителем.
1940–1960 годы
В нашем крестьянском роду большинство было неграмотными, лишь несколько человек окончили один-два класса довоенной румынской школы. Однако моя неграмотная мама очень хотела, чтоб ее дети – я и младший брат Ваня – получили образование. С Ваней вопрос был ясен с ранних лет: он любил все, что фырчит, дымит, быстро ездит и летает, его руки и лицо были всегда в солидоле, и он хотел быть летчиком и никем другим. Со мной же все было как-то туманно: любовь к собакам, котам, голубям, лошадям, коровам, особенно к животным-детям – щенятам, котятам, поросятам, телятам, жеребятам – вроде бы свидетельствовала о моих животноводческо-ветеринарных интересах. А тяга к больным, калекам, постоянная дружба с мальчиком, прикованным к инвалидной коляске, знахарское любопытство к свойствам разных трав говорили об интересе к медицине. Меня тянуло также к рисованию, когда на картоне или листе бумаги удавалось запечатлеть резные листья клена с распушенными бусами соцветий, люстры цветущих каштанов, растерянную мордочку только родившегося теленка, тревожно каркающую ворону, стреловидный силуэт летящей ласточки. Но рисование отнимало много времени, которого вечно не хватало. Потому что все поглощало чтение. Любовь к чтению книг была неудержимой, однако некоторым моим родным, особенно, отцу она казалась не только бесполезной, но и опасной, как заболевание свинкой. Меня отваживали от чтения, подвергали мою запойную страсть издевательским насмешкам, прятали электрическую лампочку так, чтобы я не нашел ее, – потому что часто читал по ночам, – загружали тяжелой физической работой. Ничего не помогало. Я скрывал свою страсть, прятался, где только мог, от чужих глаз, уходил из дома. И продолжал читать. В конце концов, на меня махнули рукой: никто не понимал, куда меня несет. Я и сам этого не понимал. Одна мама говорила: «Что Бог даст, то и будет». Она все же на что-то надеялась, хотела, чтоб я стал пресвитером в баптистской церкви, как ее отец, или, в крайнем случае, учителем.
Довольно рано пробовал писать. В пятом классе мой приятель Яша Подрядов показывал мне короткие четверостишья, которые сочинял тут же, сидя со мной за одной партой. Через какое-то время он приносил московскую газету «Пионерская правда», в которой были напечатаны его стихи. Талант, думал я о Яше. И сам стал писать маленькие рассказики и тоже посылать в разные газеты, но меня не печатали. Наверное, Бог не дал мне способностей, думал я и все равно продолжал тихонько писать. Но свою писанину больше никому не показывал.
Кончились детство и отрочество – поры мечтаний и наивных заблуждений. Начиналась задумчивая юность. Читал по-прежнему много и без всякой системы: позавчера это могла быть «Яма» Куприна, вчера толстовская «Крейцерова соната», сегодня «Диалектика природы» Энгельса. Надо было как-то определяться, выбирать профессию. Думал я, думал – и решил: надо идти в науку. Мне казалось, что самое интересное на свете – путешествия к дальним берегам, экспедиции, археологические раскопки, исследование экзотических земель, этнографические встречи с туземцами. Путей к этим занятиям было несколько, я остановил свой выбор на одном – изучении истории. Но поскольку судьбе было угодно определить меня на заочное обучение на истфаке московского вуза, мечты об экспедициях и раскопках пришлось временно отложить. Зато, пребывая на вольных хлебах, я мог путешествовать – за свой счет, конечно, – куда захочу. Возможности, правда, ограничивались тем, что для перемещения из одной точки Союза в другую нужны были деньги, которые надо было заработать. Я зарабатывал и передвигался дальше. В промежутках грыз науку, наезжал на сессии в Москву, сдавал экзамены и зачеты. И продолжал движение. Так оказался в Сибири – в Илимске.
Хотелось попробовать себя на строительстве в котловане ГЭС, но меня не взяли. «Летун», – сказал кадровик, изучив многочисленные записи в моей трудовой книжке. Отчасти он был прав.
Пришлось искать другие варианты.
Когда предложили работу учителя истории и географии в таежном поселке Брусничном под Илимском, я, немного поразмыслив, вынужден был согласиться, полагая, что после знакомства с местными аборигенами через годик-два продолжу вольные странствия по стране. Но на сей раз вышло совсем не так, как я планировал.
Я застрял на учительской работе. Застрял не на годик-два.
На полвека…
1960–1963 годы
Первые годы еще дергался. Рыпался. Подрабатывал на телевидении: писал сценарии и вел краеведческие передачи; в районную газету посылал небольшие зарисовки. Мне казалось, что именно у журналистов вольная и интересная жизнь, и я не раз делал попытки сбежать в эту жизнь из плена обыденности школьной рутины. Меня заманивали на телевидение. До сих пор не понимаю, почему не пошел. Очень хотелось. Особенно временами, когда партия и правительство начинали одну из бесконечных реформ в образовании, и жизнь учителей, и без того трудная, становилась просто скверной. Что-то удерживало. И я уперто продолжал работать в школе, потом в техникуме, потом в профтехучилище – куда пошлют.
Сегодня, наверное, найдется немало желающих упрекнуть меня и таких, как я. Нас можно назвать рабами профессии и, в какой-то мере, заложниками обстоятельств. Отчасти так оно и было. Не берусь судить, хорошо это или нет. Многие из моих коллег были накрепко привязаны к своей профессии, работали годы и десятилетия на одном месте, ругали местные и более высокие власти, но дела своего не бросали. И не потому только, что были безденежны (хотя на самом деле учителя России всегда жили бедновато) и не могли позволить себе сменить место жительства. А в основном потому, что были привязаны к школе и установившемуся с годами образу жизни. Кроме того, большинство из нас с детства было приучено к тому, что способности человека раскрываются и развиваются только в процессе делания дела. Без дела мы начинаем болеть и хиреть.
Я понимал, что учительство – дело интересное. Каждый день школьная жизнь преподносила сюрпризы и новые головоломки, которые хорошо упражняли мозг. Я чувствовал, что понемногу умнею и набираюсь опыта. Первые годы, пожалуй, года четыре, были неимоверно трудными: приходилось прочитывать огромное количество учебного и методического материала, писать много планов и конспектов. Большую часть суток был в работе. Спал в будние дни по 3–4 часа в сутки и только по воскресеньям – по 10 часов.
Трудности дисциплинировали и учили рационально планировать время.
В рабочие дни по вечерам было немного свободного времени, но я не мог себе позволить участвовать, например, в вылазках в лес или увеселительных мероприятиях с возлияниями. Как бы на следующее утро с похмелья проводил я свои уроки? Такое было недопустимо.
Был только один вечер в неделю, когда можно было позволить себе оскоромиться, – суббота. Остальные вечера могли быть заняты либо подготовкой к урокам на следующий день, либо проверкой работ учащихся, либо выполнением вузовских контрольных работ – я же еще учился. В идеальных случаях можно было почитать вечером какой-нибудь модный роман.
Помимо почти монашеского образа жизни понемногу учился приличным манерам. Поскольку происходил из простонародья, меня никто до этого не учил – ни как завязывать галстук, ни как пользоваться столовыми приборами, ни как вести себя на званых вечерах, ни тонкостям обращения с девушками. Пришлось многому учиться у своих коллег, у других людей, иногда и у учеников. Точно так же я понемногу избавлялся от просторечных упрощений и выражений, слов-паразитов типа «понимаете», «э-э-э», «тэк скэть», «значит» и прочего хлама. (Хотя, по правде говоря, все это настолько прилипчиво и неизбывно, что, вероятно, будет сопровождать меня до последних дней.)
Как-то задал детям пятого класса написать миниатюрные рассказы из жизни древних спартанских и афинских мальчишек. Читаю сочинение хорошей ученицы Нины Потешкиной: «Никос уснул тревожным сном… Он спал на тростниковой циновке… Ему, понимаете, не хотелось завтра идти в селение к илотам… У спартиатов воспитывали, понимаете, не только силу, но и жестокость…» Я недоуменно соображал, откуда у девочки взялось это дурацкое «понимаете»? И вскоре понял: конечно, от меня. При постоянных контактах мои «блохи» могли быстро перескочить на детей.
Мало какая профессия, разве что профессия дипломата, вынуждает человека к предельной подтянутости и сдержанности так же, как профессия учителя. Эта профессия воспитывает. Воспитывает, прежде всего, самого учителя, заставляя его быть носителем и выразителем некоей общепринятой культуры, которая внешне выражается более-менее приличными манерами, внятной речью, неагрессивным поведением и знаками уважения к людям. Есть, конечно, персоны дубовые. Дорвавшись до учительского стола, они начинают не говорить, а вещать, не учить, а поучать, не размышлять, а повелевать, не командовать, а орать. Таких немало. Они властолюбивы и упиваются своим учительским могуществом. Но если вы нормальный человек, чувствующий всеми внутренностями, что ваши ученики такие же люди, как вы сами, то вы будете понимать, что каждый из них – неважно, отличник или двоечник – является не только личностью, из которой когда-то что-то вырастет, но Личностью, которую уже сегодня надо уважать. И эта Личность вправе ожидать от вас соответствующих знаков внимания и любви.
Не всегда вы можете позволить себя размышлять на тему, что такое хорошо и что такое плохо. Вы время учебного процесса ваши действия проходят почти на автопилоте. Вы делаете обычно то, что привыкли делать, проговариваете то, что было заранее обдумано. Необходимо какое-то время, чтобы посмотреть на себя со стороны и осмыслить то часто необычное, что происходит на ваших глазах. Чтобы появились новые мысли, нужно иногда выйти за рамки обыденности. Или сравнить свой опыт с чьим-то.
* * *
Оглядываясь сегодня на прожитую жизнь, должен признаться, что совсем не чувствую уверенности в том, что прожил ее правильно. Я вовсе не уверен в том, что вхождение человека в активную деятельность должно быть таким же сложным и многотрудным, каким оно было у меня: через ежесуточные, еженедельные, многомесячные напряжения, преодоления и переделывание самого себя. Вероятно, есть и другие пути – полегче.
Скорее всего, моя удовлетворенность, а потом и увлеченность учительской работой была основана на том, что после мучительных поисков своего места в жизни в юношеские годы, испытав унижение от наемного, плохо организованного рабского труда ради заработка, особенно на предприятиях Бессарабии и стройках Джезказгана, став учителем, я вдруг почувствовал, что могу делать что-то на самом деле стоящее. Несмотря на то что работа учителя требовала затрат усилий, значительно больших, чем во время тяжелейших погрузочно-разгрузочных или бетонных работ, я постоянно ощущал бодрящее движение вперед, собственную эволюцию и эволюцию моих воспитанников. Но главное было даже не в этом: в первые же дни, попав в глухой таежный поселок, в среду простодушных и добрых людей, лесных работяг, я почувствовал себя очень нужным этим людям. Востребованным. И, конечно, уважаемым.
Чувство полезности, востребованности не оставляло меня и в последующие годы. И к нему позднее добавилось еще одно важное приобретение – понимание того, что я могу быть творцом многих, интересных мне и полезных людям, больших и малых дел. Это понимание прибавляло силы, и с годами наращивались опыт, знания, умения, мастерство и потенциальные возможности.
Молодое директорство
Тот, кто хочет стать во главе, должен уметь пропускать вперед других. Вот почему мудрый неустанно движется вперед, а люди им не тяготятся. Он неустанно продвигается вперед, а люди ему не завидуют.
Лао-Цзы
1962 год. Август – декабрь
Начал я директорствовать в очень молодые годы и поэтому рано стал приучаться оценивать себя глазами посторонних и сравнивать собственные дела с общими. Почти каждый месяц заведующий гороно товарищ Заярский собирал совещания директоров, которые проходили в разных школах. Я смотрел, как работают другие директора, учителя, ходил на уроки. Сравнивал, думал о том, как увиденное применить в моей школе.
Один раз в год проходило совещание директоров в областном центре. На таких совещаниях – обычно их проводили в театре музкомедии – присутствовали первые лица области. С докладами выступали не только просвещенцы, но и третий секретарь обкома партии Никитин. Однажды выступал даже первый секретарь Банников. Сверкая бритой под Котовского головой, он сердито втолковывал залу, что именно школа ответственна за культуру и нравственное здоровье народа.
– Именно вы, учителя!.. – направив указующий палец в направлении балкона, на котором сидел я с товарищами, сурово, как приговор, громко возглашал главный начальник области. – Именно вы отвечаете за будущее страны!
Не коммунисты с комсомольцами, не рабочие с колхозниками, а именно – «вы, учителя»… Поневоле задумаешься.
Потом на автобусах нас развезли на ночлег по разным интернатам, и мы долго еще не могли угомониться и продолжали говорить и спорить, как водится, о наших делах, политике и, конечно, о женщинах. Была глубокая ночь, все пили чай, грызли сухари – ни у кого не было ни грамма спиртного, – а мы, стар и млад, все говорили и не могли наговориться. Я слушал речи и дивился: откуда берется столько умных и знающих людей! И все впитывал и впитывал…
Спать улеглись только под утро.
1969–1984 годы
В более поздние годы, став директором политехнического техникума, я был погружен в привычную атмосферу делового обмена опытом, изучения новых методов и технологий. С коллегами мы исколесили страну вдоль и поперек, бывая в техникумах и на предприятиях Краснокамска и Ухты, Абакана и Москвы, Ленинграда и Красноярска, Читы и Хабаровска. Большая часть лесных техникумов была богата, хорошо оснащена. Среди преподавателей было немало настоящих самородков. Они показывали чудеса дидактики и технического творчества. Это была насыщенная учеба. И мы все поглощали, перенимали.
Бывали и за границей. Учились. В Финляндии нам показывали очень аккуратные, поражающие ухоженностью и великолепным дизайном отраслевые учебные заведения, которые финны почему-то называли институтами, хотя их учебные планы по объему спецдисциплин не превышали наши, техникумовские. Иногда случались казусы. Совсем не пустяковые.
В одном из столичных институтов в Хельсинки ко мне подошел парень среднего роста, явно не этнический финн: смуглокожий, с черными курчавыми волосами, и, приветливо протягивая руку, представился:
– My name is Bacchi. (Меня зовут Бакчи.)
Иностранец, подумал я. Наверное, азиат. И тоже назвал себя:
– Paul. (Павел.)
– Can yon speak English? (Вы говорите по-английски?)
– No. (Нет.)
– Sprechen Sie deutsch? (Вы говорите по-немецки?)
– Ia, ich spreche etwas deutsch. (Я немного говорю по-немецки.)
– Gut. Ich bin Student. (Хорошо. Я студент.)
– Und ich bin Lehrer. (А я преподаватель.)
– Ich freue mich. (Очень рад.)
– Und ich auch. (Я тоже.)
– Sind sie Deutscher? (Вы немец?) – парень продолжал улыбаться, вероятно, принимая меня за немца.
– Nein, – ответил я. – Ich bin aus Russland. (Нет. Я из России.)
(Я мысленно возблагодарил незабвенную Розу Абрамовну, свою школьную учительницу, которая многие годы терпеливо вбивала в нас, не очень прилежных учеников, знание немецкого языка. Мы считали немку (она на самом деле была еврейкой) вредной старушонкой, которая напрасно принуждала нас выдалбливать наизусть стихи Гёте и Гейне, читать без словаря берлинские газеты Neues Deutschland и бегло разговаривать по-немецки. Многие из нас отлынивали и за глаза обзывали Розу Абрамовну нехорошими словами, но ее гнева и язвительных замечаний побаивались и свирепые ее требования не осмеливались не выполнять. К концу 10-го класса у каждого ученика был приличный словарный запас, и мы более-менее сносно шпрехали по-немецки. Позднее, став студентом московского вуза и увидев, сколько народу было отчислено после первой же сессии из-за несдачи зачета по иностранному языку, я понял, как много мне дала старая учительница, которая казалась злой и нелюбимой.)
Узнав, что я русский, новый знакомый слегка отшатнулся от меня, но, побледнев, все же продолжил наш диалог на немецком языке.
– Я из Афганистана, – заявил он.
– Желаю вам успехов в учебе.
– Очень жаль, что вы из России.
– Почему?
– Русские милитаристы хотят уничтожить мой народ.
– Я вас не понимаю…
– Скажите, зачем вы напали на мою страну? – юноша по имени Бакчи больше не улыбался. Его антрацитовые глаза, искаженное лицо, напряженное тело излучали такую ненависть, что я подумал: уж не собирается ли он меня ударить.
– Но я ни на кого не нападал… – пытался я возразить.
– Ваши солдаты убивают мой народ…
Разговор наш происходил как раз в год, когда, как сообщала наша пресса, «ограниченный советский контингент» вступил на территорию соседней страны «для выполнения своего интернационального долга». Я пытался объяснить, что наши войска были введены по просьбе афганского правительства, но студент-афганец начал что-то выкрикивать, воинственно сверкая на меня испепеляющими молниями. Немудрено. В то время все европейские СМИ только и вещали о русских агрессорах.
Неизвестно, чем бы все закончилось, если б не вмешался наш переводчик финн Тимо Кайвонен. Он взял меня под руку и громко, обращаясь к афганцу, сказал:
– Господин Пауль – наш гость. Он не военный, а директор колледжа. И он ни с кем не воюет.
1985 год. Сентябрь
В Греции в Салоникском университете перед нами выступал декан лесного факультета и интересно рассказывал о заготовке леса в трудных горных условиях. Немного упомянул и о нерадивых студентах, прогульщиках. Иногда на занятиях, говорил декан, не продохнуть – курят. Я спросил его:
– Судя по вашему рассказу, господин декан, у вас есть студенты, которые месяцами не ходят на занятия, непристойно ведут себя на лекциях?
– Да, к сожалению, эти явления имеют место, – с грустью согласился декан.
– А как вы боретесь с этим явлением? Лишаете их стипендии? Или, может быть, исключаете из университета?
Декан несколько раз переспрашивал переводчика: мои вопросы были ему непонятны. Я настойчиво повторил их, и после некоторого раздумья он сказал наконец:
– Те меры, о которых вы спрашиваете, невозможны. Это нарушение прав человека.
Осипенко, организатор нашей поездки в Грецию, наш тогдашний московский начальник, заметил иронично:
– Стипендия греческого студента равна среднемесячной зарплате рабочего. Попробовали бы вы у них какого-то лодыря лишить стипендии… Затаскали бы по судам. Это в лучшем случае. – Сказано это было позднее, когда мы садились в автобус.
Таковы современные порядки в стране, которая в древности дала миру первые образцы европейской демократии.
Чем хороши такие встречи? Они взбадривают, заставляют думать, сравнивать, задавать себе и другим массу вопросов. В голове начинают роиться новые мысли, новые замыслы. Много видеть и слышать полезно.
От «фазанки» до профессионального лицея
Мудрость есть дочь опыта.
Леонардо да Винчи
1987 год. Ноябрь – декабрь
Директором строительного училища я был назначен уже в зрелом возрасте. Училище было новым – третий год со дня открытия – и находилось в зоне влияния крупнейшей строительной организации – Братскгэсстроя. Мне была обещана поддержка, и без особых раздумий я принял знаки власти – гербовую печать и книгу приказов – у прежнего директора, который уходил на повышение в мэрию города. Не мешкая, я приступил к работе. Однако ознакомившись бегло с «личным составом» – так принято было называть контингент учащихся, – расстроился. Приглядевшись поближе – расстроился основательно.
