скачать книгу бесплатно
– Отважный вы человек.
– Сможете?
Теперь черед улыбнуться – и с оттенком вызова – пришел женщине.
– Ну конечно смогу. – Она выпустила дым. – Я замужем за композитором, не забывайте. И музыка у меня в голове.
– Как насчет «Дурной компании»? Знаете ее?
– Прекрасно.
Макс потушил сигарету и одернул смокинг. Она мгновение сидела неподвижно: улыбка ее исчезла; еще какое-то время смотрела на него задумчиво снизу вверх, словно желая убедиться, что он не шутит. Потом положила в пепельницу свой мундштук с ободком губной помады на конце, медленно поднялась и, глядя Максу прямо в глаза, опустила левую руку ему на плечо, пальцы правой вложила в его выжидающе протянутую ладонь. Постояла так, выпрямившись, очень спокойная и серьезная, пока Макс, дважды слегка сжав ее пальцы, чтобы обозначить первый такт, не отклонил корпус чуть вбок и не выставил вперед правую ногу, – и они, обнявшись и не сводя друг с друга глаз, пошли в танце между плетеными креслами и цветочными горшками «пальмового салона».
Из транзисторного «Маркони» в белом пластиковом корпусе несется твист в исполнении Риты Павоне. В открытое окно своей комнаты на вилле «Ориана» Макс видит меж садовых пальм и пиний с широкими кронами панораму Неаполитанского залива: на кобальтово-синем фоне темнеет вдалеке конус Везувия; линия побережья тянется вправо до самого Скутоло; Сорренто примостился на краю крутого скалистого откоса; два причала – каменные волнорезы, лодки, вытащенные на берег или покачивающиеся на якорях невдалеке. Шофер доктора Хугентоблера довольно долго стоит в задумчивости, не сводя глаз с этого пейзажа. После завтрака на тихой кухне он надолго застывает у окна, прикидывая, насколько возможен и вероятен замысел, который всю ночь не давал ему спать, заставляя ворочаться с боку на бок, и, вопреки ожиданиям, не оставил в покое даже при свете дня.
Но вот наконец Макс приходит в себя и делает несколько шагов по своей скромной комнате – угловой, на первом этаже виллы. Потом, бросив прощальный взгляд на Сорренто, идет в ванную, холодной водой освежает лицо. Вытираясь, разглядывает себя в зеркале – разглядывает долго, дотошно и придирчиво, будто желая проверить, далеко ли продвинулась старость с прошлого раза. Будто ища черты ушедшего давно и далеко. Невесело созерцает серебристую, уже чуть поредевшую шевелюру, кожу, протравленную временем и жизнью, морщины на лбу и в углах рта, пробившиеся за ночь на подбородке седые щетинки, набрякшие веки, гасящие живость взгляда. Потом ощупывает поясницу – все больше дырочек на ремне, все дальше они от пряжки – и недовольно качает головой. Лишних килограммов могло бы быть поменьше. Как и лет за плечами.
Он выходит в коридор и, минуя двери, ведущие в подземный гараж, направляется прямо в гостиную. Там все прибрано и вычищено, мебель упрятана в белые холщовые чехлы. Супруги Ланца проводят отпуск в своем Салерно. И это означает полнейшие покой и праздность: всех обязанностей у него – сторожить виллу, пересылать срочную корреспонденцию, содержать в исправности и готовности хозяйские «ягуар», «роллс-ройс» и три антикварных автомобиля.
Медленно и все еще задумчиво Макс подходит к встроенному бару, открывает дверцу и на палец наполняет резной хрустальный стакан «Реми Мартен». Морща лоб, пьет маленькими глотками. Обычно он крайне воздержан. И почти всю жизнь, включая даже самые суровые и трудные годы, был умерен в питье – лучше даже сказать, «благоразумен» или «осторожен» – и умел превратить спиртное, выпитое им самим или другими, не в непредсказуемого врага, но в полезного союзника, в профессиональный инструмент, совершенно необходимый при его сомнительном занятии – вернее, при всем многообразии его сомнительных занятий – и столь же действенный, как улыбка, удар или поцелуй. Однако в последнее время, когда впереди все отчетливей вырисовывается конец пути, стал ценить небольшие дозы алкоголя – стакан вина, рюмку вермута, порцию хорошо сбитого негрони, – способного подхлестнуть сердце и мысли.
Допив коньяк, Макс бесцельно бродит по пустому дому. И по-прежнему прокручивает в голове то, что всю ночь не давало ему уснуть. По радио – он так и не выключил его и оставил в глубине коридора – женщина просит: «Resta cu m?me»[13 - Останься со мной (ит.).] – так, словно и впрямь страдает в разлуке. Макс на минуту заслушивается песней. Потом возвращается к себе, выдвигает ящик, где хранится его чековая книжка, проверяет состояние счета. Свои весьма ограниченные средства. Хватит в обрез, чтобы осуществить задуманное, прикидывает он. Взбодрившись, открывает шкаф и производит смотр гардероба, воображая вполне предсказуемые ситуации, а потом отправляется в главную на этой вилле спальню. Он и сам не замечает, что движется легко и свободно и шаг его так же упруг и уверен, как много лет назад, когда мир был всего лишь опасным, завораживающим приключением, нескончаемой чередой испытаний для его выдержки, ума, ловкости. Но вот решение принято, и стало легче: прошлое сплетается с настоящим в удивительную арабеску и все предстает в обманчивой простоте. В спальне доктора Хугентоблера мебель и кровать – в чехлах, сквозь задернутые шторы просачивается золотистое сияние. Когда Макс раздвигает их, поток света заливает комнату, а за окном открывается залив, деревья, соседние виллы, лепящиеся по склонам. Он подходит к шкафу, снимает с верхней полки чемодан от Гуччи, кладет его на кровать, а потом, повернувшись и подбоченясь, оглядывает богатый выбор, предоставляемый хозяйским гардеробом. У доктора Хугентоблера примерно тот же размер воротника и объем груди, так что Макс набирает полдюжины шелковых сорочек и два пиджака. Размеры обуви и брюк не совпадают – он выше ростом, – и потому, делать нечего, придется зайти в дорогие магазины на Корсо Италия, а вот новый ремень хорошей кожи и пар шесть трусов неброских тонов летят в чемодан. Окинув шкаф прощальным взглядом, добавляет два шелковых шейных платка, три красивых галстука, золотые запонки, зажигалку «Дюпон» – хоть давно уже бросил курить – и часы «Омега Симастер Девиль», тоже золотые. С чемоданом в руке возвращается к себе в комнату. Теперь по радио Доменико Модуньо поет «Vecchio frac». Старый фрак. Забавное совпадение, думает Макс, улыбаясь. Это можно счесть добрым предзнаменованием.
2. Танго страдательные и танго убийственные
– Ты что, рехнулся?
Тициано Спадаро, портье отеля «Виттория», перегибается через стойку, чтобы взглянуть на чемодан, который Макс опустил на пол. Потом оглядывает визитера с ног до головы: коричневые сафьяновые туфли, серые фланелевые брюки, голубая шелковая сорочка, шейный платок, темно-синий блейзер.
– Даже и не думал, – отвечает новоприбывший с полнейшим хладнокровием. – Мне всего лишь хочется на несколько дней сменить обстановку.
Спадаро в задумчивости проводит рукой по лысине. Подозрительно вглядывается в Макса, ища подвох или потаенные намерения. Опасные вторые смыслы.
– А ты помнишь, сколько стоит у нас номер?
– Помню, конечно. Двести тысяч лир в неделю. И что с того?
– Мест нет. Наплыв, я же тебе говорил.
Улыбка, которой одаривает его Макс, исполнена дружелюбия и уверенности. В ней – внятный отзвук былой верности и высшей доверительности.
– Тициано… Я сорок лет живу в отелях. Не может быть, чтобы не нашлось чего-нибудь подходящего.
Спадаро вновь опускает взгляд к стойке лакированного красного дерева, на которую опирается обеими руками. К тому месту, что оказалось между его ладонями и куда Макс только что положил десять десятитысячных купюр в конверте. Портье отеля «Виттория» глядит на него пытливо, как игрок в баккара – на сданные ему карты, которые не решается открыть. Наконец одна рука, левая, медленно сдвигается, и указательный палец дотрагивается до конверта.
– Позвони мне попозже. Посмотрим, что можно будет сделать.
Максу нравится это движение – конверт потрогали, но не открыли. Старый шифр.
– Нет, – отвечает он мягко. – Сейчас надо решить.
Мимо проходит несколько постояльцев, и оба замолкают. Портье оглядывает вестибюль: ни на лестнице, ведущей в номера, ни у стеклянной двери в зимний сад, откуда доносится рокот голосов, никого нет, а помощник занят своим делом – раскладывает ключи по ячейкам.
– Я думал, ты завязал, – говорит Тициано вполголоса.
– Так и есть. Я ведь так тебе и сказал в прошлый раз. Просто желаю провести отпуск, как в прежние времена. Чтобы ледяное шампанское и приятный вид из окна.
Спадаро снова обводит испытующим взглядом сперва чемодан, а потом элегантный наряд собеседника. Через окно он видит и «роллс-ройс», припаркованный у лестницы, спускающейся ко входу в отель.
– Хорошо, наверно, идут у тебя дела в Сорренто…
– Замечательно идут, как видишь.
– Вот так вдруг взяли и пошли?
– Именно. Так вот вдруг.
– А твой патрон с виллы «Ориана»?
– О нем как-нибудь в другой раз.
Спадаро снова потирает ладонью лысину – прикидывает и оценивает. За долгую службу чутье у него развилось, как у легавой, тем более что конверт на стойку перед ним Макс кладет не впервые. В последний раз это было десять лет назад, когда портье еще работал в неаполитанском отеле «Везувий». Из номера немолодой киноактрисы Сильвии Массари – смежного с тем, куда стараниями Спадаро вселился Макс, – пропало дорогое колье. Это прискорбное происшествие случилось, когда он завтракал на террасе с актрисой, всю ночь и целое утро предававшейся с ним осенней, но все еще бурной страсти и на несколько минут, ненадолго лишив себя прекрасного вида на залив и нежного взгляда спутницы, отлучился из-за стола – вымыть, как он сказал, руки. Ей, разумеется, и в голову не пришло его заподозрить: слишком уж ласково он на нее смотрел, слишком пленительно улыбался и так искренне проявлял свою нежность. Кончилось тем, что в краже обвинили горничную: ее допросили, доказать ничего не смогли, но уволили. Уверенность актрисы в том, что Макс непричастен, решила дело, а когда он расплатился по счету и покинул отель, с повадкой истинного джентльмена раздав чаевые, Тициано Спадаро получил примерно такой же конверт, как тот, что сейчас лежит перед ним, – ну, может быть, чуть более объемистый.
– Вот не знал, что ты любитель шахмат.
– Не знал? – Из старого репертуара улыбок извлекается одна из самых отборных – широкая и белозубая. – Ну-у… Меня всегда интересовала эта игра. Опять же, общество собирается любопытное. И единственная возможность посмотреть на гроссмейстеров. Все лучше, чем футбол.
– Что ты затеваешь, Макс?
Тот невозмутимо выдерживает испытующий взгляд.
– Ничего такого, что грозило бы твоей скорой пенсии. Даю тебе слово. А ты знаешь – слово свое я держу.
Следует долгая, задумчивая пауза. Меж бровей у Спадаро появляется глубокая вертикальная складка.
– Это правда, – соглашается он наконец.
– Отрадно, что помнишь.
Портье рассматривает пуговицы своей тужурки и задумчиво стряхивает с них воображаемые пылинки.
– Полиция увидит твой формуляр…
– Ну и что с того? В Италии за мной ничего нет. И потом, к полиции это не будет иметь никакого касательства.
– Послушай… Не поздно ли тебе снова браться за такие дела? Да и мне тоже. Вспомни, сколько тебе лет.
Макс с прежним бесстрастием смотрит на портье. А тот – на так и не вскрытый конверт, лежащий на лакированном дереве стойки.
– Сколько дней?
– Не знаю… – Макс беспечно пожимает плечами. – Недели хватит, я полагаю.
– Полагаешь?
– Хватит.
Спадаро прижимает конверт пальцем. Потом со вздохом медленно открывает регистрационную книгу.
– Пока могу оформить только на неделю. Дальше посмотрим.
– Идет.
Спадаро ладонью трижды хлопает по шпеньку гонга, зовя боя.
– Номер маленький, одиночный, вида никакого. Завтрак не включен.
Макс достает документы из кармана пиджака. Кладет их на стойку и видит, что конверт уже исчез.
Макс удивился, увидев Армандо де Троэйе в баре второго класса. Было позднее утро, и Макс сидел за аперитивом – стаканом абсента с водой и оливками – у широкого сплошного окна, выходившего на прогулочную палубу левого борта. Ему нравилось это место, потому что оттуда отлично просматривался весь салон – с плетеными креслами вместо удобных диванов красной кожи, как в первом классе, – и можно было любоваться морем. Погода по-прежнему стояла хорошая, солнце сияло целый день, а ночью небо было чистым. Двое суток изнурительной качки остались позади, и пассажиры могли передвигаться уверенней и глядеть друг на друга, а не зависеть от того, какое положение примет палуба. Так или иначе, Макс, пересекавший Атлантику в пятый раз, не помнил более спокойного и приятного плавания.
За соседними столами посетители – почти исключительно мужчины – играли в карты, в нарды или в шахматы. Максу, который сам играл лишь изредка и лишь наверняка – даже во время службы в Марокко он не пристрастился к азартным играм, – нравилось тем не менее наблюдать за профессионалами, в изобилии водившимися на трансатлантических рейсах. Уловки, хитрости, простодушие, те или иные реакции игроков, разные манеры поведения, столь наглядно и подробно показывающие всю многообразную сложность рода человеческого, – все это было превосходной школой для всякого, кто умел взглянуть на это под нужным углом, и Макс почерпнул у них множество полезных навыков и познаний. Как и на всех лайнерах, на «Кап Полонии» в первом, во втором и даже в третьем классе тоже работали шулера. Команда, разумеется, была в курсе дела: и судовой комиссар, и метрдотели, и распорядители знали их в лицо, исподволь следили за ними и подчеркивали их имена в списке пассажиров. Макс, еще служа на «Кап Арконе», познакомился с легендарным игроком по имени Бреретон, о котором рассказывали, что будто бы долгую партию в бридж, шедшую в курительном салоне первого класса на «Титанике», он не прерывал, пока не выиграл; и лишь когда пароход уже погружался в ледяные воды Северной Атлантики, бросился за борт, успев доплыть до последней спасательной шлюпки.
Когда в то утро в салон-бар второго класса вошел Армандо де Троэйе, Макс удивился, потому что нарушать границы, установленные для каждой категории пассажиров, было не принято. Еще сильнее он удивился, когда знаменитый композитор – в норфолкском пиджаке[14 - Норфолкский пиджак – длинный (до середины бедра) однобортный пиджак, со складками спереди и на спине, часто дополненный поясом или полупоясом.], в жилете, пересеченном часовой цепочкой, в брюках-гольф и дорожной кепке – остановился в дверях, оглядел помещение и, заметив Макса, прямо направился к нему с дружелюбной улыбкой и занял соседнее кресло.
– Что пьете? – спросил он, жестом подзывая лакея. – Абсент? Нет, для меня, пожалуй, чересчур крепко… Лучше вермута.
Когда лакей в красной курточке принес заказ, Армандо де Троэйе прежде всего наговорил Максу комплиментов по поводу его танцевального мастерства, а потом повел легкую светскую – сообразно обстоятельствам – беседу о лайнерах, музыке и профессиональных танцах. Композитор, сочинивший «Ноктюрны» – помимо прочих произведений, принесших ему славу, – «Скарамуша» или балета «Пасодобль для Дон Кихота», с огромным успехом поставленного Дягилевым, – был, как убедился Макс, человеком уверенным в себе, твердо знающим, кто он такой и что собой представляет. И хотя здесь, в баре второго класса, он не оставлял свою элегантную манеру легкого превосходства – маэстро, стоящий на вершине музыкального олимпа, снисходит до разговора с жалким поденщиком, пребывающим у самого ее подножья, – было видно, что он очень старается быть любезным. И все же, ясно обозначая дистанцию, держался совсем не так надменно и небрежно, как в предыдущие дни, когда Макс танцевал с его женой.
– Поверьте, я следил за вами очень внимательно. Превосходно двигаетесь.
– Спасибо, но вы, право, преувеличиваете, – учтиво полуулыбнулся в ответ Макс. – В нашем деле многое зависит от партнерши… Вот ваша супруга танцует в самом деле великолепно, что вы, разумеется, и сами знаете.
– Разумеется. Редкостная женщина, что говорить… Но все же инициатива – за вами. Вы пролагаете путь, вы ставите вехи. Такое экспромтом не сделаешь. – Поставленный лакеем на стол бокал Армандо де Троэйе посмотрел на свет, словно сомневаясь, что во втором классе подадут что-нибудь пристойное. – Вы позволите задать вам профессиональный вопрос?
– Прошу вас.
Осторожный глоток. Губы под тонкими усами удовлетворенно поджались.
– Где вы научились так танцевать танго?
– Я родился в Буэнос-Айресе.
– Да? Удивительно. – Армандо де Троэйе сделал еще глоток. – Выговор не чувствуется.
– Я не очень долго прожил там. Отец мой, родом из Астурии, эмигрировал в девяностые… Не преуспел, вернулся в Испанию больным и вскоре умер. Но перед этим женился на итальянке, произвел на свет нескольких детей и вывез нас всех с собой.
Композитор подался вперед, опираясь о плетеные подлокотники:
– И сколько же вы там прожили?
– До четырнадцати лет.
– Это все объясняет… Потому у вас и получается настоящее танго. Чему вы улыбаетесь?
Макс пожал плечами и ответил чистосердечно:
– Потому что нет в них ничего настоящего. Истинное танго – это нечто совсем другое.
Непритворное удивление – или ему показалось? Может быть, это всего лишь привитое воспитанием внимание к собеседнику? Стакан остановился на полпути от стола ко рту.
– Вот как? И какое же оно?
– В исполнении народных музыкантов – стремительное. И если определить одним словом – скорее сладострастное, нежели элегантное. В нем больше лихости, удали… это танец проституток и воров.
Де Троэйе рассмеялся:
– Кое-где у нас такое тоже бывает.
– Не вполне. Оригинальное танго сильно изменилось, особенно когда лет десять-пятнадцать назад вошло в моду в Париже после «балов апашей»… И стиль подонков общества подхватили порядочные люди. Потом танго, уже офранцузившись, вернулось в Аргентину, стало утонченным и почти респектабельным… – Макс снова пожал плечами, допил абсент и взглянул на композитора, дружески ему улыбавшегося. – Полагаю, объяснил?
– Конечно. Очень интересно. Признаюсь, сеньор Коста, вы для меня приятная неожиданность.
Макс не помнил, чтобы называл свою фамилию ему или его жене. Вероятно, Армандо де Троэйе наткнулся на нее в списках персонала. Или искал и нашел. Он на миг задумался об этом, но погружаться в размышления не стал, а вновь принялся утолять любопытство собеседника. В подражание парижанам танго привилось и в высшем аргентинском обществе, прежде считавшем его аморальным и безнравственным. Танец перестал быть прерогативой сброда с окраин и переместился в бальные залы. Впрочем, и сегодня настоящее танго – то, которое танцуют в Буэнос-Айресе воры, бандиты и всякого рода темные личности, – существует как бы подпольно: барышни из хороших семей играют его тайком, по нотам, раздобытым для них братьями-шалопаями и женихами-полуночниками.
– Но вы-то ведь, – возразил Армандо де Троэйе, – танцуете современное танго?
При слове «современное» Макс улыбнулся:
– Ну конечно. То, что востребовано. Впрочем, это то, что я умею. Старое танго, которое в ходу в Буэнос-Айресе, я выучить не успел – был еще слишком мал. Только видел несколько раз, как его исполняют. Забавно, что этому танго я научился в Париже.
– Как же вы там оказались?
– Это долгая история. Боюсь вас утомить.
Де Троэйе подозвал официанта и, не обращая внимания на возражения Макса, заказал еще по порции. Было похоже, что он привык поступать так, ни с кем не советуясь. Он принадлежал или хотел показать, что принадлежит, к той категории людей, что ведут себя по-хозяйски даже за чужим столом.
– Утомить? Вот еще… Нисколько. Вы даже представить себе не можете, до чего мне интересно то, что вы рассказываете. Неужели до сих пор в Буэнос-Айресе танцуют старинное танго?.. Чистое, так сказать, танго?
Макс после секундного размышления с сомнением покачал головой:
– Нет. Чистого не найти нигде. Но кое-где танцуют нечто подобное… Не в модных салонах, разумеется.
Он взглянул на руки собеседника. Крепкие, широкие кисти. Ни малейшего изящества, казалось бы присущего рукам знаменитого музыканта. Коротко остриженные отполированные ногти. На безымянном пальце над обручальным кольцом – золотой перстень с синим камнем.
– У меня к вам просьба, сеньор Коста… Это очень важно для меня.
Подали абсент и вермут. Макс не прикоснулся к своему бокалу. Де Троэйе улыбался дружелюбно и уверенно.
