скачать книгу бесплатно
– Идем, – сказал Гровер, махнув мне рукой, и мама пропустила нас вперед. На первой ступени автобуса, заскрипевшей металлическим треском под ногами, я остановился, озираясь назад – на раскидистый кустарник орешника, за которым, если свернуть и пройти вперед ровно тридцать девять больших шагов Гровера, покажется наш дом, «место» Клиффордов, которое уже никогда не станет дворцом. Губы мои сжались в плаксивую линию грусти, руки опустились, – все тело вмиг обмякло, будто я потратил последние силы на то, чтобы удержать свое тщедушное тело от исчезновения.
«Почему мы оставляем дом, куда едем, – думал я. – И куда девался папа?»
Ласково взяв меня за руку, мама провела меня вовнутрь автобуса и усадила на одно из пропахших бензином сидений. Гровер молча уставился в окно, когда водитель, наконец, выбросив из окна окурок и, захлопнув двери, нажал на педаль газа. Автобус тронулся в путь.
Вслед за нами полетело гудение ветра. Островки тумана пытались посоревноваться в скорости с колесами автобуса, отчаянно цеплялись за них, но оставались позади, паровые монстры словно выпускали нас из своих сетей, отворяя невидимую дверь из белесой мглы перед нами.
Остатки сил покинули меня, и я погрузился в спасительную дремоту. Не помню, сколько мы ехали и где вышли из автобуса, но хорошо помню, как топчусь на изрытом червями куске земли. Руки в карманах куртки, я перебираю пальцами топорщащиеся из джинсовых стежков нитки и гляжу прямо перед собой – на слепленные из металла и пластика трейлеры, сдувшимися колесами впившиеся в грязевые лужи. Раскрытая дверца одного из них – из-за заржавелых и изношенных петель – болтается и назойливо скрипит каждый раз, когда налетает порыв ветра. Шелестят листья на деревьях, бродячий пес пробирается по своим делам, мягко перебирая лапами, и мне кажется, что лапы тоже шелестят.
Передо мной расположен целый квартал, состоящий из домиков на колесах. Они совсем не похожи на наш прежний дом, да и вообще не похожи на дома, скорее – на увеличенные копии старомодных машин, которые разъезжали в любимых маминых черно-белых фильмах. Отныне одна из таких машин будет нашим с мамой и Гровером жилищем. Как в сказке – думаю я – сели они в автобус и поехали неизвестно куда, неизвестно зачем. Потом сошли они с автобуса и оказались здесь. Только на этот раз они – это мы, в новом нашем месте, о котором мне ничегошеньки не было известно. Гровер упомянул только, что один из его знакомых предложил перекантоваться в трейлере с примитивными удобствами, пока не найдется чего получше.
В этом новом месте нас ожидает какая-то неведомая новая жизнь. Эта мысль меня развеселила, хотя от усталости я еле ногами перебирал, хватаясь за штанину Гровера. Наконец мы подошли к неприметному трейлеру, чуть скосившемуся набок, рядом с которым примостился пожарный гидрант. Гровер поставил на землю сумку и, играя роль приветливого хозяина, усадил маму на жалкое подобие скамьи в виде валявшегося неподалеку ящика. Он сбросил с плеч рюкзак, достал из кармашка несколько скомканных купюр и подошел к долговязому мужчине, который стоял рядом с трейлером. Обменявшись с моим братом рукопожатием, тот кивнул в сторону двери, потом, по-дружески перебросив через сутулые плечи Гровера свою волосатую руку, незнакомец завел его в трейлер. До нас с мамой доносились отдельные слова, судя по всему, долговязый устроил Гроверу ознакомительную экскурсию по нашему новому дому.
Пока длилась эта экскурсия, мама вынула из кармана своей рубашки пачку сигарет. Губами она ловко ухватилась за кончик сигареты, но, чиркнув несколько раз зажигалкой, вдруг обессиленно опустила руки и резко выплюнула сигарету, которую тут же подхватил ветер и унес в мир потерянных вещей. Вздохнув, мама обхватила колени руками, и я решил, что она, подобно мне, боится разлететься на кусочки и исчезнуть без следа. Поэтому подбежал и крепко обнял ее, помогая удержаться на этом свете.
Я хотел о многом сказать ей, но еще больше хотел спросить. Над нашими головами прошмыгнул крупный ворон; взлетел на ветку, облепленную махровой зеленью времени, и принялся глухо каркать, взывая к своим собратьям, а может просто объявляя о нашем прибытии. На его карканье откликнулся все тот же бродячий пес. Он вынырнул из-за угла трейлера и подошел к нам. Беспородный, с облезлой мордой и торчащими вверх ушами, он отчаянно вилял коротким хвостом, приветствуя нас от имени всех обитателей этого колесного царства. Хвост в темно-шоколадную крапинку разительно отличался по цвету от туловища, которое являло целую гамму оттенков: от заварного крема до цвета дорожной пыли. Завершив приветственную церемонию, пес стал обнюхивать шнурки на моих башмаках, шумно хрипя и шмыгая мокрым черным носом, – я даже ощущал, как дыхание из его больших ноздрей проходит через дырки для шнурков и щекочет мне ноги.
– Ш-ш, – прошептала вдруг мама, выглянув из своего непрочного убежища, скрепленного нашими руками. – Ну-ка, иди сюда.
И карамельно-песочный пес поспешил на этот зов, как будто он всю свою жизнь ожидал именно нашего приезда, и тут же уютно что-то засопел на своем собачьем языке, рядом примостился, распластавшись у наших ног, охраняя нас с мамой.
– Он, наверно, потерялся, – предположил я, утыкаясь головой в мамино плечо. – Он ведь совсем как мы, да? Мы же тоже потерялись? Он бродяга, как, – я запнулся, отпустил маму и схватился руками за голову, вспоминая имя смешного киношного человечка в котелке и с шевелящимися усами. – Как Чарли Чаплин!
Букву «р» я совсем недавно научился выговаривать правильно, и каждый раз испытывал ликование от ее звучания – р-рр-р.
Пес приподнял морду и с удовольствием поддержал беседу: «Р-рр-р».
– Чар-рр-р-ли! – повторил я.
– Р-рр-р, – согласился пес.
Мама рассмеялась. Потом, приподняв за подбородок мое лицо, посмотрела мне в глаза. Ее глаза больше не казались стеклянными – они ожили, загорелись от маленькой порции счастья, бесплатно раздавать которое с рождения обучены все собаки.
– Да, милый, мы потерялись, но… теперь нашлись. И совсем скоро обретем новый дом. – Она взглянула на трейлер, из которого доносился приглушенный голос Гровера. – Конечно, это не похоже на дом, скорее на рухлядь, но… мечтатели никогда не пропадут. Что бы ни случилось, мы вместе. Значит, и все остальное будет.
Пес внимательно выслушал маму, одобрительно помахал хвостом и вновь улёгся у наших ног.
От маминых слов мне стало спокойно. Рядом валялись наши вещи из прошлой жизни – рюкзак брата, сумка на колесах, объемный пакет. Внезапно раздалось хлопанье крыльев, к ворону, который продолжал настойчиво переговариваться с собратьями, прилетела пара дружков, таких же черных и вальяжных.
– А ты знаешь про старинное поверье? – спросила мама. – Пока в замке Тауэр живет хотя бы один ворон, королевской семье ничего не угрожает.
И я счастливо засмеялся:
– Ты, мама, – тоже королева! Пока здесь живет ворон, нашей семье тоже ничего не угрожает!
Пока не вернулся Гровер, мы в обнимку с мамой сидели и смотрели на все это – на удивительные дома на колесах, которые теперь казались мне диковинными замками, на густые заросли кустарников, похожих на выросших до несуразных размеров ежей, на расставленные там и сям мусорные ящики, привлекающие воронов.
Хлопнула дверь, хозяин трейлера попрощался и ушел, и Гровер присоединился к нашим теперь уже тройным объятиям. Как самому маленькому, мне было жутко неудобно дышать им в животы, к тому же я не любил, когда меня слишком сильно прижимали и тискали. Но, то ужасное чувство тревоги, которое я испытал на автобусной остановке, окончательно исчезло. И новая надежда, пускай не высказанная, но столь сильно ощущаемая нами, сближала и объединяла.
– Прошу! – сказал Гровер и шутливо поклонился, указывая нам путь к двери.
Первые шаги к нашей новой жизни в нашем новом автомобильном доме навсегда запомнились мне этим непривычным чувством семейного единения.
И мы шагнули в новый дом, ощущая себя пока еще его гостями, а не хозяевами. И только пристроившийся сзади пес вполне по-хозяйски гавкнул, спугнув восседавших на дереве хмурых стариков-воронов.
Про отца я так и не осмелился спросить. Меня удерживало ощущение какой-то тайны, связывающей маму с братом. Что-то невысказанное в маминых глазах, как и в глазах Гровера, что-то спрятанное глубоко внутри, о чем они договорились молчать. О чем мне, возможно, никогда не суждено узнать.
Надо сказать, с новым местом жительства я свыкся очень быстро. Мама была рядом, Гровер был рядом, что еще надо пятилетнему малышу. А вот отца не было, и понадобилось довольно много времени, чтобы я понял: его с нами больше никогда не будет. Конечно, я не мог не заметить, что папы с нами нет вот уже какой день кряду, но меня это беспокоило мало, по крайней мере, по сравнению с другими удивительными изменениями в нашей жизни. Давно привыкнув к редким появлениям отца дома, я как обычно списывал его отсутствие на сверхурочную работу. А может быть – как знать – он совершал очередное путешествие по пабам нашего города без захода в домашнюю гавань.
В силу того, что находиться долго в трейлере не мыслилось возможным – из-за спертого воздуха и маленького помещения с узкими проходами и запыленными шкафчиками, – по настоянию мамы Гровер уводил меня гулять, пока сама она вычищала добела наше новое жилище и выметала вон из мини-холодильника букашек-таракашек. Мы брали легкий перекус и отправлялись гулять, совершая все более дальние вылазки. И вот, как-то раз, запасшись шоколадными батончиками и прихватив под мышку книгу в коленкоровом переплете с золотым тиснением, брат повел меня на набережную, откуда открывался чудесный вид на пролив и громоздкий маяк в красно-белую полосу. На переливающуюся янтарным светом заходящего солнца воду мягко садились чайки. Легкие волновые изгибы моря превращались в лоснящиеся складки шелкового веера, и маяк, казалось, лениво обмахивался этим веером. Приземлившись поодаль от маяка на одну из лавочек, Гровер протянул мне батончики и, смеясь, подергал меня за ухо. Я начал жевать шоколадные конфеты, изучая причудливые рисунки и надписи, вырезанные по всей длине лавочки. Особенно поразил меня череп с костями, исполненный таинственным художником с необычайной выразительностью. Гровер открыл книгу и принялся было читать мне очередную историю про чудесные небывалые миры. Только я остановил его. Гровер попытался вновь читать, но я дернул его за руку так, что он с удивлением посмотрел на меня и отложил раскрытую книгу на колени.
А я скрестил на груди руки и, наконец, выдохнул тот вопрос, который должен был задать гораздо раньше:
– Где папа?
И вдруг Гровер поник. Щеки его посерели, он закрыл книгу, снова открыл и так и положил открытую рядом с собой на лавочку. Брат провел рукою по затылку, приглаживая свои торчащие волосы, коряво закинул ногу на ногу, но по-прежнему молчал.
– Расскажи мне. Папа обидел маму?
Гровер отрешенно смотрел на маяк, потом полез за сигаретами в карман джинсов, но спохватился, потому что никогда не позволял курить себе рядом со мной.
– Можно и так сказать, – спустя несколько минут ответил он. Насупился, сплюнул на траву и начал потирать ладони друг о друга, как будто внезапно замерз. Я же смотрел на него, не отрываясь, нахмурившись, и демонстрировал всем своим видом, как я на него обижен. И на маму тоже обижен, и на этих противных чаек, и на весь мир заодно, потому что абсолютно никто не признавался мне в том, что же стряслось. Но, отступать я не собирался.
– Помнишь, папа любил в картишки перекинуться? – наконец, спросил Гровер. – Так вот… он играл на деньги и… так вышло, проиграл наш дом. – Гровер умолк. Его кулаки непроизвольно сжались, а глаза сузились от злости. – Мама очень долго прощала папе все его закидоны, но на этот раз разозлилась. Она очень сильно разозлилась, понимаешь? И им пришлось разойтись. Пойми, Чонс, папы с нами больше не будет. Я не знал, как тебе об этом сказать, ты ж ведь еще слишком мал…
– Нас, зато, он не проиграл! – перебил я брата. – Мама говорила, нас он никогда не проиграет.
– Что?.. – Гровер опешил. Потом взгляд его смягчился, он опустился на колени перед лавкой и крепко обнял меня, прижав к своей груди. Я ждал, что он мне ответит, но он молчал. Я отчетливо слышал его порывистое дыхание и биение его сердца. Мы как будто застыли, два изваяния, ожидающие у маяка лодок с моря, только вот никто не собирался к нам возвращаться.
Я не заплакал.
Внутри меня по-прежнему шевелилась обида, казалось, еще чуть-чуть, и она вырвется из меня слезами.
Я не заплакал.
Я вспоминал отца – такого, каким я чаще всего видел после работы: с его особенным запахом кирзы от рук и куртки, пиратским прищуром и хриплым голосом, смугловатым от портовой копоти лицом.
Я не заплакал.
Никакой обиды я на отца не таил. В тот момент, сидя в обнимку с братом, я ощущал, как обиду внутри меня заменяет злость. Злость прогнала подступавшие слезы. Злость на отца за то, что сотворил такое с мамой. И с Гровером. И со мной.
Злость – вот что меня целиком захватило.
Я так и не заплакал. Коричневые сумерки начали наползать с моря на маяк, на набережную, и наша лавочка превратилась в лодку, которая должна доставить нас с братом домой. Свет от маяка показывал дорогу кораблям, свет наших окон укажет нам дорогу домой.
– Пойдем, мама заждалась нас, – сказал Гровер, поднявшись на ноги, и посадил меня к себе на плечи.
Ночью мне приснился сон. Я плыву на большом корабле по бескрайнему морю и вижу отца в другой лодке, плывущей мне навстречу. Он удит рыбу, ловко снимает ее с крючка и бросает добычу в ведро. Я кричу ему, зову на помощь. Он оборачивается, видит меня и протягивает руку, в которой держит пойманную рыбу. Я пытаюсь схватиться за рыбу, но в последний момент отец бросает рыбу в ведро, и моя рука повисает в пустоте. Наши лодки проплывают мимо друг друга и расходятся все дальше и дальше.
Проснувшись утром, я вспомнил сон и понял: папы больше не будет рядом. Но еще долго притворялся сам перед собой, будто отец просто ушел на работу и задержался там на неопределенно долгий срок. Притворяться мне было привычно, поэтому на новом месте все представлялось в моем воображении почти как в прежней нашей жизни. Но, жизнь приняла совершенно другой оборот.
Маму одолела депрессия (это новое слово я узнал от Гровера), что весьма плачевно сказалось на ее здоровье и привело к частым перепадам в настроении. После того, как отец лишил нас дома, ее всегдашняя стойкость и выдержка стали изменять ей. Она по-прежнему много курила, выискивая в местных магазинчиках самые дешевые сигареты. Дымила она на крохотной кухоньке, и наш кемпинг вечно был облачен в мантию из сигаретного дыма. Открывая нараспашку окна, Гровер проветривал тесное помещение, чтобы не задохнуться, выбрасывал в мусорник на улице переполненные пепельницы.
В новом доме я придумывал себе новые игры. Часто лазил по трейлеру, по застланному циновкой полу, пытаясь отыскать клад в немногочисленных шкафчиках и ящиках, содержимое которых уже знал наизусть. И все равно верил, на этот раз клад точно будет! Проверяя разные потайные уголки, я постепенно подбирался к футону (который, как объяснил мне Говер, сделали специально для нас в Японии). Клад был точно под матрацем, но на нем дремала мама, и я разочарованно вздыхал, ложился рядом, водил пальцами по ее рукам, по вздутым от работы и возраста венам. Мама часто начала спать днем, распластывалась по матрасу, или сворачивалась в клубок и поджимала колени. На тумбочке рядом с футоном появились пачки таблеток, которых становилось все больше. Гровер говорил, чтобы я ни в коем случае не совал свой любопытный нос в содержимое маминых таблеточных упаковок; и я слушался: только издали разглядывал разноцветные пилюли, точно миниатюрные капсульные бомбочки, – хотя искушение потрогать, попробовать на вкус и раздавить меж пальцев – было велико.
Гровер взял на себя хлопоты по дому, бегал за покупками в бакалейную лавку и булочную, даже осваивал приготовление обеда. Я брал пример с него, подметал полы в трейлере, делал для мамы чай, а когда она дремала, бережно расчесывал ей волосы, ловко обращаясь со специальной щеткой. И буквально вытаскивал ее за руку на улицу, чтобы, сидя на ступенях трейлера, она хоть немного подышала свежим воздухом.
Наши старания не пропали даром. Мама начала улыбаться, обнимала меня так крепко, словно инстинктивно искала защиту от напастей и, целуя меня в висок, шептала, что очень виновата перед нами и обещала: скоро она придет в норму. И к нормальному состоянию она действительно начала возвращаться. На ее бледном лице, на скулах и под глазами, стали расцветать яркие веснушки, что всегда во время болезни было признаком маминого скорого выздоровления. Возможно, поспособствовала и новая микстура, которую мама начала регулярно принимать три раза в день. И, наконец, она устроилась на работу в кондитерскую лавчонку. Заведовал там какой-то шотландец – он-то и согласился взять ее на место кассира-продавца без испытательного срока. От маминых платьев теперь пахло фруктовой сладостью – но я не мог различить, что это за запах. Ни персик, ни клубника, ни цветочная пыльца, ни коричное печенье. И даже ни медовая патока! Я без конца вдыхал этот запах и представлял себе разные вкусности.
После работы мама бралась за свои привычные домашние дела, мыла сверху донизу наш трейлер, готовила, а главное делала все это под музыку – включала на всю громкость радио и, чуть виляя бедрами, пританцовывала с тряпкой в руке или у кухонной плиты, тихонько подпевала мелодиям своих любимых «битлов».
Гровер приходил домой поздно. Он, что потом выяснилось – как всегда мне обо всем поведали последним – бросил школу и ушел работать на рыбный завод неподалеку от порта, чтобы помочь маме прокормить семью. Мы едва концы с концами сводили, денег оставалось катастрофически мало, а мамина работа в кондитерском магазине не приносила достаточного дохода. Бурчал брат что-то себе под нос, подсчитывал, уводил, бывало, под локоть маму на улицу, чтобы поговорить о чем-то важном, не предназначенном для моих ушей. А потом вдруг Гровер улыбался весело и беззаботно, совсем как прежде, и мы носились с ним по округе или играли в прятки. Тогда мир мне казался небольшим и чудесным, и хотелось собирать его по кусочкам, словно паззл из солнечных деньков, маминых улыбок, наших игр, рассказов Гровера. Я жадно впитывал в себя эти рассказы, желая узнать об этом мире все и сразу. Надо было запомнить кучу важных вещей: наименования звезд, таящихся где-то далеко в небе, дорогу в магазин, марки автомобилей, выучить все песни, которые нравились брату, и научиться считать до ста.
И желание мое учиться сбылось, как только я стал достаточно взрослым – (как ни крути, пять годков уже не шутки, и я считал себя вполне взрослым) – да взяли меня в начальную школу Плимута.
Друзьями я обзавелся быстро, стоило продемонстрировать мое фирменное приветствие – плюнуть на ладонь, провести ею зачесывающим движением по голове, и поочередно протянуть руку разевающим рты одноклассникам. Ко мне, причесанному руками брата (он продолжал забавляться с моим рыжим хохолком) и от пяток до этого самого хохолка нашпигованному запасом крутых словечек, с любопытством подтягивались мальчишки на раз-два. А девчонки, девчонки с показной скромностью так и вились недалеко от моей парты, хлопали своими пышными ресницами и хихикали, подслушивая, как я с гордым видом рассказываю ребятам о хард-модах. Когда я стал по-настоящему взрослым, мне попалась статья Криса Уэлча, которую он в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году написал для «Melody Maker»[5 - Старейший в Великобритании музыкальный еженедельник, основанный в 1926 году. Крис Уэлч – один из первых журналистов, которые всерьез стали писать о рок-музыке.]: «Быть хиппи – значит быть выпускником средней школы и быть в состоянии читать тонну макулатуры. Быть модом – значит иметь пару тяжелых ботинок». Но тогда, в моем пятилетнем сознании, чтение книжек и тяжелые ботинки были одинаково привлекательными.
Джоэл и Гарри – они стали моими закадычными друзьями, – едва слюнями от восторга не захлебывались, когда я пообещал, что дам послушать им такую музыку, какую они ни разу не слыхивали, и свожу их прогуляться по таким местам, куда они без меня не попадут никогда в жизни! Худощавый Гарри от волнения пальцами хрустел, потом старательно дышал на свои очки и протирал их краем футболки, напяливал на нос и завороженно смотрел на меня, внимая каждому моему слову. Толстяк Джоэл, наоборот, отвлекался на любую мелочь, одним ухом слушал меня, в другом – ковырялся мизинцем. Закончив с ухом, морщился и раскрывал рот в беззаботной улыбке, сверкая цветными брекетами, из которых он постоянно выковыривал кусочки застрявшей еды.
Если есть друзья, значит, есть и враги.
– Все он врет, этот Клиффорд, все он врет! – так обычно, озлобленно и сварливо отзывался Сэм Данкин по поводу моих рассказов. Густоволосый и полнощекий, с гордо вздернутым подбородком, он ухмылялся и бросал на меня презрительные взгляды. Знать не знаю, чем это я не угодил ему; по какой причине он невзлюбил меня с первой же встречи, но из-за его насмешек у меня в глазах от злости двоилось. Я эту злость внутри не держал, выпускал наружу, и мы сцеплялись в клубок, пытаясь завалить друг друга на пол. Подножки друг другу ставили, вопили от восторга каждый раз, когда соперник грохался оземь. Сэм перед началом схватки любил оскалиться, словно настоящий обозленный тигр, выпячивал вперед свой гордый подбородок и закатывал рукава рубашки до локтей. На меня эти приемчики не действовали, поправив хохолок на голове, я без оглядки бросался в бой.
Помню, как во дворе школы уселся я на пожелтевшем прямоугольнике травы и, высунув от усердия язык, накопал из земли букашек, которых и подложил потом в парту Данкина. Как же вопил Сэм, как же перекосилось его лицо от отвращения, когда полез он в парту за тетрадкой, а по его руке поползли шустрые многоногие насекомые. Вопль моего заклятого врага поднял звуковое цунами в классе – девчонки кричали вместе с ним и разбегались в разные стороны, – в то время как я, предварительно шлепнув ладонью по рукам Джоэла и Гарри, вскочил на стул и хохотал от переполнявших меня чувств.
– Кайл Чонси Клиффорд, немедленно выйди отсюда! – в гневе голосила наша мисс Одли. Ее синие глаза, вспыхивающие яростным огоньком от злости, на фоне бледного лица казались мне пятнами с павлиньего хвоста. Голоса ребят стихли, все в одночасье повернули головы на молодую учительницу. Я покорно вышел из класса с опущенной якобы от стыда головой, а у самого на губах играла победная улыбка.
– Подумай над своим поведением, и чтоб через десять минут вернулся в класс, проказник! – Летели вдогонку грозные слова нашей кудрявой мисс.
Но, я и не думал возвращаться на урок, дожидался в укромном уголке дребезжащего звонка, после которого хлопала дверь класса, и раздавался топот каблучков мисс Одли – этот звук означал свободу.
Мы вышли из школы и на перекрестке улиц совершили с Джоэлом и Гарри наш традиционный замысловатый ритуал прощания, в ходе которого хлопали друг друга по рукам и стукались кулаками. Домой я возвращался перепачканный и с синяками на коленках. Блейзер школьной формы сидел криво, воротник белой рубахи дыбом топорщился и измазался грязью, полосатые гетры на ногах съехали вниз.
Вот в таком виде я и появился на пороге нашего трейлера. Стучать в дверь мне даже не пришлось, брат распахнул ее передо мной и насмешливо присвистнул:
– У вас уроки в луже, что ли, проходили? Ты, Чонс, что творишь?
Сам он выглядел как настоящий хард-мод: обстриженная почти наголо макушка, от висков темнеющие рыжеватые полоски – бакенбарды, тянущиеся до скул. Одет в рубаху, заправленную в джинсы, и, конечно, на ногах высокие тяжеленные ботинки.
От брата несло запашком рыбы, отличительная черта всех, кто работал на рыбном заводе.
– Повезло тебе, что мама еще из кондитерской не пришла, а то б задала тебе, ха!
– А я сегодня устроил Сэму взбучку, – на одном дыхании гордо выпалил я. – Ну, подумаешь, всего-то поцапались, дело-то обычное. А мисс Одли раскричалась и меня из класса выгнала.
Гровер с любопытством посмотрел на меня:
– Не надоело вам постоянно колошматить друг друга?
– А чего он лезет-то? – фыркнул я. – Ничего не понимает, ну и…
Не дав мне договорить, Гровер достал из холодильника две банки фруктовой шипучки, одну оставил себе, а вторую швырнул мне.
– Эй, а ты не думаешь, что ваши споры лучше разрешить соревнованием, а не дракой?
– Ну… – Я честно задумался, и брови мои недоуменно поползли вверх. – А во что соревноваться?
Осушив банку шипучки, Гровер смял ее и ловко закинул в раковину.
– Есть только одно, достойное мужчин соревнование – футбол, конечно! – В доказательство своих слов он увесисто стукнул ладонью по столу.
Я допил свою шипучку, забросил банку туда же, в раковину, поразмыслил секунду и важно изрек:
– Я готов!
Гровер покатился со смеху:
– Ну, ты, братишка, прямо вылитый Бобби Чарльтон![6 - Английский футболист. Большую часть карьеры провёл за «Манчестер Юнайтед», в котором был капитаном.] Идем, тебе переодеться надо, и лицо умыть не забудь, а то мама покажет тебе, да и мне за тебя достанется.
С того памятного разговора я заболел футболом, и отныне все школьные перемены мы с ребятами гоняли мяч на спортивной площадке.
Мама обычно являлась домой под вечер. Уставшая после работы, заходила она в трейлер, постукивая туфлями-лодочками по металлическим ступенькам. Как ни странно, она своим поведением все больше стала напоминать мне отца. Так же, как некогда отец, окидывала она безразличным взглядом нашу убогую обстановку и тянулась рукой к холодильнику. Так же она доставала банку пива, открывала ее, щелкая ногтями, жадно глотала пахучую темно-коричневую жидкость. Тонкие пальцы мамы оставляли оттаявшие узоры на припорошенном мерзлым воздухом алюминии пивной банки.
Гровер часто допоздна задерживался – то на заводе вкалывал, то с друзьями отдыхал, по округе шастая. Я вечером оставался с мамой наедине и принимался красочно описывать прошедший в школе день, в основном рассказывал, как мы с ребятами в футбол играем. И мама оживала, на ее губах появлялся отблеск улыбки, а в глазах загорался хоть и бледный, но озорной огонек, – словно она представляла, как я играю за национальную сборную Англии на чемпионате мира.
А однажды я решился задать ей вопрос, который много-много дней таил в себе, не выпуская наружу.
– Мам? Ты по папе скучаешь? – спросил я.
Сложив на коленях руки, мама внимательно посмотрела на меня. Зрачки ее казались фарфоровыми.
– Я и сама не знаю, малыш, – выдохнула она, легонько дотронувшись пальцами до моей щеки. Мне стало щекотно, и я, наклонив голову, потерся о мамино запястье, как ласкающийся щенок. – Наверное, просто не до конца привыкла к тому, что все так вышло. Оттого и… скучаю, бывает. – Она скривила в печальной улыбке губы.
Папа нас променял. Предал. Загубил мамину улыбку. Вот как я теперь считал. Злость моя на него никуда не испарилась, хоть и не выходила наружу, таилась где-то глубоко внутри, обволакивая сердце.
Той же ночью я проснулся от приглушенных голосов, которые звучали поблизости, но спросонья казались мне ненастоящими, механическими. Поморгав, я зевнул и посмотрел по сторонам. Мамы рядом не оказалось. В белесой темноте проступали очертания находящихся в трейлере предметов. Голоса зазвучали более отчётливо, и я перевел взгляд на слегка приоткрытую дверцу трейлера. Видимо, на улице был ветерок, и неплотно прикрытая дверь слегка раскачивалась и поскрипывала. Внутрь, лизнув пол и уголок стены, скользнула тускло-желтая линия света, тянущаяся от уличного фонаря, который нависал над дорогой возле нашего трейлера. Протерев глаза, я пошарил по полу рукой, нашел свои кроссовки и, натянув их на ступни наполовину, подобрался к окну. Мне пришлось залезть на кухонный шкафчик рядом с раковиной, чтобы выглянуть в окно на улицу.
Перед трейлером, на сваленных в кучу каких-то коробках сидела мама. Между ее пальцами мигал оранжевый огонек сигареты, голову мама задрала вверх, следя за снующей перед ее носом темной фигурой. То был Гровер. Он ходил взад-вперед, тревожно потирая затылок и судорожно поднося к губам сигарету.
– Ты меня не проведешь, – говорил Гровер, – но, ладно я, ты о Чонси подумала, мама?
Голос Гровера был непривычно суровым и резким, и я испугался. Мама молча сидела, слушала, изредка затягивалась сигаретой. Я подтянулся, подобрав под себя ноги, чтобы удобнее устроиться перед окном. Наткнулся коленом на что-то твердое около раковины, и чуть было не свалился. Но удержался.
– Да, я… я все понимаю, милый, – наконец, ответила мама брату. – Мне сложно справляться с жизнью, а это… это хоть как-то держит меня, что называется, в седле. – Договорив, мама кинула наземь потухший окурок и заправила за ухо спавшие на плечи пряди волос. Я услышал, как тяжело вздохнул Гровер.
– Заправляться алкоголем – не выход, и ты это знаешь. Вспомни, что папа… – Гровер не договорил, а все из-за ложки, попавшей мне под колено: соскользнув со шкафчика, я с грохотом упал на пол. В трейлер тут же влетел брат и зажег свет. Следом вбежала мама; глаза ее блестели от слез, как будто сырный диск луны навсегда впечатался в ее зрачки. Валяясь на полу, я в ужасе уставился на маму. Алкоголь. Вряд ли меня можно было сильнее напугать.
Близилась зима, однако легкая прохлада, покусывающая щеки и кончики пальцев, ничуть не отбила у меня желания играть на улице в футбол. Напротив, как только выдавались долгожданные минуты перерыва между уроками, мы с ребятами наперегонки бежали во двор. Толкались на ходу, сшибая все на своем пути, отвешивали друг другу подзатыльники и раздавали пинки впереди бегущим. Джоэл и Гарри – бессменные участники моей «банды» – повсюду таскались за мной, еще четверо ребят присоединились к моей команде, которую я окрестил «The Black Sam’s»[7 - Сэмюэль Беллами, или Черный Сэм Беллами – один из самых знаменитых пиратов периода золотого века пиратства.] – в честь пирата, о котором рассказывал мне Гровер. Мы много тренировались, и нам часто удавалось громить команду Сэма Данкина с его дружками. Данкин злился, кривил губы, как обиженный осел, и норовил со всей дури ударить в меня мячом. У него-то хоть и было обычно на одного человека в команде больше, но счет-то всегда был в нашу пользу. Каждую победу мы праздновали так, словно именно мы являемся лучшими футболистами на всем белом свете. Ох и любил я забить гол в ворота противника, издать победный клич, сорвать с себя жилет от школьной формы и, размахивая им над головой, нестись по двору к восторгу девчонок. Справедливости ради, надо сказать, что все наши были хороши. Джоэл умелыми финтами обходил соперников и пасовал мне. Он мчался зигзагами, меняя направление движения, а, в случае силового контакта, расшвыривал противников как котят. Гарри всегда подстраховывал действия Джоэла, и самоотверженно боролся за мяч, отлично толкаясь своими острыми локтями.
