скачать книгу бесплатно
Тем вечером меня ожидала встреча с друзьями. Уже несколько лет мы встречались по пятницам. Ничего особенного не делали. Просто разговаривали в баре за кружкой-другой. К нашим встречам я готовился всю неделю. В какой-то момент (не помню когда) они превратились для меня в пытку. Если выдавался шанс пропустить их, я пропускал. Но такое случалось редко.
Эти обязательные встречи напоминали хорошо отлаженный часовой механизм. Однажды незримый часовщик умелой рукой пустил его в ход. С тех пор все шло строго по кругу. Оборот за оборотом, одно и то же. Минимум эмоций. Минимум веры. Минимум надежды.
Одно и то же, от чего можно было сойти с ума.
Ассоциативное мышление, порой, подбрасывало жуткие образы. Я сравнивал свою жизнь с заточением в кольце полнейшего безразличия окружающего мира к моей частной судьбе. Время от времени в нем появлялись мои друзья. Но это не спасало от тоски и безнадеги, ведь они не приносили мне свободу, а становились такими же узниками, как и я.
Порой, судьба представлялась мне огромным циферблатом, по которому с заведенной неумолимостью отсчитывают неспешное время бездушные стрелки. Отсчитывают отведенное мне время, мое личное, дискретное в безграничности всеобщего времени. Ход стрелок магнитом приковывает взгляд, но он не бесконечен. Когда-нибудь закончится часовой завод, и стрелки, вздрогнув в предсмертной агонии, остановятся и замрут навсегда.
Но лучше об этом не думать. Иначе на каком-нибудь обороте сойдешь с ума.
И все же замкнутый круг существования в моей жизни присутствовал и был он на редкость прочным и идеальным. У каждого из нас хватало ума на то, чтобы это понять. Но ни у кого из нас не доставало смелости и духа, чтобы что-то изменить. Весь город жил так, сонно и равнодушно. Нищета разъедала улицы, ветшающие дома исходили новыми трещинами, дороги безостановочно и угрюмо покрывались выбоинами и ямами. Но всем было наплевать. Ремонт стоил денег. Жизнь стоила денег, а денег в городе не было. За ними ехали в столицу, но не все, а только смельчаки или отчаявшиеся отваживались на подобный шаг. Уж слишком рискованным он был. Только стоило им решиться и уехать, как город тут же утопал в волнах слухов и сплетен. Говорили разное: что кто-то сумел, а кто-то не сумел устроиться, кто-то заработал деньги, а кто-то вернулся в одних носках, потеряв все, кроме жизни.
Удивительно, но люди часто верят пустым, глупым словам. Каким бы серьезным не считало себя человеческое общество, в нем всегда найдется место иллюзиям и вере в чудо. Они обогащают скупую серую реальность, и люди сознательно им поддаются, желая разнообразить рутину и скуку. Однако же случается, что реальность в определенной своей части вдруг уступает место домыслам, вымыслам и фантазиям, из которых, в конце концов, рождается ложь.
Сила лжи – в ее гибкости, способности и маниакальной готовности к размножению.
Какой бы ни была правда, она единична, в отличие от множественности лжи. Ее уже не изменишь, она вечна, как каменная твердь. А ложь мелка и повседневна, как дешевое ожерелье из фальшивого жемчуга. Пока оно стянуто единой нитью, ложь еще можно контролировать. Но стоит сделать одно неловкое движение и порвать стягивающую нить, и тогда вовек не соберешь всех до последнего шариков из фальшивого перламутра, раскатившихся по полу в разные стороны. Один-два наверняка закатятся в такую труднодоступную, узкую и глубокую щель, где их уже никогда не найти и откуда их уже никогда не достать.
Ложь – это оппозиция правде, а недовольных всегда манит оппозиция.
Один из знакомых однажды уверял меня: люди верят лжи потому, что верить правде бывает страшно. Они верят ей скопом, чему виной генетически сохранившийся внутри еще со времен сотворения мира стадный инстинкт, замешанный на инстинкте самосохранения. Он уверял, что даже самая слабая корова, когда пасется в стаде, надежно защищена рогами и копытами сородичей от острых и голодных волчьих клыков. Вот и с людьми то же самое.
Может, он был прав? Быть вместе – вот что отпугивает страх, вот что страшит врага. Чувство локтя рождает бесстрашие, но если однажды в твоем строю, в твоем стаде кто-нибудь солжет, а другой ему поверит, то ложь, как заразная инфекция, поразит и подчинит себе все и всех без остатка.
Ложь остается ложью до тех пор, пока лжет один. Но когда в унисон лгут двое, лжи начинают верить.
108
Есть люди, к которым прозвища приклеиваются, словно магнитик к дверце холодильника.
У меня никогда не было прозвища. Сколько себя помню, меня всегда и везде звали по имени – Дима, Дмитрий, реже – по фамилии: Милосердов. Это, порой, задевало, особенно в школе. Парадокс, но в детстве твое имя в чужих устах может прозвучать, как оскорбление, а кличка – как похвала.
Формально имя – не более чем набор звуков, которым тебя наделяют при рождении, чтобы отличать от других.
В этом нет ничего необычного, имена есть у всех. Причем у некоторых они такие же, как у тебя, у твоих тезок. Но ты еще юн и потому тянешься за остальными, увлекаясь кличками и прозвищами, не понимая, что имя – само по себе ценно, что оно уникально, даже если у тебя есть тезки, что духовным смыслом и весом оно наполняется лишь с течением времени. Иногда на это уходит целая жизнь, а порой, и целой жизни для этого мало.
И тогда человек уходит в небытие таким же, каким пришел в жизнь – безымянным.
Пока ты мальчишка, пока живешь «во дворе», прозвище для тебя – все. Или почти все. Иногда оно и есть истинное звание, отражающее и вмещающее признание твоих достоинств или недостатков. В нем выражена не только вся твоя индивидуальность, но и отношение к тебе твоего окружения. Прозвище надо заслужить. Самые лучшие – индивидуальные. Штампы вроде «Очкарик», «Зануда» или «Ботаник» из уст шпаны звучат не лучше, чем клички дворовых собак.
В нашей школе прозвища были у всех разные по своему потаенному смыслу. У кого-то они были обидные, у кого-то героические, суть не в том – главное, что они были у всех, кроме меня. И это меня угнетало. Сейчас то давнее ощущение какой-то несправедливости, недооценки ушло. Напротив, я бы, пожалуй, даже обиделся, прилепи мне коллеги по работе какую-нибудь кличку. Все-таки есть в этом что-то животное.
Но в детстве я думал иначе. В детстве вообще многие вещи видятся под другим углом. Просто удивительно, как сужается или расширяется мир с годами. Бывает, что значительная его часть выпадает из последующей жизни. Есть, в частности, вещи, которые перестаешь замечать и о которых напрочь забываешь. К примеру, вкус незрелых яблок. А есть то, что в детстве сполна не ощутишь, и что приходит с годами. Например, любовь. Хотя, и она приходит не к каждому.
107
Первым к месту сбора явился Серега. Он был педантом, патологически боялся опозданий и на каждую встречу являлся, как минимум на пять минут раньше срока. Казалось, он жил с запасом, но никак не мог опередить время. А если вдруг его ритм сбивался, Серега не выдерживал и срывался. Тогда мы долго не могли его разыскать. Серега пропадал на дни, а то и недели. Его видели то тут, то там, порой, в компании с довольно темными и сомнительными личностями. Он выпивал, наивно веря, что выпивка могла настроить сбившийся механизм его жизни. Никакая сила не могла его тогда остановить. Он пил до тех пор, пока ритм окружающей жизни не входил в установленное согласие с его внутренним ритмом. Но в ту пятницу он пришел вовремя.
Серега стоял под фонарным столбом. Я заметил его еще издали. Он стоял в конусе голубоватого в сгущающихся сумерках фонарного света. Вокруг было темно, и он мог спрятаться в темноте. Он мог в ней раствориться. Но Серега стоял в конусе света, где каждый мог его видеть, сам оставаясь для него невидимым. Каждый, кто прятался в окружающей свет темноте.
На улице было душно. Моя рубашка с коротким рукавом промокла от пота. А Серега был в легкой кожаной куртке. На голове – кожаное «комиссарское» кепи, на ногах – туфли из грубой кожи на толстой подошве. Не иначе, близилось время очередного срыва. Слишком заметно даже с виду было несоответствие ритмов. Рассеянно поглядывая по сторонам, Серега безразлично курил. Он задумчиво пускал дым через ноздри и оживал только тогда, когда мимо следовал прохожий. Серега был близорук и носил модные очки. Но даже в них он видел мир плохо.
– Давно ждешь? – спросил я.
Его плечи вздрогнули, прежде чем он обернулся и приветственно кивнул. Он предложил мне сигарету. Я закурил. Разговор не клеился, тек вяло и неинтересно в ожидании остальных. Обычно мы собирались вчетвером.
Третьим пришел Сашка – Длинный, как звали мы его меж собой. Его высокую, слегка сутулую фигуру на несколько секунд выхватила из темноты пара фар обгонявшего автомобиля. Сашка шел почти по центру дороги скорым шагом. Он даже не подумал отступить в сторону, когда его обгонял автомобиль. А на короткий возмущенный возглас клаксона выкрикнул что-то грозное и непристойное. Пожалуй, из всех нас он один мог позволить себе такое. Раньше Сашка не был таким, вызывающая дерзость пришла к нему с годами. Он имел право жаловаться на жизнь, но никогда не жаловался. Он жил и боролся с немым и ожесточенным упрямством, как лосось, плывущий из последних сил против бурного речного течения. Чем удивлял многих. У него имелись враги, его много раз хоронили, объявляли спившимся или сошедшим с ума. Масса злых языков на всех углах обсуждали его несладкую жизнь. Но Длинный терпел и скрывал переживания от других.
Как и многие, он заблуждался, думая, что скрыть от других неистовую, бурлящую в тебе злобу на весь мир попросту нельзя.
Она вырывалась из него помимо его воли туго свернутыми клубками ненависти, которые начинали разматываться, едва оказавшись вне его тела. Но с ним мы об этом никогда не говорили.
Последним появился Ваня. Он подлетел к столбу совершенно незаметно. Будто на пустом месте материализовался из темноты. Вечернюю тишину улицы разорвал его бойкий приветственный оклик. В следующий миг он уже счастливо пожимал нам по очереди протянутые руки. Безмятежная улыбка не сходила с его лица, обнажая неровные, некрасивые желтоватые зубы. Удивительно, но эта улыбка не портила, а наоборот, придавала привлекательности его в целом невыразительной внешности. Люди звали его Цыганом – Ваня любил похвастать тем, что в его роду были цыгане. Некоторые верили, ведь он был бойким и чернявым.
106
Мы перешли через дорогу и вошли в бар, носивший «речное» название «Десна». Стоявшая за прилавком продавщица с милым именем Алена – для меня не более чем милым, – дружески подмигнула нам. Затем кивнула, безмолвно говоря, что наш обычный столик свободен. Ее глаза привычно улыбались, но в них не хватало жизненного света. Проходя мимо, я никак не мог отвести взгляда от тоскливой пустоты ее глаз. И снова воображение нарисовало передо мной огромный циферблат, по которому с душераздирающим скрежетом невероятно медленно движутся гнутые и проржавевшие стрелки.
Собственно, баром «Десну» было трудно назвать. Раньше на его месте работал ничем не примечательный продуктовый магазин. Потом из его подсобки изобретательные владельцы сделали нечто, вроде средней руки пивнушки. В небольшом зале места хватило лишь на пять круглых металлических столиков. Вокруг них стояло по четыре металлических стула. Посетители не раздевались, сидели прямо в одежде.
В углу, совсем не к месту, в деревянной кадке чахла от вечного табачного дыма и спиртного перегара ветвистая декоративная роза. Листья растения, которое должно было украшать интерьер, пожелтели и безжизненно свисали вниз. В кадке на земле вокруг ствола розы белели десятки смятых окурков-«бычков».
Огромное, во всю стену окно когда-то служило витриной. Теперь оно было завешено полупрозрачной шторой. В темное время суток с улицы можно было разглядеть то, что творится внутри заведения.
Время было позднее.
Кроме нас, в зале находилось еще несколько человек. Двое мужичков лет пятидесяти, по виду – заводских рабочих, сосредоточенно грызли за соседним столиком воблу. Рыбьи ошметки валялись по всему столу, на котором также стояли шесть пустых пивных бутылок, два наполовину опустошенных бокала и два одноразовых пластиковых стаканчика мутновато-белого цвета. Водки на столе не было, но на спинке стула одного из мужиков висел потертый пакет. Наверняка бутылка с самогоном пряталась там от взора Алены. Таким, как эти работяги, водка стала не по карману.
За столиком у противоположной от нас стены с хмурым видом сидела ярко накрашенная блондинка. Она уныло потягивала джин-тоник из алюминиевой баночки. На вид ей было лет пятнадцать-шестнадцать. Девица глядела на мир так, словно за ней тянулся шлейф, сотканный из долгих лет скитаний. Она с потаенной надеждой уставилась на нас, когда мы вошли, и завздыхала. Баночка джин-тоника наверняка была куплена на последние деньги.
Вскоре Алена принесла привычный заказ: по бокалу пива и пакетику сухариков. Застыла в ожидании указаний. Цыган заулыбался и о чем-то с ней заговорил. Серега машинально пальцем поправил сползшие на кончик носа очки и схватился за бокал с пивом. Сашка крепкими зубами открывал тугие шуршащие пакеты с сухариками. Новая волна немого отвращения к себе и своему замкнутому кругу захлестнула меня.
Я не выдержал и заказал бутылку водки, пару свежих огурцов и коляску сырокопченой колбасы, несколько кусочков черного хлеба и плавленый сырок. Алена удивленно выгнула бровь, но ушла выполнять заказ. Выпив, мы разговорились. Каждый делился прожитым за неделю. Длинный рассказывал о службе. Он служил вольнонаемным, охранял военную базу, склады с боеприпасами. После службы в армии он перепробовал несколько профессий, но лучше этой работы не нашел.
Цыган без умолку болтал о подрастающем трехмесячном сынишке и заранее приглашал нас на его очередной день рождения, которые отмечал каждый месяц. Серега переживал по поводу своих отношений с очередной любимой женщиной. Я же почти все время молчал, наблюдал за друзьями и вполуха слушал, о чем они говорят. Иногда брал наполненный стаканчик, выслушивал тост и машинально опрокидывал в себя казавшуюся безвкусной водку. Вскоре бокалы опустели. Из табачного дыма выросла Алена и ловко заменила их наполненными. Парни засобирались на улицу, покурить.
– Я не пойду…
Они не возражали. Друзья вышли на свежий воздух, оставив меня одного.
105
Множество мыслей полезло в голову.
– Не помешаю?
Я недовольно обернулся. Возле моего стула стояла девица из-за соседнего столика. На ее губах играла фальшивая, вымученная и до омерзения неестественная улыбка. В руках она сжимала все ту же несчастную банку с джином-тоником. Я снова отметил темные круги под ее глазами, неряшливо, словно наспех замазанные толстым слоем тонального крема.
– Можно присесть?
– Пожалуйста, – равнодушно кивнул я.
Девица уселась на стул Длинного. Закинула ногу на ногу и сунула в рот торчавшую из баночки соломинку. Она была в мини-юбке и вела себя довольно раскованно. Без колготок, в «естестве» ее ноги показались мне некрасивыми. Взгляд невольно задержался на болезненных сине-красных паутинках вспухших прожилок, опутавших ее ноги чуть ниже коленей. Наверное, варикозное расширение вен, начальная стадия. Болезнь, о которой она, возможно, еще даже не подозревает.
Единственная ли из ее болезней?
Девица улыбнулась:
– Выпьем? Угостишь меня? Я водку пью.
– Боюсь, что нет, не угощу.
Она капризно сложила губы.
– Почему? Я люблю водку.
Я посмотрел на нее и ничего не ответил. Девица начинала меня раздражать.
– Вчера ты был гораздо сговорчивее!
– Что?.. – вздрогнул я.
Девица через трубку втянула из баночки и повторила:
– Вчера в кабаке ты был совсем другим. Вот я и повелась на тебя. И ты был не против. Если бы тебя не утащила с собой та брюнетка, у нас могло бы кое-что срастись…
– Не понимаю, о чем вы говорите.
Она выкатила на меня возмущенные глаза, порозовела и вдруг прыснула от смеха. Я молча следил за ней, теряя терпение и жалея, что разрешил ей присесть за наш столик.
– Нет, вы только посмотрите: он не понимает! – наигранно воскликнула она.
Мужики на миг оторвались от поглощения воблы и недовольно покосились в нашу сторону.
– Вчера понимал, а сегодня нет? Круто! Ну ты и козел! Ты же вчера сам снимал меня в кабаке. Забыл, что ли? Только не надо говорить, что был пьян. Все вы так потом говорите. Сначала охмурите бедную девушку, а потом с глаз долой. Нет, милый, так не пойдет.
– Но я действительно не понимаю, что вы имеете в виду. Не был я вчера ни в каком кабаке. Я вообще туда не хожу. Там собираются не самые приятные люди…
– Я тоже, что ли, не самая приятная? – обиженно скривила губы девица. – А вчера совсем по-другому пел. Эх, если бы не та шалава…
Разговор начинал терять смысл и ничего, кроме раздражения, принести не мог. От дальнейшей необходимости выслушивать ее необъяснимый бред меня спасли вернувшиеся с улицы друзья.
– Тебе что здесь надо? – грубо спросил у нее Сашка и рванул спинку стула, на котором она сидела. – А ну, вали отсюда!
Девица метнула в мою сторону растерянный взгляд. Она ждала поддержки. Поскольку я не изъявил ни малейшего желания прийти к ней на помощь, вздохнула и неохотно поднялась. Поправив на плече ремешок сумочки, обиженно произнесла, обращаясь к Длинному:
– Меня, между прочим, мой друг пригласил.
Сашка вопросительно уставился на меня, удивленно изогнув бровь. Я отрицательно покачал головой.
– Я ей не друг, и я ее не приглашал. Она сама подошла и напросилась за стол. Просила водки.
– Как это сама? – неожиданно взвилась девица. – И вчера, значит, сама, и сегодня?!
– Ты ее знаешь? – еще раз уточнил Сашка.
– В первый раз вижу, – искренне признался я.
– И в последний, – Длинный схватил ее за плечи, развернул лицом к соседнему столику и слегка подтолкнул в спину.
– Как это не знаешь? Я же тебя знаю, – обиженно заныла девица. – Тебя зовут Артем. Ты сам вчера мне говорил.
– Его зовут не Артем, – ответил ей Сашка. – А с такими, как ты, он и разговаривать не станет, ясно? Убирайся отсюда, дуй в свой мир шалав и неудачников.
Девица сдалась, рухнула на свой стул и обиженно сунула в рот соломинку, демонстративно отвернувшись от нас к окну. На этом инцидент исчерпал себя, оставив в душе легкий неприятный осадок. Мы вернулись к пустой беседе, но настроение испортилось окончательно.
104
В детстве я был чувствительным ребенком, эмоциональным. Но никто вокруг этого не замечал и не понимал. Меня считали капризным. Мое беспокойство по тому или иному поводу взрослыми воспринималось как вызов. Нередко меня наказывали, хотя бывало, что причины наказания толком объяснить никто не мог. Возможно, поэтому мне никто ничего толком и не объяснял. Должно быть, взрослые просто хотели продемонстрировать свою силу и превосходство, рассчитывая на то, что я чему-то научусь и не запомню, как проходил урок. Прямо-таки армейский принцип – все средства хороши, чтобы вбить тебе в голову науку.
Трудно забыть несправедливую обиду.
Единственный урок, который я отлично усвоил для себя с тех пор – если не хочешь, чтобы сильные тебя наказали, скрывай от них истинные мысли и чувства. По крайней мере, если это не вступает в противоречия с твоим внутренним эго. Скрывай до тех пор, пока более сильные не начнут думать так, как думаешь ты. И поступай по ситуации.
Тогда тебя могут оставить в покое. И, может быть, даже подарят право на собственное мнение. Самая простая формула выживания: согласие есть гарантия твоего покоя, а несогласие рождает конфликты. Конфликт же, как минимум для одного – в чем-то более слабого, – обычно влечет за собой наказание. Увы, чаще всего бывает, что по каким-то неписанным космическим законам сила, в отличие от справедливости оказывается не на твоей стороне.
Впрочем, есть у человека такая особенность: он может принять и счесть справедливым наказание за проступок, который совершил, может простить наказание за проступок, которого не совершал, но никогда не примет и не простит наказание за инакомыслие. Это все равно, что назначить ни в чем не повинному человеку за убийство, которого он не совершал, пожизненное заключение. Его осудят, и он годами будет мерить шагами четыре квадратных метра своей камеры-одиночки. С тоской будет смотреть сквозь зарешеченное оконце под потолком на далекое свободное небо. И страдать от собственного знания: он ни в чем не виноват, он был прав, а не правы были те, кто его сюда поместил.
Но изменить он ничего не сможет, ведь сила – не на его стороне.
У ребенка в этом отношении практически нет шансов на спасение. Он – узник семейных догм и традиций с рождения, вынужденный подчиняться силе и воле взрослых. Трудно учиться, когда никто ничего не объясняет, и до всего приходится доходить своим умом.
В детстве жизнь порой не оставляет иного выбора, чем собственный опыт.
Чтобы понять, что такое высота, ребенок должен упасть. Чтобы понять, что такое электричество, он должен сунуть пальцы в розетку. Чтобы понять, что такое точка зрения, он должен вырасти и научиться мыслить. Самая трудная задачка. Ребенок не может пощупать мысль руками. Поэтому наказание за вольнодумие и инакомыслие лишь утвердит его в том, что он был прав, даже если он ошибался. Для ребенка нет ничего страшнее такого наказания. Оно необъяснимо. Вот почему я предпочитал молчать, скрывая свои думы от других.
Я свято следовал этому правилу до тех пор, пока смутные и размытые чувства не превратились в четко очерченные предчувствия, скрывать которые было невозможно. Они рвались на свободу сами собой. И не было сил, которые могли бы их сдержать.
103
Годам к шести я обнаружил у себя способность предсказывать чужую беду.
Впервые это случилось со мной на детской площадке. Мне тогда было почти шесть лет. Я мало что помню из того возраста, но эпизод с детской площадки навсегда врезался в мою память. Я помню все очень отчетливо. Вплоть до того, что на стойках качелей облупилась зеленая краска. На скамейке рядом с ними читала книгу старушка в малиновом берете. Она казалась мне бесконечно древней и дряхлой.
Моя собственная бабушка, которая и привела меня на площадку, неподалеку судачила о чем-то со своей случайно встреченной знакомой.
Стояла поздняя осень, было прохладно. Неприятный, влажный ветерок гулял по площадке. Я сидел на качелях, крепко сжимая руками холодную сталь цепей, которыми они крепились к остову, и ждал бабушку. Мне не позволяли раскачиваться самостоятельно. В то время мне ничего не позволяли делать без присмотра.
