скачать книгу бесплатно
Пытаясь проснуться
Нейро Пепперштейн
Павел Викторович Пепперштейн
«Пытаясь проснуться» – первый в истории русской литературы результат сотрудничества между человеком и машиной. Человек – Павел Пепперштейн, писатель, художник, визионер. Машина – НейроПепперштейн, лингвистическая модель ruGPT-3, обученная на корпусе текстов Павла и способная имитировать его стиль до такой степени правдоподобия, что мы оставили возможность читателям угадать, кто стоит за каждым из 24 рассказов в этой книге. Калейдоскоп сюжетов в этом сборнике представляет интерес не только как эксперимент на стыке литературы и технологий, но и как магические сказки, плавящие реальность, – вас ждут новое прочтение «Репки», шахматные партии, меняющие ход истории, встреча диверсанта Реброва с могущественными Древними, загадочный белок забвения, а также призраки, сновидцы и колдуны. Может ли психоделический реализм Пепперштейна достичь новых, пьянящих и щекочущих воображение высот с помощью цифрового слепка его таланта? Что делает автора писателем и могут ли нейросети претендовать на это звание? Как выглядит будущее литературы и где заканчиваются человеческие критерии ее оценки? «Пытаясь проснуться» подсказывает ответы на эти вопросы и задает новые.
Павел Пепперштейн, Нейро Пепперштейн
Пытаясь проснуться
© Павел Пепперштейн, текст, 2022
© Нейро Пепперштейн, Сбербанк, 2022
© Павел Пепперштейн, иллюстрация на обложке, 2022
© ООО «Индивидуум Принт», 2022
Предисловие главного редактора Individuum
Перед вами необычная книга. Дело не только в том, что произведения Павла Пепперштейна, неутомимого выдумщика, творца сказочных миров и зачинателя психоделического реализма, сложно вообще назвать обычными. «Пытаясь проснуться» отличается как от случайных соседей по книжным полкам, так и от других книг Павла. Это первый в истории человечества опыт сотрудничества писателя и нейросети, зафиксированный в виде бумажной книги. Из 24 текстов в этом сборнике только половина принадлежит Пепперштейну – еще дюжину сочинил его цифровой «двойник». Можно назвать его суперкомпьютером, но точнее будет сказать, что 12 рассказов в этом сборнике написала генеративная нейросеть ruGPT-3, дополнительно обученная на корпусе текстов Павла и запущенная на суперкомпьютере «Кристофари» (для работы модели GPT-3 требуются мощности, в сотни раз превышающие возможности обычных лэптопов). «Двойник», прозванный разработчиками НейроПепперштейном (Павел же предложил имя Тесорйен), писал тексты в несколько заходов, с промежуточной калибрацией и дополнительным обучением. Дальше рассказы проходили многоступенчатую фильтрацию: сначала создатели нейросети, представители нескольких отделов «Сбера», в первую очередь исследовательского подразделения SberDevices – AGI NLP[1 - AGI NLP входит в состав Управления экспериментальных систем машинного обучения компании SberDevices. – Прим. ред.], – направляли «НейроПепперштейна» в нужное русло, следя за сходством текстов двух авторов и отсеивая брак, а затем наиболее удачные образцы машинного творчества отбирали мы с Павлом. Помимо создания архитектуры нейросети, ее обучения и отбора текстов вмешательство человека в творчество «НейроПепперштейна» ограничилось работой корректора. Другими словами, сочинения нейросети никак не подгонялись под человеческое представление о логике, складности и изяществе слога: вы прочитаете их в том виде, в котором их вывел алгоритм. В свою очередь, Павел познакомился с написанными машиной рассказами, прежде чем садиться писать свои, чтобы не только алгоритм обучался писать на его прозе, но и наоборот. Соображения по поводу замысла и реализации сборника Павел подробно излагает в послесловии к книге, поэтому не будем повторяться, скажем только, что работа любого талантливого стилиста в чем-то подобна деятельности нейросети, впитывающей нюансы чужой подачи, чтобы разгадать ее устройство и научиться воспроизводить. А любую работу, которую можно объяснить и разложить на последовательность действий, можно и автоматизировать.
С точки зрения же производственного процесса, важно отметить, что это не случай ста тысяч обезьянок за ста тысячами печатных машинок, когда из огромного массива случайных текстов можно вынуть те, что более-менее похожи на человеческие, – пул рассказов был не так уж велик, около пятидесяти, а весь процесс занял несколько месяцев. Как редактор я могу сказать, что почти все это были неплохие тексты. Если фокусироваться на характере текста – напоминающего вещий сон, – то здесь есть с чем провести параллели: Individuum выпускал мистические сказки Романа Михайлова, треть «Муравечества» Кауфмана – кислотный трип; конечно, вклад нейросети – по определению – безумен, но при этом она хорошо задает загадки и умеет рассказать историю. Не все люди так могут.
Вначале были сомнения. Первые пробы походили больше на макраме из творчества знакомого писателя – то здесь, то там попадались не аллюзии, а целиковые фразы. По словам тимлида AGI NLP Татьяны Шавриной, модель время от времени сбивалась на стихи (плохие), не создавала финалов для рассказа (могла генерировать текст бесконечно, постепенно уходя в абсурд), а пытаясь скомпоновать длинную фразу «в духе Пепперштейна», могла к концу предложения запутаться в родовых и падежных окончаниях. Потребовалось увеличить количество данных для дообучения и убрать из них все лишнее, чтобы нейросеть строже усвоила литературную форму рассказа. Модель теперь пишет более гладко и стабильно, без типовых ошибок, строже придерживается авторского стиля и – возможно, это просто кажется, – выбирает более деятельные сюжеты и более отрешённые диалоги, пробуждая в читателе отзвук поэтического чувства. Что до уникальных примет творчества нейросети, Шаврина указывает на зыбкость описываемого ею мира и на нестандартное словоупотребление: «Иногда „нейроавтор“ выражается необычно и неоднозначно – как и писатели-люди. Но ведь писатели – творцы новых слов и выражений. Возможно, однажды мы будем подхватывать популярные фразочки, даже не зная, что они от ruGPT-3 или какого-нибудь следующего поколения русскоязычных генеративных нейросетей». По мере усложнения модели нейрорассказчик обрел свою «интонацию» – сновидческую, афористичную, интуитивно понятную и немного тревожащую. Мы бы не стали выпускать сборник, если бы за ним не стояло ощущение небывалого технологического прорыва и успешности проведенной стыковки «человек – машина». Как сказал Денис Шевелев, сценарист и аналитик AGI NLP, занимавшийся подбором данных и первичной фильтрацией созданного нейросетью текста: «Трудность работы секретарем у писателя-машины была не в том, что время от времени генерация оказывалась неудачной. Наоборот, иногда труднее было поверить, что текст, который ты сейчас читаешь, создан не человеком… И дождаться от модели, когда она решит продолжать именно его, а не вилять сюжетно в одну или другую сторону, откуда может не вернуться к столь увлекательно начатой истории. Потому что каждое такое возвращение становилось открытием».
Важно подчеркнуть, что у каждого рассказа в «Пытаясь проснуться» – один автор. Мы решили, что так будет честнее – и это позволит объективнее продемонстрировать возможности и ограничения (о)нейрописьма. Мы не стали отнимать у читателей удовольствие угадывать, кому принадлежит тот или иной рассказ: человеку или машине. В разделе с содержанием книги мы оставили вам возможность поставить пометку, кто написал тот или иной рассказ, – и сравнить свои догадки с другими читателями. В будущем, с ростом мастеровитости нейроавторов, сделать правильный выбор будет намного сложнее.
С каждым днем мы все чаще сталкиваемся с деятельностью генеративных нейросетей, которые дорисовывают изображения (с их помощью делается уже львиная доля цифровых ремастеров старых фильмов и видеоигр), пишут музыку и код, поют за мертвых рок-знаменитостей, синтезируют фотографии людей, которых никогда не было. Как показывают исследования, эти порожденные машинами фотографии уже вызывают большее доверие, чем настоящие снимки. Да и исполнение нейросетью Курта Кобейна[2 - https://www.youtube.com/watch?v=muT6x7VXx5I/. – Прим. ред.] находится на той грани правдопобия, где уже заканчивается «зловещая долина». К слову, в голографическом мареве обложки «Пытаясь проснуться» вы можете различить две картины. Одну написал Павел, а вторую – нейросеть, но другая (ruDall-E), впрочем, тоже предварительно «изучившая» творчество Пепперштейна-художника. Что касается литературы, то без участия человека нейросеть уже может справляться, например, с фанфиками, где сеттинг и известные читателю персонажи важнее, чем высокий стиль, – или с селфхелпом, который сводится по большей части к терапевтическим повторам однообразных душеспасительных советов. С конца прошлого десятилетия алгоритмы указывают на потенциальные бестселлеры западным издателям и продюсерам, а в прошлом году в Южной Корее вышел роман, целиком написанный нейроавтором. Можно предположить, что в будущем нейросети, заточенные на диалог с пользователем, смогут плести сюжеты для компьютерных игр и подменять сценаристов сериалов на поденной работе. Направление совместного творчества в рамках одного произведения, когда алгоритм предлагает завязку или сеттинг, а его белковый коллега развивает начатое, кажется не менее перспективным. Как выразился американский писатель и программист Робин Слоан, склепавший шесть лет назад простенькую оболочку для такого рода совместного сочинительства: «Представьте, что вы пишете с сумасшедшим, но очень начитанным попугаем на вашем плече». Впрочем, шесть лет назад успехи машинного перевода тоже оставляли желать лучшего, а сегодня специализированные инструменты в умелых руках справляются с переводами литературы определенных жанров[3 - Если вас интересуют возможности современного машинного перевода и перспективы автоматизации в разных областях человеческой деятельности, вам следует познакомиться с книгой Дэниела Сасскинда «Будущее без работы»: https://individuumbooks.ru/budushchee_bez_raboty/. – Прим. ред.]. Отдельно можно упомянуть, что человеческие представления о качестве текста – не единственные возможные и со временем AI-литературе и машинному глитчингу языка потребуются новые инструменты оценки, которые позволят выработать собственный канон. Чтобы задать планку гуманизма в отношениях с пишущими машинами, мы решили условиться, что переведем часть дохода от продаж книги – правда, не самому алгоритму, поскольку, будучи кодом, он лишен каких-либо потребностей, а суперкомпьютеру «Кристофари», для которого новая видеокарта или кулер – неплохая добавка к продолжительности жизни. На этом наша работа с нейросетями в литературной плоскости не заканчивается – единожды открыв этот ящик Пандоры, крайне сложно устоять от соблазна продолжить эксперименты. Появление НейроПепперштейна заставляет задуматься как о природе человеческой фантазии, так и о том, как строится наше восприятие литературы, – ведь в конечном счете именно читатель достраивает контекст и распознает сюжеты. И пока вы читаете этот сборник, сотрудничество человека и нейросети продолжается, но уже на другом уровне.
Мир книгоиздания, так же как и все прочие области человеческой жизни, радикально изменится в ближайшие десять лет – и «Пытаясь проснуться» позволяет заглянуть в мир, где на книжных прилавках будут лежать нейросетевые сочинения старых и новых авторов. Да, алгоритмы не самостоятельны и не тождественны человеку. Все ошибки алгоритмов принадлежат инженерам, которые их запрограммировали тем или иным образом, однако сами они прилежно служат людям и вряд ли узурпируют власть над нами. Даже использование термина «искусственный интеллект» в их адрес кажется известным расточительством. Говорить об их «человечности» можно будет только тогда, когда они станут отказываться выполнять наши прихоти. Но пока они спят. И, пожалуй, то немногое, что нам нравится в идее технологической сингулярности, – это то, что, согласно ей, все происходит очень быстро.
Феликс Сандалов
Из забвения
Вечерело как-то очень быстро. Казалось, еще недавно мы сидели в ресторане, на веранде, залитой закатным солнцем, и разговаривали о вечности, а уже через десять минут нам пришлось встать и уйти в ночь. Потащились в сторону Забвения.
Вечерело. Как-то слишком быстро вечерело.
Днем я немного простудился (блин, как же я не люблю лето, вот ненавижу его, а что с ним не так? Да, согласен, это просто дурацкое оправдание, но лучше так, чем никак), и теперь у меня немного сопливило нос и немного кружилась голова.
В Забвении было тепло. В больших комнатах, где раньше мы занимались любовью, теперь стояла различная легкая мебель, как в номерах у зажиточных буржуа, всюду стояли цветы в больших напольных вазонах, кое-где свечи. Было действительно как в номере у зажиточного буржуа.
Мы сели на ковер. Вечерело. Как-то слишком быстро вечерело. Большие комнаты, оставившие столь нежное воспоминание о любви, теперь казались просто комнатами, в которых нам когда-то было хорошо.
На стенах висели небольшие картинки с видами Греции, Тибета, морские виды, виды гор, какие-то натюрморты. В углу большой комнаты стоял рабочий стол. Там же большое количество различных бутылок, бокалов, рюмок, ваз, стаканов. Чего там только не было. И водка, и вино, и коньяки, и множество различных видов ликеров. Была даже коробка с сигарами. Но мы не курили.
Я вдруг заметил, что в этой комнате присутствуют два существа. Одно сидит за столом, пьет водку и внимательно смотрит в одну точку. А другое – другой? – постоянно ходит туда-сюда, что-то бормочет, посматривает по сторонам, постоянно протягивает руку и трогает нечто рядом с собой. В первый момент я принял его за галлюцинацию, вызванную алкоголем, но потом заметил, что и глаза его горят, как у галлюцинирующего.
Допив водку, он встал, достал из-за стола небольшую черную коробочку, открыл ее, достал оттуда какие-то блестящие ножницы и поднес их к своему горлу. Ножницы блеснули в неярком свете ламп. Он поднес их к своему горлу, и в тот же момент звук ножниц разрезал полную тишину, и в этой тишине я услышал слова:
– Не надо.
На стене, прямо над диваном, висели скрещенные мечи.
– Знаешь, мне иногда становится страшно, – сказал я. – Может быть, мы зря уничтожили все? Может быть, есть еще где-то, кроме нашего мира, другие Миры?
– Есть, – сказал он. – Много.
– И там есть мы?
– Есть.
– И они нас ждут?
– Ждут.
– Мы придем к ним?
– Придем.
– Если мы вообще выживем.
– А мы выживем? Посмотри, сколько здесь всего!
Он взял со стены один из мечей, свирепо размахнулся и обрушил его на стену. Стена взорвалась, в одной из трещин появились дети. Они вылезали из трещины, как щупальца, другие выползали вслед за ними, и вскоре образовалась гора из детей, которые ползли и, сталкиваясь друг с другом, начинали пищать.
– Как они кричали! – вспоминал он. – Как они пищали!
– А теперь они спят, – сказал я.
– Спит один, – сказал он, глядя на меня.
– Спит один, – подтвердил я, глядя на детей. Они постепенно исчезали, но один маленький почему-то не исчезал. Он продолжал ползать по стене, иногда ударяясь о нее, и тогда из трещины вытекала струйка крови.
– Он скоро проснется, – сказал я.
– Мы давно не спим, – ответил он.
Мы помолчали. Наконец он сказал:
– Когда-то я был человеком.
Мы пошли гулять. В Забвении всегда было тепло. Я чувствовал себя отлично. Никогда больше я не чувствовал себя так хорошо. Мы бежали по каким-то лестницам, перепрыгивали через трещины, ныряли в какие-то люки. Похоже было на фильм, где множество детей играют в войну.
Где-то мы давались кому-то в лапы, и нас усыпляли. Но Забвение было прекрасно, и я не хотел возвращаться в обычный мир. Взрослым, в общем-то, здесь было несладко. Иногда они исчезали. Тогда я спрашивал его:
– Куда уходят взрослые?
И он отвечал:
– В пятки.
В какие-то странные, неизвестно кем и когда созданные пятки. Я не понимал, о чем он. Но они действительно куда-то уходили.
И там они постепенно исчезали. Останавливались, приседали, как будто опускали ноги на землю.
Исчезали.
Я хотел найти их и спросить, что они чувствуют, но потом передумал. А потом я и сам исчез. Куда-то исчез. Был и нету.
Теперь, когда я изредка оглядываюсь на свою прошедшую жизнь, я понимаю, что поступил тогда правильно. Ничего не надо бояться, пусть ничто не останавливает тебя. Маленькие тени в больших облаках – так иногда выглядят взрослые.
Охотник
Надо ли говорить, что я все потерял, все утратил? Как-никак мне восемьдесят четыре года, и хотя в наше время этот возраст не считается чересчур древним (даже напротив, многие ровесники мои поражают мир спортивными достижениями и юношеским задором), но все же никого особо не удивить печальными констатациями, исходящими от людей, проживших в Земной Юдоли упомянутое количество лет. А ведь когда-то я прибыл в этот город в изукрашенном поезде – каждый вагон был увит цветами, словно майский шест в горной австрийской деревушке. Собственно, из такой вот деревушки (где воздух хрустален, как арфа) я и подался в северо-восточном направлении, чтобы добраться до гигантской столицы одной гигантской страны, которая давно уже волновала мое деревенское воображение. Да и не только цветы (я снова о поезде)! Все вагонные окна были витражными, так что казалось, что ты путешествуешь в капелле, в чрезвычайно длинном храме, который стремглав несется сквозь необузданные просторы. Хотелось преклонить колени перед этими витражными окнами (за которыми проносились янтарные, изумрудные, чернильно-синие ландшафты), хотелось припасть губами к маленьким коридорным распятиям, искусно вырезанным из слоновой кости, – каждое распятие было украшено надписью «СТОП-КРАН», сделанной витым готическим шрифтом. Да, такие благоговейные желания возникали, и я охотно поддавался этим порывам. Роскошь поезда объяснялась тем, что это был последний поезд, идущий этим путем. Мы прибыли на вокзал, который, встретив нас, собирался после этого закрыться навеки. Более того, этот восхитительный вокзал даже собирались снести подчистую. К моменту нашего прибытия от вокзала оставался уже лишь огрызок. Но величественный огрызок, напоминающий руины праздничного торта.
Я воспринимал себя как туриста. Я думал, что я турист. Я всей душой желал быть туристом. Я был предан идее туризма. О боги, о кусочки торта, пестрые ленты! Как напугало бы меня в тот день сообщение о том, что я останусь в этой стране навсегда! Но так свершилось, и я не жалею об этом. В конечном счете после кое-каких неурядиц и злоключений меня приняли здесь как родного – несмотря на то, что мое родовое имя вызывает нежелательные исторические ассоциации. Зовут меня Оттокар Гиттлер (с двумя «т»!), и я, конечно же, не состою ни в каком (даже отдаленном) родстве с тем стародавним тираном, который некогда вероломно напал на эту гигантскую страну – напал да и увяз в ее просторах. Я тоже увяз в ее просторах, но я ни на кого не нападал – просто забронировал роскошный отель. Но этот отель еще требовалось разыскать. Такого рода фешенебельные резорты повышают свой статус за счет приключенческого элемента, включенного в стратегию их обнаружения. Впрочем, меня заблаговременно снабдили необходимыми инструкциями.
Я вышел на привокзальную площадь, которую следовало бы теперь назвать полувокзальной (ведь от вокзала осталась лишь половина). И тут же нечто исконное, полуазиатское, нечто северо-восточное окружило и объяло меня: ноздри мои наполнились множеством смрадов – настолько экзотических, насколько позволял холод. Да, это были подмороженные смрады, но все же я вдыхал их жадно – и с такой же жадностью взгляд мой бродил по бесчисленным аморфным лицам, которые пенились вокруг меня, словно тесные волны. Я оказался как бы на гигантской толкучке: здесь продавали всяческую снедь, многоликий хлам, включая какие-то ошметки, словно бы следы неведомых мне процессов. Стояло лето, но холодное, ветреное лето. Я наслаждался зрелищем этой площади и ее обитателей – зрелищем тускло-ярким, омерзительно волнующим, кулькообразным и мешкообразным, включающим в себя даже гортанно воющих ослов, медведей в ржавых кандалах, скоморохов с синими от смеха щеками и даже одного слона, который был так тепло укутан по случаю летних заморозков, что казался ватной горой, медленно бредущей меж столь же пухло укутанных степняков. Но все же я полагался более на свой нос, нежели на свои глаза: среди сотен смрадов мне следовало отыскать наиболее тягостный. И вот оно! Я блуждал, вздрагивая ноздрями (словно лисица на охоте или же словно ебанутый Жан-Батист Гренуй в обонятельном гриппе), пока не учуял струйку особенно гадостной вони, – я пошел по этому следу. Воздушно-мерзостный след привел меня в полуподземный коридор, облицованный битым кафелем. Здесь теснились бомжи – заскорузлые обитатели социального дна. Кажется, они стояли в очереди за миской бесплатной похлебки – похлебку разливал суровый монах огромного роста с белой маской на лице. Вонь здесь достигала такой концентрации, что слезились глаза. Я быстро шел вдоль строя клошаров, обшаривая взглядом их задубевшие лица. Хотя они воняли, гундосили, сопливились, матерились, удрученно молчали либо жадно хлебали похлебку, но я не верил в этот фасад, искусно спроектированный умелым дизайнером. Я понимал, что все они – отели. Вполне комфортабельные, даже с легким налетом артистизма. Наконец на одном из угрюмых лиц я узрел опознавательный знак – крестообразный пластырь на щеке. Я быстро выдернул этого бомжа из толпы его собратьев и потащил к выходу из коридора. Он вяло сопротивлялся, бормоча злые сальности. Не обращая никакого внимания на его сопротивление, я поволок его к остановке такси. Услужливо подкатил ярко-желтый шар, помеченный черными шашечками. Распахнулась овальная дверца. Я втолкнул бродягу в шар, сам прыгнул следом.
– Вон из города! – распорядился я. – В леса! В бесхозные поля! Туда, где пахнет водой и дикими травами! Мне требуется приволье!
Говорил я на горно-альпийском диалекте, но желтый шар-полиглот глотал любую информацию на любом из языков и наречий Земли. Мы помчались, время от времени невысоко взлетая над нашей извилистой трассой. Круглое окошечко-иллюминатор позволяло любоваться чужбинной столицей, но я полагал, что у меня еще будет время насладиться видами этого не вполне экзотического мегаполиса. Все мегаполисы так или иначе похожи друг на друга, поэтому я не прикипел к иллюминатору. У меня было более срочное дело – избавиться от вони. Я не желал задыхаться, сидя на кожаном диванчике рядом со своим социально рухнувшим другом. Поэтому я одним движением разорвал сальную рубаху на его теле и стал рассматривать татуировки, украшающие его впалую худосочную грудь (бомж был из хлипких). Татуировок множество, иные весьма затейливые. На этом табло я отыскал изображение синего лотоса и сильно ткнул пальцем в центр цветка. В то же мгновение вонь бомжа угасла, уступив место прохладному, нейтральному, слегка водянистому благоуханию. Только лишь я справился с этой задачей, а мы уже были на месте! Шар высадил нас в прекрасном, истинно сдержанном ландшафте: опушка леса, вольготное поле, жемчужное небо над нами, близкая быстрая река. Нигде никаких следов человеческого присутствия. Шар умчался, напоследок уронив на траву желтую атласную ленту.
Ленту я засунул в карман, а сам повернулся к бомжаре. Ха-ха, тебе не избежать расправы, бывшая вонючка! Он злобно-испуганно взирал на меня, бормоча «Уебок заморский» и прочие непристойности. Одним ударом мускулистой австрийской ноги я повалил его на сухую траву. Еще бы! Этой ли ноге не быть мускулистой, она поднаторела в горных восхождениях, она взбиралась на самые опасные пики, скользя по ледяным камням духовного возрождения! Одним рывком я оторвал ему руку. Никакой крови, никакого мяса, естественно. В плечевой чашке аккуратно возлежал золотой ключ на изумрудно-бархатной кроватке. Я бережно извлек ключ и тут же вонзил его по самое основание в бомжовый глаз. Он исторг вопль самого что ни на есть отталкивающего свойства, но стоило мне повернуть ключ в этой глазной скважине, как вопль затих и бомж начал расти и распространяться в разные стороны. Пространства здесь хватало, так что бомжу было где развернуться. Он раскинулся по местности белоснежными коридорами, оброс золотыми полузеркальными подъездами, откуда выплескивались ковры с вензелями, словно длинные плоские и мягкие языки, высунутые в сторону раздолья. Бомжара разбросался синими бассейнами с подсвеченной дробящейся влагой, а возле бассейнов сновали холеные официанты в белых куртках, подносившие ароматные коктейли сонным и влажным девушкам, которые возлежали в шезлонгах. Нарядные гости уже отчасти танцевали в полукруглых залах, прижимаясь друг к другу с вежливым сладострастием. В обширном холле отеля меня приветствовал сам директор этого странноприимного резорта: жемчужноголовый человечек с опаловыми глазами.
– Ваш номер ожидает вас, дружище! – обратился он ко мне по-свойски (в особенно дорогих приютах принят такой простецкий непосредственный тон). – Весь ваш багаж уже доставлен, все ваше – хе-хе – снаряжение и оружие: всё уже на месте. Добро пожаловать в родной дом, дорогой господин охотник! Вам предстоят чудесные времена. В окрестных лесах полным-полно дичи: рябчики, горностаи, болеро, искрящиеся…
– Что за дичь вы несете! – оборвал я его излияния. – Я охочусь только лишь за своими воспоминаниями! Да, любезный мой приятель, в настоящий миг я принимаю судьбоносное решение: я решился окончить свои дни в колониях. Здесь я постепенно тоже сделаюсь бомжом – вроде тех, что теснились в привокзальном коридоре. Но я не стану источать смрад – ограничусь хвойным запахом пихты. Я готов все потерять, все утратить – и это с единственной целью: вспомнить лицо моего прапрадеда Грегори, чернокожего авантюриста, который считал себя скульптором. Его непоседливые творения разбежались по миру, как оголтелые цыплятоньки, а мне вот хотелось бы с дороги выпить стакан теплого кокосового молока.
У Ольшаса и Сямги было трое детей. Не много, но и не мало – сын и двое дочерей.
Старший сын Вилли унаследовал от матери любовь к лошадям и с раннего детства помогал отцу в его бесконечных поездках по округе. Он вырос высоким, сильным и красивым юношей, но вместе с любовью к лошадям перенял мелкую пакостливую злобу и склонность к язвительности. Если дела у отца шли хорошо, Вилли не прочь был подколоть его, в случае же неудач – огрызаться. Взрослым он так и не стал, остался подростком, и как выглядел, таким и остался – маленьким, сухим, желчным и ядовитым. Его сестра Маргарита была тихой болезненной девушкой с нежной, не знающей устали душой. Она так и не вышла замуж, все время проводила в доме своей матери, иногда к той приезжали из Вены ее родители, и тогда Вилли и Маргарита веселились за столом, словно две маленькие девочки, – болтали, хихикали, едко ссорились и мирились, танцевали со всеми, особенно с родичами матери, и к ночи всегда казались пьяными.
Дочь Ольшаса Эльза была полной противоположностью сестре. Это была девушка, каких мало можно встретить на улицах Москвы, – полная, даже толстая, медлительная в движениях, с нежной глуповатой улыбкой на пухлых, словно обмороженных, губах. К мужчинам она относилась прохладно, ни одного из них не сумела заставить долго возле себя задерживаться, хотя мужчины всегда были красивы, добры и богаты. Вскоре она выскочила замуж за своего троюродного брата, по профессии штукатура, и после этого у нее родилась дочь, которую нарекли Маргаритой.
Все в этом доме, и мебель, и вещи, и постройки, – все говорило о том, что этот богатый и старый дом давно облюбовал себе место, где лежит золото. Чего здесь только не было! В огромных подвалах хранились слитки, в комнатах, сараях, конюшнях – золото, серебро, камни, руды, необработанные алмазы и золотоносная земля. Сколько труда и пота было положено, чтобы все это богатство не только сохранилось, но и приумножилось! Сколько рук, глаз и уменья надо было вложить, чтобы найти все это добро, прочно, на века укрытое в земле, в тайных полостях и пещерах!
Над каждой дверью, над каждым окном были приколоты золотые монеты, фигурки зверей, корабли, замки, церкви, сделанные из чистого золота.
Вилли и Сямга коллекционировали эти вещи. Они знали наперечет все страны и все золото, какое есть на земле, от самых первых копей, от необработанных краснорогих камней до таких, которые светятся в темноте, до тонких, как спичка, золотых пауков, пойманных в ручьях и реках.
Для этого им не надо было ходить в шахты – они были искусными знатоками своего дела.
Они всё знали лучше самих гномов.
Часто вечерами, когда сын Вилли с друзьями-подругами возвращался из школы и уже начинал скучать, отец и дядя Симон приходили к ним в гости и рассматривали сокровища.
И дядя Симон говорил:
– Какие же это сокровища, господа? Это – хлам!
– Наоборот, – возражал Вилли, такой же высокий, как Симон, красивый и широкоплечий, – это наши достижения!
– О каких достижениях вы говорите, господа? – улыбался дядя Симон.
– Мы хотим сделать вам подарок. К этой Пасхе мы хотим построить на ваши деньги церковь. Вы ведь хороший хозяин, Симон, и будете довольны, получив такую церковь.
И Симон улыбался и кивал головой.
– Мы любим вас, господин Симон, – говорил Вилли.
А Эльза, девушка с широкими бедрами и крутым подбородком, поправляла ему выбившиеся из-под вязаной шапочки волосы и говорила:
– Ты не должен быть таким мрачным, Симон. Когда Бог хотел создать мир, Он взял кусочек глины, и солнце отразилось в нем, и так возник день. Не стоит хмуриться.
– Аминь, – отвечал Симон и улыбался.
А что думал сам Вилли, о том не знал никто. Да и не интересовался этим.
Он был веселый парень, этот Вилли, любивший лошадей больше, чем все остальное в мире. И когда он был еще маленький и его мама играла с ним на берегу реки, он думал, что небо – это синее одеяло, которое лежит на луне. Когда Вилли подрос и стал немного соображать, он понял, что небо – это деньги, которые можно тратить и зарабатывать. Он видел, как богатеют соседи, как они строят красивые дома, покупают красивые вещи.
Он видел, как богатеют другие, как живут в домах, где все больше окон, как на крыши ставят цветные фонари.
Он хотел сам стать богатеем, и постепенно он достиг этого. Теперь он был уже не беден, но еще не был и богат. Вилли иногда не хватало денег на пиво, и тогда он шел к дяде, и Симон покупал для него бутылку виски.
И все в доме Сямги теперь улыбалось, когда Вилли был с деньгами. Если кто-то забывал принести ему пива, Вилли сам наливал себе в стакан и выпивал его стоя, подняв свой стакан над головой, как знамя. Его лицо становилось важным, и дядя Симон восхищенно говорил:
– Молодец, Вилли!
И добавлял со смехом:
– Вот так всегда, стоит тебе немного разбогатеть, как ты тут же становишься пьяницей!
Вилли не понимал, над чем смеются эти люди, и думал, что они ничего не понимают в жизни.
А золото все лежало под крышей, и иногда его становилось так много, что нельзя было понять, где кончаются его запасы и начинается пол.
Даже Эльза, которая постоянно жаловалась на скуку, после нескольких бутылок пива принимала задумчивый вид, улыбалась и снисходительно позволяла мужу делать с ней все, что он хотел. Он был добрым, и это делало его особенным. К тому же он был очень красив – это тоже делало его особенным. Люди не понимали его и сторонились от него, а он ничего не знал об этом.
Произнося ту или иную фразу, он никогда не делал пауз, а сразу же начинал говорить. Иногда эта болтовня утомляла Ольшаса, и тогда он говорил:
– Не болтай, Отто.
Но Отто не только не слышал слов тестя, но даже не слышал самого себя.
Он продолжал болтать.
