Изгиб дорожки – путь домой

скачать книгу бесплатно

Изгиб дорожки – путь домой
Иэн Пэнман

Книга классика британской музыкальной журналистики Иэна Пэнмана «Изгиб дорожки – путь домой» – это сборник виртуозных эссе о ряде фигур, оказавших влияние на историю поп-музыки: Чарли Паркере, Джеймсе Брауне, Фрэнке Синатре, Принсе и др. Кажущийся сначала произвольным и фрагментарным выбор при более пристальном рассмотрении позволяет обнаружить ключевую тему сборника – рецепцию и место афроамериканской традиции в рамках западноевропейской популярной культуры. Вынесенная в заглавие строка из стихотворения Уистена Хью Одена подсказывает лейтмотив этих текстов – поиск дома, который существует как неуловимое эхо и отзвук любимых композиций. Эссеистика Пэнмана ностальгична в буквальном смысле этого слова: именно бездомность, понятая через призму быта, гендера, искусства, социума, политики, истории и религии, объединяет всех героев его книги. Тем не менее письмо Пэнмана далеко от заунывных ламентаций по безвозвратно ушедшей эпохе. Британский критик бескомпромиссно препарирует не только биографии и творчество культовых музыкантов, но и механизмы западноевропейской поп-культуры как таковой. В результате перед нами одна из самых ярких книг о любви: любви, полной противоречий и изъянов, любви к поп-музыке – возможно, главному событию в истории культуры второй половины XX века.

Иэн Пэнман

Изгиб дорожки – путь домой

© Ian Penman, 2019

© М. Ермакова, перевод с английского, 2023

© А. Бондаренко, дизайн, 2023

© ООО «Новое литературное обозрение», 2023

MIHI CIVITATEM[1 - «Явил мне град» – имеется в виду город Иерусалим. Это фраза из Откровения Иоанна Богослова, глава 21, стих 10: «И вознес меня в духе на великую и высокую гору, и показал мне великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога». В Израиле живут миллионы бродячих котов и кошек – только на улицах Иерусалима их насчитывается сотни тысяч. – Примеч. пер.]

…всем черным и белым котам и кошкам.

Предисловие

Не является ли эта музыкальность, будто источаемая всеми предметами вокруг и приводящая их со мной в созвучие, символом того, к чему я стремился столько времени: перестать быть посторонним в мире, где я попеременно то проваливаюсь в сон, то с усилием стряхиваю дрему в приступе бессмысленного волнения?

    Мишель Лейрис, «Tambour-trompette»

Если бы я сказал, что строку «Изгиб дорожки – путь домой» я позаимствовал из суфийской поэзии XIII века, или из британской народной песни века XIX, или из блюзовых напевов рабочих с Глубокого Юга США в 1930?е годы, вы бы мне поверили? На самом деле она взята из написанного в 1958?м стихотворения Уистона Хью Одена «Walks» («Прогулки»), но когда я наткнулся на эту строчку одним мутным бессонным утром, она будто выпрыгнула на меня с белоснежной страницы издания Faber and Faber – чудесная метафора для описания крутящейся виниловой пластинки, и в то же время слова, которые могли бы родиться в бессчетном количестве видавших виды и милых сердцу песен. Несложно вообразить, как эти слова поют, скажем, The Carter Family или Скип Джеймс, Ширли Коллинз, Ван Моррисон, Тадж Махал – или, может, они вписались бы даже в один из тех странных, медленных, меланхоличных треков, которые порой выпускают Underworld. В своей голове я слышу, как эту строчку пропевает Кейт Буш или как эховолны погребают ее под собой на очередном миксе Burial. Она могла бы прозвучать на потерянном альбоме с пасторальными плачами ныне покойных Coil, которых нам всем очень не хватает. Она могла послужить названием для сборника Чарльза Буковски во времена его расцвета в 60–70?е – наряду с названиями прочих его нетленок, таких как «It Catches My Heart in Its Hands» («Поймавши мое сердце руками»), или «The Days Run Away Like Wild Horses Over the Hills» («Дни уносятся, точно дикие лошади за холмы»), или (как тут не вспомнить) «Play the Piano Drunk Like a Percussion Instrument Until the Fingers Begin to Bleed a Bit» («Играй по пьяни на фоно, как на перкуссии, пока кровить не станут пальцы»). Она могла бы оказаться единственной понятной строчкой на целую страницу из сочинения Хайдеггера…

Вот еще пара строк из того же стихотворения Одена: «Уже знакомого повтор // Плодит сомнений миллион». На мой взгляд, это тоже перекликается со своеобразным магнетизмом и принципами устройства какой-то гипнотической музыки. А вот строки другого поэта: «Каково это, // не иметь дома?»[2 - «How does it feel // To be without a home?» – строки из песни Боба Дилана «Like a Rolling Stone».] Ирония здесь в том, что Боб Дилан, бросаясь столь резкими фразами в середине 60?х, помог многим слушателям почувствовать себя – кому-то, возможно, впервые в жизни – менее одинокими, потерянными, покинутыми. Когда все прочее бессильно, когда жизненный компас дал сбой, есть одно средство, которое многих выручает в трудный час: музыка действительно способна даровать нам нечто сродни ощущению дома. За последние несколько часов мой фоновый плейлист, собранный более-менее случайным образом, подбросил мне следующее: Кармен Макрей, поющую «Carry That Weight» Леннона и Маккартни («Некогда был путь // Домой обратно»[3 - «Once there was a way // to get back homeward…»]); Грэма Парсонса и The Flying Burrito Brothers («Спой знакомую песню, чтоб забрала меня домой»[4 - «Won’t you sing me back home with a song I used to hear» – строка из песни Мерла Хаггарда «Sing Me Back Home», на которую Грэм Парсонс и The Flying Burrito Brothers сделали кавер.]); Боба Нойвирта («Вдали от дома поздно ночью в каждом музыкальном автомате // найдется песня для тех, кого нет»[5 - «Far from home, every late night two-bit jukebox // Has a song for someone that’s gone».]); Джонни Сандерса («А когда я дома – // без разницы, я все равно один»[6 - «And when I’m home // Big deal, I’m still alone» – строки из песни «You Can’t Put Your Arms Around a Memory».]); Steely Dan («Неужто я нашел в конце концов свой дом? // В конце концов свой дом»[7 - «Could it be that I have found my home at last? // Home at last» – строки из песни «Home at last».]); а завершает всю картину, конечно же, Jane’s Addiction со своей гипнотической песней, состоящей лишь из одного слова: «Дом… Дом…» Как создать дом или сообщество, как сделать это в условиях постоянно дробящегося мира, какой смысл мы вкладываем в само это слово – вопросы, никогда не теряющие свежести и актуальности. В фильме «Путь Каттера» есть одна реплика, которая всегда откликается во мне (впрочем, сейчас уже не так сильно, как несколько десятков лет назад, когда мне претила сама идея дома, но вместе с тем я втайне отчаянно хотел его обрести). Мо спрашивает беспечного гедониста Ричарда Боуна: «Разве так плохо иметь дом, Ричи, когда тебе больше некуда пойти?» Отчасти, конечно, дело в том, как актриса Лиза Айкхорн произносит эту реплику – как музыкально она звучит в ее устах. «Путь Каттера» – это своего рода размышление о том, как, казалось бы, непохожие друг на друга люди тем не менее уживались вместе или создавали семьи, приходя к этому весьма затейливыми путями, во времена, когда в Америке много раненых парней и мужчин, черных и белых, возвращались «домой» с донельзя бессмысленной войны. (На эту тему я также рекомендую послушать сборник «A Soldier’s Sad Story: Vietnam Through the Eyes of Black America 1966–73», лейбл Kent Records.)

Это моя шестая или седьмая попытка написать предисловие. В некоторых предыдущих версиях я на тысячи слов расписывал свое прошлое и очерчивал истоки собранных здесь эссе – и вообще объяснял, что изначально сподвигло меня писать о музыке. Я решил, что все эти контекстные декорации здесь будут не просто излишни, а, быть может, перебьют собственно характер книги, каким я его себе представляю. Могу сказать, что сам я всю жизнь не имел ни родного города, ни даже определенного акцента или национальности, и столь нечеткий бэкграунд, безусловно, повлиял на мои представления о доме. Еще могу сказать, что на данном этапе идеал, к которому я стремлюсь как профессионал, – писать так, чтобы абсолютно все было понятно любому случайному читателю; но также чтобы было за что зацепиться при повторном прочтении, случись кому-то открыть книгу снова. Другими словами, в текст легко нырнуть и вынырнуть из него… но в то же время за словами и между строк может скрываться целая паутина зацепок, намеков, отсылок, ожидающих чьих-то внимательных глаз. Выловите их – прекрасно, но если нет – тоже ничего страшного. Должен признаться, перечитывая некоторые их этих эссе при составлении книги, я удивился, как много деталей из моей личной жизни умудрилось туда проскользнуть. В сборнике эссе не должно быть места ничему, слишком привязанному к сиюминутному контексту, уже утратившему актуальность. Кстати сказать, некоторые мои любимые книги (перечитанные много раз) – это сборники рецензий или публицистика. Слева от клавиатуры, на которой я выстукиваю этот текст, вся стена заставлена исключительно нехудожественной литературой; сегодня утром я наудачу вытянул с полки сборник англо-ирландского писателя Хьюберта Батлера (самопровозглашенного «протестанта-республиканца»), чьи эссе довольно шатко балансируют на грани, где с одной стороны – искренняя любовь к родине и вопросы чисто местной важности, а с другой – не менее сильная тяга выбраться во внешний мир, порой разительно отличный от дома.

Если что и роднит меня прежнего (более молодого, беспечного, дерзкого и – ладно, признаю – самовлюбленного) со мной нынешним (надеюсь, более вдумчивым и менее замороченным), то это, наверное, стремление к определенному тону повествования – стремление быть серьезным, но не пафосным, одновременно соблазнять и выстраивать сложную картину, желание приоткрыть свои собственные недостатки и пристрастия, не скатившись при этом в грубую и бесцеремонную автобиографию. Похожий тон я нахожу у некоторых из упомянутых в этой книге исполнителей: Билла Эванса, Фрэнка Синатры, Дональда Фейгена – в их музыку погружаешься мгновенно, очаровываясь ей, но, слушая ее снова и снова, начинаешь подмечать всевозможные недоговорки, странности и подтексты. Еще одно, что сближает некоторых героев собранных здесь эссе, – это довольно острое противоречие между бардаком и порой отчаянием, царящими в личной жизни артистов, и их чуть ли не сверхъестественно элегантными, сдержанными сочинениями. (Это справедливо и для некоторых моих любимых писателей: Джона Чивера, Джин Рис, Йозефа Рота.) Если прижать меня к стенке, я, возможно, даже предположу, что за подобной сдержанностью проглядывалась своего рода «политическая» стратегия. Само собой, на оборотной стороне всего этого (которой я коснусь в эссе про Джона Фэи) – вопрос, как далеко мы готовы позволить этим артистам заступить в их личной жизни за нормы морали, прежде чем скажем: «Хватит». Сколько в высшей степени отвратного поведения мы готовы не замечать, терпеть или прощать ради возможности прикоснуться к великому – или даже душеспасительному – искусству.

В чудесной книге Роберта Гордона «Родом из Мемфиса» («It Came From Memphis») мне встретились слова сонграйтера, продюсера и сессионного музыканта Дэна Пенна: «В расовом вопросе 60?е годы были кульминацией 40?х и 50?х. Тогда было много и белых, и черных, которые пытались соединить ритм-н-блюз с белой музыкой. Сложилась ситуация, когда черные и белые музыканты играли вместе. Что за мешанина в итоге вышла – поди разбери, но в этом определенно что-то было».

Да, для тебя это определенно «что-то», когда ты застенчивый, неловкий, неуверенный в себе недоросток четырнадцати лет от роду, живущий в скучном и монотонном Норфолке 1970?х. Так совпало, что созвучная Пенну мысль проскочила и у Хьюберта Батлера в тексте 1941 года «Барьеры» («The Barriers»), где он пишет: «Великие культуры всегда рождались от взаимодействия отличных друг от друга обществ. И где это взаимодействие разнообразно, непринужденно и обоюдно, … там национальный гений проявляет себя свободнее всего».

Пенн высказал еще одну мысль: «Я всегда сравнивал запись пластинки с написанием картины. Колонки (или одна колонка, как было в те годы) – будто огромный натянутый холст; я пытаюсь увидеть, физически все увидеть. Цветные отношения той эпохи, то взаимоуважение, были поистине изумительны». Осознанно ли Пенн вводит здесь повтор, ненавязчивое эхо? Нарочно ли использует сочетание «цветные отношения»? В определенном смысле, это и есть вся основа данной книги. Когда мне было четырнадцать лет, я был одержим двумя вещами: рисованием и музыкой. Сказать по правде, я всерьез собирался поступать в художественное училище и даже не задумывался о писательстве, не говоря уже о том, чтобы им зарабатывать – или посвятить ему всю жизнь. Но потом… А что потом, это уже другая история, для другой книги. Как я ни любил социальный аспект панк-культуры, та музыка меня никогда особо не цепляла (впрочем, в последнее время я переживаю своего рода вторую юность и заново открываю для себя многое из рок-музыки 70?х); возможно, виной было то, что я уже успел пережить нечто схожее с панк-откровением, слушая неистовый ритм-н-блюз вроде Swamp Dogg (с альбома «Total Destruction to Your Mind»), Funkadelic («Maggot Brain») или Хаулин Вулфа (чего стоит только истошно дребезжащая, искореженная лоу-фай-гитара Хьюберта Самлина в композиции «How Many More Years»!). Дело тут было не в умных текстах или технически впечатляющих гитарных соло – дело было в звуке, в звучании, в тоне. Это был блюз, но не обшарпанный и депрессивный; это был соул, но не приглаженный и соблазнительный. Это был какой-то мыслепереломный, мозгоподжигательный, душеочистительный апокалипсис.

И снова Дэн Пенн сумел облечь все это в слова, вспоминая, как в юности Бобби Блэнд и Арета Франклин начисто сорвали ему крышу, что не удалось (более) рок-н-ролльному Чаку Берри: «Он был приятный, неглупый, но в его голосе я никогда не слышал близости к Богу». Близости к Богу. Вряд ли Пенн буквально говорит, будто Берри не ходил в церковь (хотя такое толкование не исключено: см. разделы об Элвисе и Джеймсе Брауне здесь), – скорее, речь идет о способности музыки переносить нас в иное, неожиданное, не поддающееся определению пространство. Если вы еще не читали «Родом из Мемфиса», я очень рекомендую обзавестись этой книгой (а еще: «Sweet Soul Music» Питера Гуральника, «Under a Hoodoo Moon» Доктора Джона и «Rythm Oil» Стэнли Бута). Оглядываясь назад, я не считаю совпадением тот факт, что среди лавины недавних книг о музыке, все те из них, что сильнее всего меня удивили (и на удивление пошатнули парадигму), оказались переосмыслениями в том или ином ключе ранних этапов культуры блюза. (Пара примеров: «I’d Rather Be the Devil: Skip James and the Blues» Стивена Кольта, «Where Dead Voices Gather» Ника Тошеса, «Escaping the Delta» Элайджи Уолда.)

Если за данным сборником где-то и скрыт некий полуразличимый мистический символ, то это образ Дэна Пенна и Спунера Олдхэма – пары костлявых белых парнишек, теснящихся за столиком в захолустной забегаловке, сочиняя хиты вроде «Do Right Woman» и «Dark End of the Street». Не только Пенн и Олдхэм, но и их современники, такие как Джим Дикинсон и Чипс Моман, а также вся их сессионная братия со студий Dixie Flyers и Muscle Shoals – я тогда этого не знал, но эти товарищи приложили руку ко многим соул- и ритм-н-блюзовым пластинкам, которые в подростковом возрасте взорвали мне мозг. Приведу последнюю цитату из «Родом из Мемфиса», о продюсере с Atlantic Records Томе Дауде: «Прихожу я как-то на студию, а он беседует с Дасти Спрингфилд, у которой было музыкальное образование – они там обсуждают пианиссимо и облигато. Прихожу на следующий день, а он уже на пару с Джо Тексом ест куриные крылышки прямо из ведерка».

Рискую прозвучать сентиментально, но мне кажется, здесь парой слов очерчен целый исчезнувший мир. Момент в истории… столкновение или смешение двух культур… зарождение некоего взаимопонимания – межпоколенческих, «цветных отношений». Можно спорить о том, что именно происходило до и после (или же чего не произошло), но одного отрицать нельзя: этот момент был, и он был восхитителен. Просто включите что-нибудь из Ареты, и вы услышите его эхо – осязаемое, норовистое, пленительное.

Что плавно подводит нас к стыдливому признанию.

В центре этой книги стоит пустой стул, и в идеальном мире на нем сидела бы Билли Холидей. Она всегда была неотъемлемой частью, сквозным мотивом, катализатором в моей внутренней и профессиональный жизни, и я чувствую ее незримое присутствие на многих страницах этого сборника. Мне выпала возможность рецензировать недавнюю биографию Билли – блестящую «Билли Холидей. Музыкант и миф» («Billie Holiday: The Musician and the Myth») Джона Шведа – для издания «The Wire»; но, выражаясь как давний и преданный поклонник Билли, я просто не мог начать[8 - Отсылка к названию песни Билли Холидей «I Can’t Get Started». – Примеч. пер.]. Или, если точнее, я не мог начать, потому что задача прийти к какому-то заключению, уместившись всего лишь (!) в 900 слов, казалась мне невыполнимой. (Пожалуй, опыт работы для изданий типа «London Review of Books» («Лондонское книжное обозрение»), в которых есть где развернуть свою мысль, может в определенном смысле разбаловать – на фоне проектов с более сжатыми объемами.) О Билли Холидей я писал годами, даже десятилетиями, и давно планирую собрать скопленные тексты в книгу (сменившую уже несколько рабочих названий: «Cuts, Tracks and Bruises», «The Weakening Beat», «Little White Flowers»[9 - Отсылка к тексту песни «Gloomy Sunday». – Примеч. пер.]), которая, надеюсь, увидит свет в самом ближайшем будущем и искупит мою вину за этот сборник. Также очень хотелось бы написать здесь о двух более новых моих любимицах: Соланж Ноулз и Лане Дель Рей. Обе они вписались бы в основополагающую концепцию этой книги, но не сложилось: обозреватель-эссеист чаще всего выступает в роли этакого литературного извозчика, который ждет, пока его подзовут и скажут куда ехать.

Не исключено, что текст про Соланж, или даже ее старшую сестру, в качестве заключения к данному сборнику больше пришелся бы мне по душе (и позволил закинуть пару удочек в будущее) – на деле же мы имеем затяжное и неожиданно удручающее прощание с Принсом. Существуют биографии других моих любимых творцов (Хорхе Луиса Борхеса, Вана Моррисона, Гарри Крюса), о прочтении которых я пожалел: либо персонажи в них чересчур напоминали простых смертных, скучных и несовершенных, либо текст слишком далеко уходил от милого поклонникам творчества, либо же они попросту не смогли отразить все хитросплетения и грани личности конкретного артиста или писателя. Но вот со смерти Принса прошло три года, я перечитал гору материала, а меня не покидает необъяснимое, слегка неприятное чувство, будто я все еще ни на шаг не приблизился к глубокому «пониманию» его личности. Как будто был человек и был некий жестко контролируемый сценический образ, а между ними… ничего. Ты тянешь к нему руку, а она хватает лишь воздух – или выдергивает клоки искусственного меха; те же участки, что проступают чуть более ясно, на поверку оказываются довольно-таки неприглядными.

И вот, когда я уже был на финишной прямой, завершая «Изгиб дорожки…», Соланж анонсировала выход своего нового альбома. Как же он называется?.. «When I Get Home» («Когда я доберусь домой»). Широко улыбаюсь. СНЯТО.

    Иэн Пэнман, 31.03.19. Фоном играет Бетти Лаветт, альбом «Child of the Seventies»

Благодарности

Все эти тексты первоначально появились в журналах City Journal и London Review of Books (LRB). (Счастливое совпадение эта трансатлантическая пара.) Работать в обоих изданиях было исключительно приятно; когда к тебе относятся по-человечески, считают опытным профессионалом и соответствующе вознаграждают за твой труд, это вообще-то не должно удивлять, но, к сожалению, имеем что имеем. Я хотел бы поблагодарить Мэри-Кей Уилмерс, Пола Майерскоу и Ника Ричардсона из LRB за редакторскую заботу, сотрудничество и безграничное терпение. Особую благодарность я хочу выразить Брайану Андерсону из City Journal: в период, когда я был недалек от того, чтобы все бросить и переквалифицироваться в кошачьего психолога, он неожиданно связался со мной и сделал предложение, от которого я не смог отказаться. City Journal – это кузница американской консервативной мысли, и читают его в основном… ну как раз такие люди, которые ценят те самые взгляды и мысли, что эта кузница выплавляет. Брайан открыл мне (убежденному социалисту-гедонисту старой школы) доступ на эти досточтимые страницы, чтобы я мог писать, помимо прочего, о Джеймсе Брауне, Джоан Дидион и Вальтере Беньямине; в эпоху, когда идеологический популизм скатился настолько, что назвать его помойным было бы даже щедро, это, мягко говоря, греет душу. Говоря о вещах, которые буквально согревают душу и тело, я также хотел бы поблагодарить Брайана Диллона за очень своевременный и ободряющий тычок под ребра. И наконец, как всегда, я остаюсь в громадном и беспредельном долгу перед Су Смолл, также известной как миссис П., чья поддержка неизменно делает невозможное возможным. («…И все они вели меня домой к тебе»[10 - «And they all led me straight back home to you» – строка из песни Грэма Парсонса «Return of the Grievous Angel». – Примеч. пер.].)

Эти страницы посвящаются памяти
Джеффа Раштона, он же Джон Бэланс,
Марка Фишера и блога «K-Punk»,
Гэри Филлипса, он же pixiejuniper,
и моего четвероногого красавца Бигги.

Даже если придется голодать: длинные горизонты мод-культуры

В своем замечательном тексте 1963 года о Майлзе Дэвисе Кеннет Тайнен цитирует Жана Кокто, чтобы пролить свет на произведения этого «скрытного, уклончивого» музыканта: Дэвис был одним из творцов ХХ века, умевших «просто излагать очень сложные вещи». Скакнув в 1966?й, вы услышите уже более увесистый бит одного из хитов британского топ-20 – «Substitute» группы The Who; это сердитый, спотыкающийся антиманифест, который самообличительно возвещает: «Все простые вещи вокруг вас на самом деле сложные!»[11 - «The simple things you see are all complicated».] Трудно представить два более непохожих друг на друга музыкальных высказывания: в переливах Дэвиса слышны боль, хладнокровие, угасание, тогда как Таунсенд прямолинеен, нетерпелив и агрессивен. Одна стрелка направлена внутрь, другая наружу. Но где-то там, на пути от одной к другой, от холодной, безжалостной меланхолии к трехминутной психодраме Таунсенда («С виду я белый, но мой отец был черным»[12 - «I look all white but my dad was black».]), мелькнула короткая, парадоксальная вспышка мод-культуры. Это история о том, как горстка помешанных на джазе британцев, без памяти влюбленных в загадочные стили Европы и Америки, каким-то образом превратилась в армию фанатов рока верхом на скутерах, почему-то увешанную символикой Королевских военно-воздушных сил и «Юнион Джеками».

Мод, который Ричард Уэйт окрестил «очень британским стилем»[13 - В своей книге «Mod: A Very British Style» («Мод: очень британский стиль») об истории английской субкультуры модов. – Примеч. пер.], изначально возник и укрепился в лондонском Сохо в конце 1950?х под влиянием новоявленных «модернистов» от джаза, строго противопоставлявших себя ревнителям господствовавшего в ту пору джаза традиционного[14 - Речь идет о противопоставлении «простого» и отчасти танцевального свинга 30–40?х и возникшего в начале 40?х бибопа, сложного и даже «интеллектуального». Майлз Дэвис был одним из пионеров последнего. Американское контркультурное движение битников возникло среди белой богемы 40?х как раз из фанов бибопа. – Примеч. ред.]. «Модернисты» были этакими Каинами, стильно одетыми, нарочито изломанными выходцами из рабочего класса, и отличались от Авелей – любителей задорного традиционного джаза – по всем параметрам. Традиционный джаз пользовался в свое время невероятной популярностью – главным образом среди демонстративно вульгарных представителей среднего и высшего класса. В ряды его поклонников входили Кингсли Эмис, Филип Ларкин и Джордж Мелли, которые все впоследствии писали о том времени словно о каком-то утраченном Эдеме. Ларкин вел колонку о джазе в The Telegraph с 1961 по 1968 год, и примерно в эти же временные рамки попал тихий восход мод-движения – и его шумное падение.

Внешне «традиционалистов» отличал налет богемной неряшливости (дурацкие шляпы, мешковатые свитера, дафлкоты), в то время как «модернисты» одевались с продуманной аккуратностью. Первые были британцами до мозга костей (уважали настоящий эль, британское движение за ядерное разоружение, передачу «The Goon Show»[15 - «The Goon Show» – британская комическая передача, звучавшая в эфире BBC в 1951–1960?х годах. Создателем и главным ведущим ее был знаменитый детский и юмористический писатель Спайк Миллиган. «The Goon Show» была посвящена различным сторонам повседневной жизни страны, ее отличал образцовый британский абсурдистский юмор. Эстетика шоу сильно повлияла на The Beatles и Monty Python. – Примеч. ред.]), вторых же, словно охочих до всего блескучего сорок, манило все европейское: от «Тур де Франс» до кино французской «новой волны». Одним был люб Акер Билк, другие боготворили Телониуса Монка – даже полвека спустя нетрудно понять, почему им проблематично было уживаться в одном клубе, в одном городе, да и в одной стране. Если для оксбриджских «традиционалистов» кто и был иконой, то это Бертран Рассел – и Фредди Айер до кучи, для пущего эффекта; «модернисты» делали ставку на более темную лошадку: экзистенциализм. Вопрос о том, насколько страсть модов к континентальной философии была позой, а насколько серьезной заинтересованностью, остается спорным. Даже если это «простая» поза, то все равно презанятная. Угрюмое социалистическое кино британской «новой волны» изображает персонажей из рабочего класса прокоптелыми ломовыми лошадьми, дюжими мордоворотами, которые глазом не моргнув уговорят двенадцать пинт за вечер; эстеты с томиком Камю под мышкой были птицами редкими.

Традиционный джаз был по душе тем, кого более-менее устраивало положение вещей внутри определенного «коридора» английскости. Моды чувствовали смутный укол тревоги при мысли о том, что сулит будущее. Американский джаз и европейское кино были не просто шпаргалками о том, как носить лоферы и галстук, – они давали аудитории возможность остановиться и задуматься. Ретрограды-«традиционалисты» и прощелыги-«модернисты»? Без сомнения, не всё было так четко и ясно. Пролистайте литературу того времени (Робина Кука, Александра Барона, Колина Макиннеса), и вы окунетесь в воды затерянной реки со множеством отдельных, но смежных притоков: гей, преступник, еврей из Ист-Энда, отщепенец из высшего класса, денди из низшего класса; красавчик из числа сомнительных персонажей романов Кука о Челси и протагонист Барона Гаррибой Боас – протомод. «Я всегда одеваюсь элегантно, этого не отнять», – заявляет Боас. «Хороший костюм из мохера, темно-синий, фасон этого года. Ослепительно белая рубашка, сдержанный шелковый галстук ржавого цвета. Покупайте достойную одежду, даже если придется потом голодать».

Уэйт уделяет так мало внимания периоду ранних «модернистов», как это только возможно. Стоит признать, направления философской мысли проследить сложнее, чем модные тренды, но ему этот мутный горизонт, кажется, откровенно неинтересен. Сартру он посвятил одно предложение, упомянув его «знаменитое изречение „Чтоб быть свободным, необходимо действовать“». Погодите-ка, разве это его знаменитое изречение? Я Сартра читал сорок лет назад и не помню точно, но навскидку мне приходит в голову (на голове моей, кстати, стрижка с обложки альбома «Chet Baker & Crew», вышедшего на лейбле Pacific Jazz Records в 1956 году) вот что: «Сущность человека не предшествует его существованию». Или как насчет: «Человек обречен на свободу»? Ну или (как не вспомнить афоризм, который так и просится в какую-нибудь телевикторину): «Ад – это другие»? Я загуглил это самое «знаменитое изречение» и не нашел ровным счетом ничего (Уэйт не дает никакой ссылки). Про экзистенциализм у него тоже всего одно… Постойте, да ведь это то же самое предложение, что и про Сартра. У них одно на двоих предложение. Пополам. (Уэйт мог бы хотя бы упомянуть о роднящем Сартра с модами пристрастии к амфетаминам. При чтении «Тошнота» определенно напоминает один долгий отходняк от зубодробительного наркотического кайфа.)

Впоследствии представителям мод-культуры стало важнее покупать правильные пластинки и носить утвержденную униформу, но на нервном «модернистском» рассвете ощущался настоящий голод по фильмам, книгам, разговорам; или, как выразился Уэйт в первом подзаголовке своего введения: «Амфетамины, Жан-Поль Сартр и Джон Ли Хукер». Хорошая фраза, хоть она и стащена из интервью, вышедшего в более ранней книге «Дни из жизни» («Days in the Life») – великолепной устной истории контркультуры 1960?х авторства Джонатона Грина. (На самом деле Грин ее тоже вынес в подзаголовок. Мне это кажется немного вторичным: использовать чью-то цитату – ладно, но копировать еще и структуру?) Ранние моды были навигаторами, Магелланами послевоенных просторов досуга, который предстояло еще вообразить, отлить в ту или иную форму. Выбор был превелик: музыка и одежда, секс и сексуальность; речь и язык всякой швали, разнообразных пижонов и фанатов поп-музыки; транспорт и путешествия; ночной разгул и тихие домашние вечера. По сути, все то, что мы сейчас понимаем под «молодежной культурой». Это была пьянящая пора переопределения; но здесь же проявляется первая мигренозная вспышка парадокса, который впоследствии расколет модов и определит другие субкультуры: то, что начиналось как принципиальный отказ от неблагодарной рутинной работы с девяти до пяти, нашло свое наиболее яркое уличное выражение в заядлом консюмеризме. Как сформулировал это Питер Гэй, перефразируя Вальтера Гропиуса: «Лекарство от болезней современности – современность в большем количестве и правильного сорта». Как будто сам мод ожил и заговорил.

Мысль эту Гэй высказал в книге «Веймарская культура» («Weimar Culture: The Outsider as Insider») 1968 года, и ее подзаголовок здесь тоже весьма кстати: «Аутсайдер как инсайдер». Противоречие между стремлением к уникальности и потребностью быть частью группы лежит в основе всех субкультур. Для модов, как и для ситуационистов (которых у Уэйта в алфавитном указателе нет), существовал конфликт между буйной групповой идентичностью и индивидуализмом. Они могли гулять веселой компанией, а дома разбредаться по углам, закатывать шумные пирушки, но и погружаться глубоко в размышления; они очень серьезно относились к самым маленьким вещам, которые другие люди ошибочно считали пустяками. Одержимость модов обложками альбомов с лейбла Blue Note Records и итальянской модой отдавала фетишизмом – как в марксистском, так и в ритуальном смысле. Надо было обладать чуть ли не фанатичной целеустремленностью, чтобы раздобыть все необходимое для смены имиджа. (В начале 1970?х, когда я был подростком, в магазинах на главной улице все еще был голяк – модная пустыня; «Спасибо за покупку» («Are You Being Served?») – это, конечно, бесстыдный ситком, но в равной степени и социальный реализм.) Ранний мод разделял с Баухаусом почти пуританскую одержимость чистым стилем и правильным дизайном. Ранние моды заработали определенную репутацию за сдержанный стиль одежды, переходящий в своего рода лучезарную обезличенность. Подобно «человеку толпы» у Бодлера (и Беньямина), они тоже находились в толпе, но не были ее частью, наблюдая за общением людей, как призраки, вместо того чтобы по несчастью быть в него вовлеченными наравне со всеми.

Ранние моды могли в часы досуга быть одеты так же, как на работу; возможно, поэтому в массовой культуре за ними так и не закрепилось никакого карикатурного образа. Вспомните комедии 1960?х и 1970?х годов: ни одно телевизионное скетч-шоу, ситком или китчевый фильм ужасов не обходились без высмеивания каких-нибудь субкультур: хиппи, байкеров, скинхедов, панков. У рокеров были заточки, у скинхедов – тяжелые гриндерсы, хиппи могли чем-то вас накачать – а что мог сделать мод? Принудить слушать Отиса Реддинга? Заставить вас купить приличные штаны? От модов не исходило настолько явной угрозы. В конце концов, эти ребята размахивали «Юнион Джеком» и почти все ходили на работу; они были чистенькие, хорошо одетые и аккуратно постриженные. В 1964 году бульварная пресса полыхнула краткой вспышкой негодования по поводу довольно скромных стычек между модами и рокерами, которые в основном происходили на бодрящем приморском воздухе. Хоть газетчики и писали о «паразитах» на скутерах, в действительности страх этот, возможно, был связан не столько с физической агрессией, сколько с трудностью укладывания модов в какой-то определенный класс или субкультурную генеалогию. (Даже само слово «субкультура» ассоциируется с землей, тенью, грязью, душными темницами, засаленными ступеньками, ведущими вниз, прямиком в убежище Гарри Лайма[16 - Отсылка к фильму «The Third Man», где персонаж по имени Гарри Лайм скрывался в городской канализации. – Примеч. пер.].)

Классовая принадлежность вздыхает в этой истории контрапунктом, но Уэйту медведь наступил на ухо – только в плане поп-социологии, а не музыки. Он полностью полагается на вторичные исследования, на чужие преувеличенные рассказы о потускневших уже воспоминаниях и совершенно не чувствует настоящую жизнь, настоящие голоса, настоящие взлеты и падения. Есть один древний бородатый анекдот про мода, который был согласен с кем-то перепихнуться, только если под рукой у него был брючный пресс, чтоб не измять штаны – очевидно, предполагалось, что это шпилька в адрес извращенных приоритетов представителей мод-культуры. (Признаюсь честно: пресса для брюк у меня нет, зато есть две пары антикварных распялок для обуви.) Но толковать эту историю можно и по-другому: если вы несколько месяцев копили деньги на великолепный костюм и еще не скоро сможете позволить себе новый, то, само собой, вы наизнанку вывернетесь, чтобы он прослужил как можно дольше. А может, этот парень тусовался все выходные напролет и не хотел в понедельник утром заявиться на работу в безобразном, непрезентабельном виде?

Тем не менее основной тезис Уэйта кажется не вызывающим возражений: мод есть исток всего, что мы теперь считаем само собой разумеющимся в культуре стиля; это «ДНК британской молодежной культуры, наложившая свою печать на глэм и северный соул, на панк и 2 Tone[17 - Стиль в британской поп-музыке, возникший в конце 1970?х из смешения элементов классического регги, ска, панка и только появившейся тогда же нью-вейва. Иконическая группа стиля – The Specials. 2 Tone был популярен в среде мод-ривайвалистов. – Примеч. ред.], на бритпоп и рейв». Но ДНК – это одно, а «наложить печать» – совсем другое. Имел ли мод центральное значение, выступал ли катализатором – или же он был явлением периферийным и перерывчатым? Поскольку термин «мод» сам по себе стал означать так много разных вещей для стольких разных людей и поскольку Уэйт не смог разграничить и четко определить такие слова, как «денди», «модерный» и «модернистский», то следить за его мыслью порой все равно что пытаться разглядеть мелкую гальку сквозь завесу густого тумана. Он обращается с совершенно непохожими явлениями – модами, денди, денди-модами и «модернистскими» денди – как будто это одно и то же. (Даже в то время многие настоящие «модернисты» отвергали мод как жалкую подделку, карикатуру с Карнаби-стрит[18 - Улица в лондонском районе Сохо, в 1960–1980?е знаменитая ресторанами, питейными заведениями, клубами, секс-шопами, борделями – и особенно магазинами новой и подержанной модной одежды. Неоднократно появлялась на обложках рок- и поп-альбомов той эпохи, например легендарного «The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders from Mars» Дэвида Боуи. Модников с Карнаби-стрит высмеивали упомянутые в этом тексте The Kinks («Dedicated Follower of Fashion»). – Примеч. ред.], променявшую бунтарские идеи на многозначительную атрибутику и лепившую ценники на все подряд.)

Уэйт так привязан к своему намеченному маршруту, что не может ни на чем задержаться достаточно долго, чтобы заметить, какие странные пейзажи простираются вдоль дороги. (В этой связи мне нравится неологизм «телекология» – формирование истории с прицелом на потенциальный телесериал.) Подозреваю, что на самом деле Уэйт хотел написать о социальной истории Великобритании с точки зрения ее субкультур, но в наши дни любая книга должна чем-то «цеплять» – вот он и сосредоточился на мод-культуре. Точнее, мод как раз-таки «рассредоточился», потому что вместо того, чтобы внимательно рассмотреть этапы эволюции мода со всем присущим им обилием парадоксальных деталей, Уэйт раз за разом уводит разговор к чему-нибудь, на что «мод повлиял» или что «нравилось модам» – от «ресторанов „Голден эгг“» до «вдохновленной модами британской рок-группы Kaiser Chiefs». Проводимые им связи могут быть, мягко говоря, неубедительны. Жан-Люк Годар упоминается из?за фильма «На последнем дыхании». Допустим, но Уэйт подает его, будто это те же «Летние каникулы», только с сигаретами Gitanes и авангардными стрижками. Ален Делон удостоился двух упоминаний: одного за обложку The Smiths, второго за то, что был одним из первых популяризаторов скутера. (И ни одного за свою роль неупокоенного киллера в «Самурае» Мельвиля – возможно, наиболее модском фильме в истории; там есть все: нарциссизм как наркотик, стильная одежда вместо доспехов и роковая влюбленность в молодую чернокожую певицу из ночного клуба.) «Красиво одетый» Марчелло Мастроянни в текст тоже попал, потому что он «воплотил образ современного европейского горожанина в таких фильмах, как „Сладкая жизнь“ Феллини и „Ночь“ Антониони». Если вы думали, что это легкое, раскованное, донжуанское кино, то на самом деле «современный европейский горожанин» в них развращен плотью, морально разлагается и не поспевает за ритмом собственного пульса. Хоть он и элегантно одет, но сдает позиции. Упрощенный подход Уэйта все заставляет звучать как модный пиар: он улавливает поверхностный блеск, но не замечает никаких вспышек, сигнализирующих о грядущем упадке. Он чтит некоторые артхаусные фильмы, потому что для модов они были одним из способов «впитывать… континентальный стиль жизни». Я бы хотел услышать больше непосредственно от самих бывших модов: прочесть о медовом месяце их движения, когда они смотрели настолько странные и непростые фильмы. (Уэйт заимствует одну цитату из книги Терри Роулингса «Мод: очень британский феномен» («Mod: A Very British Phenomenon»). Кстати, классное название, а?) Делая упор на одежду, а не на идеи, Уэйт жертвует одним важным моментом: молодых модов из рабочего класса он выставляет мальчишками, способными пересечь континент в поисках идеальной пары носков, но не имеющими в голове ни единой идеи.

Ключевая роль The Beatles в британском вторжении середины 1960?х превратилась в «передачу музыки и моды, связанных с мод-культурой, американской молодежи». The Kinks, естественно, окрестили мод-группой (у Уэйта это значит «знаковые фигуры, которые в своей музыке, одежде и интервью выражали мировоззрение модов»), хотя в реальности их нельзя отнести ни к модам, ни к хиппи, ни к какой-либо еще четко определенной группе. Они с самого начала были жутко своеобразные; неукладывание в готовые рамки – как раз то, что делало их столь неподражаемыми тогда и почему по сей день они продолжают звучать так неистово свежо. Если Рэй Дэвис и был модом, то это лишь одна из целого арсенала масок, в которых он щеголял. («Щеголять» тут очень подходящее слово.) Обернутый вокруг The Kinks «Юнион Джек» – коллаж из острых шипов, а не бесхитростная аппликация. Под мелодичным и шипучим саундом группы скрываются персонажи Дэвиса: рабы модных веяний и ловеласы, в целом не внушающие доверия, – лондонские аналоги самозагипнотизированного Казановы Мастроянни. Песня «Dandy» сначала высмеивает своего героя, а потом пропесочивает его. Но на самом деле Дэвиса здесь волнует течение времени: «Несносный денди, / от прошлого не убежишь. / Уже чувствуешь себя старым?»[19 - «You lowdown dandy / You know you can’t escape the past / Are you feeling old now?»] Он уже тогда нервно следил за стрелками часов. Успех едва успел раздвинуть перед ним свои обтянутые золотой парчовой тканью ноги, а Дэвис уже причитал: «Куда ушли хорошие времена?»[20 - «Where have all the good times gone?» – строка из одноименной песни The Kinks 1965 года.] Кажется, он устал ждать, но неопределенность того, как сложится судьба по итогу этого ожидания, попросту вгоняла его в оцепенение.

Я провел недавний отпуск на побережье, слушая дискографию The Kinks, и снова был очарован. (Хотел так же переслушать и The Who, но на полке придорожного магазина обнаружилась только недавняя автобиография Пита Таунсенда, начитанная им же в формате аудиокниги: все пятнадцать дисков. Вы меня извините, но ни у кого, даже у фрилансера, нет столько свободного времени.) Трудно ожидать, что полвека спустя серебристо-ртутный вокал Дэвиса будет рассыпаться мурашками точно так же, как тогда, в оригинальном контексте; но это по-прежнему не объясняет и не оправдывает того, что The Kinks, равно как и мод, сегодня превратились в декоративный символ успокоительной ностальгии. Тут зарыта целая история, но Уэйт ее не видит – или не хочет видеть. Конечно, ему же надо поскорее подвести The Kinks к брит-попу середины 1990?х. Он даже не комментирует, насколько глубоко пролегает сходство – просто это одна из обязательных остановок на маршруте наследия популярной музыки. Нельзя же не сказать (Уэйт, впрочем, не говорит), что «Country House» Blur уже сейчас звучит более устаревшей, чем любая песня, звучавшая погожим солнечным деньком в 1966 году. И тем не менее, вот они все смешались в одном котле: The Who, The Kinks, Blur, Oasis. Вот «Ноэл Галлахер играет на своей фирменной гитаре» – выбор слова «фирменная» здесь хоть и неудачный, но о многом говорит. Вот фотография Blur, где группа «демонстрирует свои мод-истоки в Клактоне[21 - Курортный город на юго-востоке Англии, немалую часть населения которого составляют пенсионеры. В историю контркультурных движений вошел благодаря масштабной стычке, устроенной в 1964 году приехавшими в Клактон модами и рокерами. – Примеч. ред.] в 1993 году». Некоторые группы 1960?х годов, несомненно, в юности весело проводили время в Клактоне, но маловероятно, что участники Blur когда-либо там бывали до этой постановочной фотосессии с «культовым» белым «ягуаром». Что до заявленной демонстрации мод-истоков – тут я в замешательстве. Вид их полностью отражает, кем они были на тот момент (без обид): лохматыми, бедными студентами. Их внешность никоим образом не кричит – и даже не шепчет – о том, что они моды. Прислушайтесь, это же студенческое эсперанто: на ногах мартенсы, пиджачки из секонд-хенда, инди-значки на лацканах, бесплатные очки с диоптриями, а волосы старательно растрепаны, будто бы парни только что проснулись. Деймон Албарн вроде пытается изобразить безумный взгляд а-ля Пинки Браун[22 - Главный герой знаменитого романа Грэма Грина «Brighton Rock» (в русском переводе «Брайтонский леденец»), предводитель молодежной шайки, безжалостный семнадцатилетний социопат, мучимый невозможностью – и доступностью одновременно – сексуального и просто человеческого контакта. – Примеч. ред.], но это жалкое зрелище: его порывом ветра может с ног сшибить. А рубашка, что, неглаженая? Какой уж тут мод! Вы издеваетесь? Просто четыре студентика трутся у машины, которая им даже не принадлежит, и мир вокруг им тоже не принадлежит, и нет в этой фотографии никаких культурных отсылок – только пара побочных, недожатых намеков. В самом углу снимка виднеется убогий эссекский клуб под названием «Оскар» с огромной фальшивой надувной статуэткой премии «Оскар» на фасаде. Очень символично.

Из Ноэла Галлахера мод уже капельку более аутентичный, хотя шаблонная музыка Oasis с ее по-флинстоуновски примитивной рок-эстетикой кажется настолько удаленной от изначальной космополитичной концепции мода, насколько это вообще возможно. Уэйта такие лакуны не смущают: если что-то выглядит как мод и ходит как мод, можно смело лепить это на афишу. (Небольшое отступление о фото: от книги о мод-культуре ожидаешь, как минимум, что ее представители будут в ней важным компонентом, но малое число фотографий реальных модов бросается в глаза на фоне вороха изображений рок-групп, модных фотосессий, обложек книг, портрета Боуи из его наименее модского периода и недавнего журнала с Брэдли Уиггинсом на обложке. Что насчет настоящих модов в естественной среде обитания? Ничего. Газетный снимок, запечатлевший, как моды раскидывают рокеров на пляже в Маргите, сделан с высоты полета чайки: видно на нем только нечеткие очертания в форме человечков. На другом фото, которое якобы показывает молодую пару модов, отдыхающую вечером в клубе в 1960?е годы, в кадр также попала банка «Хофмайстера»[23 - Немецкий сорт легкого пива, которое варили в Шотландии и на севере Англии в 1960?х – начале 2000?х. Получил популярность в 1980?е, когда один из рекламных роликов снял Орсон Уэллс. В 1960?е «Хофмайстер» в банках не выпускали. – Примеч. ред.] – то есть на деле снимок был сделан намного позже.)

Изначально «очень британский стиль» мода представлял собой изящный синтез американского лоска и европейских манер. Уже ко времени первого мод-возрождения в 1979 году эта некогда всеядная эстетика казалась поскучневшей и залежалой – как готовый набор для склейки мод-самолетика, где в коробку вложены даже декали. Все стрелки развернулись строго внутрь. С момента въезда миссис Т.[24 - Имеется в виду лидер британских консерваторов Маргарет Тэтчер, ставшая премьер-министром в 1979 году («въехала на Даунинг-стрит» 4 мая того года). – Примеч. ред.] на Даунинг-стрит прошло четырнадцать месяцев, когда глашатаи возрождения The Chords выпустили, по сути, подобие манифеста: сорокапятку под названием «The British Way of Life» («Британский образ жизни»), которая звучит как прочтение знаменитого тэтчеровского «Пусть сомнение обратится в веру» на манер «The Kids Are Alright». Перед нами маленький англичанин, который малым же и довольствуется – как раз из?за подобного возрожденчества мод начал восприниматься как нечто безнадежно ретроградное, выброшенное за борт, как конек, который давно перестал быть любимым. Не знаю, насколько Уэйт это осознает; он определенно недоговаривает, до какой степени популярные медиа склонны высмеивать и поносить «зомби-модов». «Мод-возрождение» стало нынче синонимом неповоротливого, приземленного рок-консерватизма; теперь это «папин рок», а разодетый как павлин Пол Уэллер[25 - В 1996 году Пол Уэллер написал песню «Peacock Suit» («Павлиний костюм») в ответ на газетную статью, критиковавшую стиль одежды модов. – Примеч. пер.] там в роли местного Джона Мейджора[26 - Премьер-министр Великобритании с 1990 по 1997 годы, видный деятель Консервативной партии. Олицетворение «старомодного учтивого тори». – Примеч. пер.]. (Даже в середине 1960?х мод уже тяготел к певцам типа Стива Марриотта, чей хриплый вокал считался более «аутентичным».)

Сегодня мы опять находимся в самом разгаре полномасштабного возрождения мод-культуры. Если вы возьмете на себя труд подписаться в Твиттере на парочку тематических новостных лент, то обнаружите мод-сцену в кипучем и бодром здравии. (Мое первое впечатление: по сравнению с оригинальной мод-сценой сейчас все стало гораздо брутальнее, совсем не андрогинно и куда меньше похоже на песочницу для эстетов.) Каждые выходные проводится масса мероприятий на выбор, куча тусовок у моря. Это уже какое, четвертое по счету возрождение, пятое? Даже у трибьют-групп есть свои трибьют-группы. В составе некоторых оригинальных команд не осталось оригинальных участников. Сегодня настоящий фурор производит и концерт балаганной ска-группы типа Bad Manners. Со стороны все это выглядит как постмодернистский вариант развлекательных представлений на пирсе[27 - Развлекательные (досуговые) пирсы – изобретение викторианского времени. В приморских английских и валлийских городах на этих сооружениях располагали кафе, ларьки фастфуда, залы игровых автоматов, аттракционы для детей и взрослых и даже небольшие театры, преимущественно комические. На специальных летних сценах играли духовые (позже джазовые) оркестры. Посещение таких пирсов превратилось в своего рода ритуал отдыхающих и местных жителей, особенно в выходные дни. Пирсы досуга неоднократно фигурируют в британских музыкальных видеоклипах (группы Pet Shop Boys, Black, певца Morrissey и так далее). – Примеч. ред.]. Пиво, скутеры. И все ж таки, как бы ни было легко глумиться над тем, что культура скатилась, я разрываюсь. В глубине души я знаю, что мог бы неплохо провести время на некоторых из этих сходок. Уже на третьей пинте светлого эля меня бы конкретно понесло вещать про Биг Юта и броги. Я на всем этом вырос, оно у меня в крови: я добирался автостопом, под завязку накачанный таблетками кофеина, до клуба Wigan Casino[28 - Знаменитый ночной клуб в городе Уиган на севере Англии, существовал в 1970?е. Один из главных центров пролетарской субкультуры «северного соула». – Примеч. ред.], когда он еще работал; я расшибался в лепешку, но доставал импортные сорокапятки с регги и соулом. Есть фото 1979 года, где я в своей руд-бойской атрибутике, при полном параде. (До сих пор скучаю именно по той шляпе поркпай.) Как бы ни было дико и страшно, но я теперь, выходит, что-то вроде старейшины племени.

Но если когда-то давно мод был наэлектризован чем-то загадочным, изменчивым, нечитаемым, то теперь от него разит атмосферой излишнего самодовольства: аккуратные алфавитные ряды старых сорокапяток с лейбла Immediate Records; оригинальные, купленные с рук и обернутые в полиэтилен туфли для боулинга; реплики винтажных гитар и стилизованная брендовая одежда. Секс, наркотики, рок и соул – за минусом самого главного: дионисийской искры. Мод превратился в коллекционный объект, субкультурный эквивалент первых изданий. Намедни коротал я время в застойном болоте дневного телевидения и наткнулся на передачу, где известный пародист Рори Бремнер (известный своей «острой сатирой и безжалостными политическими комментариями») подвергся сатирическому – простите, модному – преображению в брайтонском бутике, специализирующемся на стиле мод. Странно было то (хотя ладно, странного тут масса), что после преображения не было заметно почти никакой ощутимой разницы. Бремнер же наверняка все равно начал день в заботливых руках стилиста телекомпании, к тому же он носит то же, что и все немолодые и более-менее сведущие в этом люди: гармоничное сочетание Пола Смита и Маргарет Хауэлл, если я не ошибаюсь. В наши дни не существует такого явления, как «субкультура», и абсолютно точно нет никакого разрыва между поколениями. Если Таунсенд и Дэвис когда-то пели об инородности уклада своих родителей-домоседов, то 1990 году Шон Райдер из Happy Mondays уже скорбно запевал: «Сынок, мне тридцать»[29 - «Son, I’m thirty» – строка из песни Happy Mondays «Kinky Afro».].

В этом году на фестивале в Гластонбери юные студенты плясали под дудочку семидесятилетнего крысолова Мика Джаггера, в то время как их родители «отрывались» под агрессивную граймерскую читку. Конечно, кое-где попадались и островки племенной однородности, но их при всем желании нельзя было назвать «близкими к моду». Можно смело утверждать, что мы никогда не были менее «близки к моду», чем сейчас. Наш повседневный стиль – это спортивные штаны и рваные джинсовые шорты, а не костюмы с галстуками; мы не стесняемся изливать душу вместо того, чтобы выглядеть задумчиво и круто; мы хаотично забиты татуировками, а не застегнуты на все пуговицы. «Все мы сегодня модернисты», – пишет Уэйт. (Вряд ли он имеет в виду, что мы все фанаты Чарли Паркера, хотя было бы занятно.) Одна из проблем тут заключается в том, что он воспевает преемственность того, чего больше не существует. Как пишет Уэйт, «справедливо будет сказать, что больше британцев, чем когда-либо прежде, стали считать себя модерными», и произошло это благодаря моду. Ладно, хорошо, допустим – хотя формулировка «чем когда-либо» звучит несколько мутновато. Благодаря моду (и распространению после войны новых электронных СМИ) такая группа, как The Who, могла охватить миллионы людей одним молниеносным появлением на телевидении. Определенный модернизм также роднил друг с другом кул-джаз 1950?х и дерганый рок 1960?х: они бросали слушателям вызов, предлагая примерить на себя и на свое мировоззрение новое музыкальное звучание – строгое ли, игривое, мягкое или апокалиптическое. О чем же конкретно это говорит? Какими непонятными шифрами артисты обменивались с аудиторией? И почему же потом последовало такое разочарование, самоанализ, уход в себя? Может быть, дело тут было не столько в том или ином движении или культурной сцене, сколько в самой идее того, чтобы «увидеть себя». Не в этом ли действительно заключалась «модернистская» смена тональности?

В конце нудного дня, проведенного за знакомством с напичканной фотографиями и статистикой книгой Уэйта, я включил «Kind of Blue» Майлза Дэвиса в попытке по-настоящему услышать его снова, уловить его первоначальное очарование сквозь помехи от наслоившихся между нами пластов времени. Я сказал «первоначальное», но когда я добрался до альбома «Kind of Blue», ему было уже пятнадцать лет – насколько значимым он был в 1959 году, вообразить еще сложнее. Как может что-то столь воздушное, ледяное, самозабвенное тем не менее вызывать такой глубокий шок? Ныне, когда эту музыку уже крутят фоном во всех гастропабах, в это может быть трудно поверить, но первое столкновение с ней могло оказаться головокружительным, даже обескураживающим опытом. Да, в альбоме звучит добытая дорогой ценой радость, но также и острые ноты тягот и страха, потерь и сожаления. Если «Kind of Blue» и был сугубо современным достижением, то отчасти потому, что музыканты не боялись оглушающей тишины, что лежит на краю извлекаемого звука. Под элегантным фасадом скрывались более темные, «рваные» эмоции – нечто большее, чем просто горячие тренды и холодные тона. Чрезмерное использование слова «душа» в музыкальной критике у меня вызывает инстинктивное недоверие, но здесь это единственное, что приходит на ум – кодовое обозначение всевозможных мечтаний и трудностей. Для любого, кто в те годы, будь то 1959?й или 1974?й, рос в британской семье, где ни самоанализ, ни бурный энтузиазм особо не поощрялись, где домашняя жизнь была стесненной, удушающей и где никто не умел выражать какие-то неконтролируемые чувства, такая музыка действительно могла растопить в сердце лед, перенятый по наследству. И все еще может.

В интервью, данном после того, как он покинул группу, работавшую над «Kind of Blue», пианист Билл Эванс сказал: «Простота, суть – это великие вещи, но наш способ их выражения может быть невероятно сложным». Эванс был похожим на неврастеника белым парнем в полностью черной группе, человеком с подорванной, лирической душевной организацией в мире, который бывал равнодушным и даже жестоким. Можно потратить годы на изучение изумительных сольных работ Эванса в попытках понять, почему его игра – легкая, как паутинка, лишь на регистр удаленная от розовой пошлости – так проникает в душу. Эванс порой выглядел как преподаватель алгебры, который по ошибке вышел на сцену. Он носил элегантный костюм в стиле Лиги плюща, причесан всегда был волосок к волоску, но его личная жизнь катилась диссоциативным кубарем, крутилась круговоротом спорящих друг с другом уловок и наркотических стратагем. Все стрелки здесь обращены внутрь, подобно стрелам в теле святого Себастьяна[30 - Римский легионер, христианский святой, который тайно исповедовал христианство и проповедовал его, за что был осужден на смерть. Его пронзили стрелами и оставили умирать. На многочисленных картинах художники всегда изображают святого, пораженного стрелами – именно к этим «обращенным внутрь» стрелам и отсылает нас Пэнман. – Примеч. пер.]. «Все простые вещи вокруг…»

Может быть, нереалистично ожидать, что столь бодрая книжица, как у Уэйта, станет углубляться в такие дебри, но полное отсутствие какой-либо глубины или неожиданности мучительно напоминает нынешнее телевидение. Там пресные ретроспективы присасываются к биографиям людей, обгладывают в них все противоречивые хрящики и тянут соки из добытого тяжким трудом успеха. «От бутиков Брайтона до шоурумов IKEA… гордо распростерся модернизм». Стерилизованный, лишенный вкуса и запаха жаргонский язык, на котором пишет Уэйт, соотносится с реальной аналитикой так же, как передача о модном преображении или устроенная на выходных в Маргите сходка («вход строго со скутерами») в 2013 году соотносятся с вызовом, который бросали обществу реальные моды: все это лишь красивая глянцевая имитация, где элемент риска заведомо исключен.

Как на пустых корабельных верфях размещаются в наши дни «тематические» музеи (где вы можете нажать «Получить зарплату в конверте»[31 - В прошлом веке рабочим в Великобритании зарплату платили каждую неделю по пятницам, в типовых прямоугольных конвертах из коричневой бумаги. У тех, кто помнит эту практику, конверты вызывают ностальгию, а для тех, кто ее не застал, являются предметами винтажа и как таковые продаются, например, на интернет-аукционах. Так или иначе, они неотъемлемая часть того исторического периода и эпохи мода в частности. – Примеч. пер.] и увидеть виртуальную симуляцию), точно так же и безудержные амбиции поп- и рок-музыки середины 1960?х сегодня переупакованы в аккуратный, «клевый» ресурс культурного наследия. Взять, к примеру, музей The British Music Experience, расположенный в здании «Купол тысячелетия» (где же еще?) и созданный, «чтобы заполнить пробел в секторе культурного наследия Великобритании относительно рок и поп-музыки». Какой логотип они себе выбрали? Правильно: «классический», «легендарный» кружок мишени – опознавательный знак Королевских военно-воздушных сил и символ модов. Среди выставочных экспонатов есть и «фирменная» гитара Ноэля Галлахера, раскрашенная под «Юнион Джек». Спору нет, рок-группы нередко сами способствуют этому процессу – в наши дни, наверное, от этого не уйдешь[32 - Недавно увидел в Твиттере: «УЖЕ В ПРОДАЖЕ: парка из тура The Who „Quadrophenia“ от Co-Lab в честь сорокалетия основания группы. Подробности в онлайн-магазине The Who: „Парка „рыбий хвост“ изготовлена по образцу легендарной армейской парки США M-51. Цена 299,99?“».]. «Может быть, в этом смысле все мы сегодня модернисты», – (как бы) заключает Уэйт. Серьезно? Каким образом неугасимый пыл и идеализм модернистских мечтаний мог выжить в пересохшем вакууме и гаме постмодернизма? Мы сегодня правда все модернисты? Иногда мы больше похожи на анемичных хранителей архивов давно уже ушедших времен.

Было ли ему хорошо? Грандиозная карьера и жизнь Джеймса Брауна

Легендарная репутация Джеймса Брауна как самого заядлого работяги в шоу-бизнесе была наполовину бойкой похвальбой, а наполовину – умным пиаром. Выдалась тяжелая неделя на работе? Выступление маэстро вернет вам бодрость духа и утолит печали. Своему делу Браун отдавал не меньше сил, чем из его рядового слушателя высасывала какая-нибудь низкооплачиваемая работенка. Шоу-бизнес был занятием мужским: тяжелым трудом, где в одно мгновение мантия артиста эффектно развевается, а в следующее – он утирает ею пот со лба. Шоу стоило потраченных денег; а уж если Браун в чем и понимал, так это в деньгах: понимал их пользу и ценность – как финансовую, так и символическую. В тур он всегда брал с собой большой мешок наличных, на разные нужды: «подмазать» нужных людей, сгладить конфликты, устранить возникшие на пути преграды. После смерти Брауна люди находили набитые долларами коробки, спрятанные в стенах его дома или закопанные на прилегающем к дому участке.

Браун родился в 1933 году и уму-разуму учился в условиях музыкального бизнеса 1950?х – накрепко переплетенного с мафиозной гегемонией и черной бухгалтерией. Он верил в искупительную силу упорного труда, как другие верили в силу крови жертвенного агнца. Как истинный адепт идеологии «американской мечты» и лозунга «добейся всего сам», он не видел причин, почему расовая принадлежность должна стоять на пути к лучшей жизни. Тяжелым трудом он обеспечил себе место под солнцем в условиях разделенного мира, его успех был результатом почти фанатичной целеустремленности и силы воли. Характер у Брауна тоже был достаточно тяжелый. Он никогда не хотел принимать отказ, о чем бы ни шла речь: выйти ли на бис, переспать с кем-то или присвоить чей-то гонорар. Ни в музыке, ни в своих затеях Браун не производил впечатления лощеного обольстителя с кольцом-печаткой на мизинце. Он был обделен обаянием заклинателя змей, присущим более позднему поколению соул-музыкантов. Если ключ к музыкальному соблазнению – сокрытие всех хитрых уловок за ширмой спонтанности и нарочитой небрежности, то Браун пошел по другому пути, напротив, акцентируя все то, что прочие артисты стремились спрятать. Слушая его классические хиты – «Cold Sweat», «Out of Sight», «Get Up (I Feel Like Being a) Sex Machine», – вы будто присутствуете на одной из генеральных репетиций, полных нервной энергии, каких-то выкриков, препирательств, указаний и профессионального жаргона. Вы буквально слышите, сколько усилий было вложено в этот подвижный, ухабистый грув.

Кажется, что музыка Джеймса Брауна целиком держится только на фронтмене и его наждачном, скрежещущем вокале – но если вы хотите постичь ее тайные глубины, то надо вслушаться в задний план, спуститься в котельный отсек песни, туда, где ритм-секция приводит всю конструкцию в движение. Если вы никогда не могли понять, зачем именно нужен бас-гитарист, включите «Sex Machine» и постарайтесь уловить заложенную в ее основу извилистую басовую партию Уильяма «Бутси» Коллинза; истинная гармония песни складывается здесь из баса и гитары, а отрывистый вокал Брауна ложится сверху дробью ударных. Такая музыка – тяжелый труд в самом хорошем смысле слова: в ее звучании чуешь пот музыкантов, видишь их растянутые улыбкой губы. Она достает сразу до самого нутра, словно минуя разум; акценты в ней расставлены так, что их невозможно предугадать. У Брауна был свой, особый подход к созданию гипнотических ритмов, игре мимо бита, – и назывался он «The One» («Тот самый»).

Видимо, именно к нему отсылает название недавно вышедшей биографии Брауна «The One» за авторством музыкального публициста Р. Дж. Смита – впрочем, оно несет в себе и дополнительное значение: «избранный, исключение из всех общепринятых правил». На пике карьеры Браун был клубком противоречий. Он проповедовал негритянскую революцию, но при этом искал расположения влиятельных республиканцев. Он наслаждался титулом «Лучший чернокожий бизнесмен года», но терял деньги на инвестициях и отказывался платить налоги. От своего родного города в штате Джорджия он ожидал любви и почета, в то время как среди смурных жителей уже ходили толки о его неоплаченных счетах и несдержанных обещаниях. Он жаждал всеобщего уважения, но в личном общении вел себя как важный мафиози. Он хотел воплощать образ сильного отца, на которого можно положиться, но не особо рвался приобщиться к изнурительной ежедневной рутине воспитания детей. Официально у Брауна было девять детей от трех или четырех разных женщин (и еще несколько отпрысков находятся под вопросом). Браун стремился, в том числе и по политическим причинам, выглядеть полной противоположностью «приходящему» отцу-бездельнику, но дети его ставили в тупик – самим своим присутствием, непредсказуемостью, потребностью в нежности и ласке.

Детство самого Брауна было ужасным даже по меркам тех времен – вернее сказать, у него вообще не было настоящего детства. Едва выросши из колыбели, он попал на улицы, где и усвоил их важнейший закон: «Возьми свое любым путем». Подобно Ричарду Прайору и Билли Холидей, Браун познал ценность любви и денег в борделе одной из своих тетушек. Возможно, как раз отсутствие настоящего детства (чувства безопасности, игр со сверстниками, неспешного формирования каких-то общих базовых установок) стало для Брауна пробелом в жизненном опыте и источником тревожности. Он не мог играть со своими детьми, потому что не научился этому, когда сам был ребенком. Для Брауна игра всегда была работой, но работа никогда не была игрой. Это отразилось и в его музыке: даже в самых откровенно жалостливых или жалобных песнях чувствуется норов, безумная, почти пугающая жесткость натуры.

Неблагополучное детство предопределило также и его отношения со взрослыми. По большей части Браун предпочитал компанию людей, которые подвизались в сомнительной сфере где-то между упорным трудом и откровенными махинациями. Он любил потягаться остротой ума с теми, кто стремился его перехитрить. Ему нравились подлецы и прощелыги, особенно если они были белые и из южных штатов. (Одним из друзей Брауна – с кем на поверку он дружил дольше всего – был коварный и несокрушимый политик, южанин Стром Термонд.) Он питал пагубную слабость к проницательным пройдохам, которым нельзя было доверять, а с семьей и участниками своей группы держался пренебрежительно, даже враждебно, и не хотел их понимать. В конечном счете это его и сгубило – как в личном плане, так и в финансовом.

Смит цитирует одного из товарищей Брауна, который называл его «чрезвычайно хитрым и коварным человеком, прилагавшим все возможные усилия, чтобы его не так поняли». При общении с Брауном любой расклад был проигрышным: если вы поддались его манипуляциям – вы тряпка, если пытались постоять за себя – вы зарвались и должны быть изгнаны. Когда люди наконец осознали, что им не победить, как тут ни крути, то многие просто ушли. (От некоторых историй сердце обливается кровью: например, его дочь откололась от семьи, и впоследствии отец отказал ей из?за этого в помощи в трудный период.) Брауну никто был не указ. «Не вам решать, // что мне делать со своим бардаком!»[33 - «You can’t tell me // how to run my mess!» – строки из песни Джеймса Брауна «Talkin’ Loud and Sayin’ Nothin’».] – пел он (или даже настаивал, повторяя, как мантру). В начале пути это было про его презрительный отказ прислушаться к белым агентам и менеджерам, которые советовали приглушить кричащий «черный» вайб его манеры исполнения. Позднее это было уже про отказ бездумно следовать безопасной идеологической линии, заранее подготовленной для него властями предержащими чернокожими. В определенных вопросах Браун доносил свои взгляды предельно четко. «Не надо ничего мне просто так давать (Откройте дверь, и я возьму все сам)»[34 - «I Don’t Want Nobody to Give Me Nothing (Open Up the Door I’ll Get It Myself)».] – это не столько название песни, сколько набросок программного документа. Браун назвался президентом фанка[35 - «Funky President (People It’s Bad)» – название песни Джеймса Брауна. – Примеч. пер.], и в большинстве ключевых вопросов он был стоящим ото всех особняком черным консерватором: против наркотиков, за образование, против революции, за упорный труд.

Он призывал чернокожих не устраивать беспорядков. Он с большим подозрением относился к тем, кто оправдывал свое личное бездействие или неудачи коренящимся в обществе расизмом. По мнению Брауна, винить или хвалить в любой ситуации можно только себя самого. Мы есть то, что мы делаем: надо шагнуть навстречу враждебному миру и подчинить его своим желаниям. Брауну было неинтересно винить во всем белых, когда у него были счеты с самой судьбой. В этом смысле он цветов не различал. Никто и ничто не могло встать на пути его несгибаемой воли. Отчасти это было лишь игрой на публику (очередным приемом из арсенала уличных артистов, рассчитанным на то, чтобы приковать к себе внимание толпы), но в то же время имело и реальные последствия, провоцируя серьезное недовольство среди его основной, чернокожей аудитории.

На выборах в 1972 году Браун поддерживал Ричарда Никсона, который баллотировался на второй срок, а не его оппонента Джорджа Макговерна, потому что ему импонировала проводимая президентом политика «нового федерализма». Никсон называл поверхностной веру демократов в Большое правительство, а политика социальной справедливости, с его точки зрения, в реальности свидетельствовала о крайне снисходительном отношении к тем, кто находится на нижних ступенях социально-экономической лестницы. Никсон преподносил свою инициативу как способ направлять стартовый капитал туда, где ему и место: в распоряжение отдельных штатов и индивидов, а не Вашингтона. Это было созвучно с «уличными» убеждениями Брауна: он не считал, что чернокожим полагаются какие-то особые поблажки. Любой черный мог, как сам Браун, осуществить свои мечты, если бы приложил к этому усилия. В представлении Брауна, разводить людей на деньги было более благородно, чем получать их просто так. (Он с недоверием относился к социальным пособиям и позитивной дискриминации, потому что эти меры были направлены на чернокожих граждан в целом, в то время как Браун считал себя особенным, несравненным, избранным: «Тем самым».) Браун не видел никакого противоречия в том, чтобы на публике рассуждать о black pride (гордости черных), а в частном порядке требовать за эту гордость гонорар. Когда растешь в нищете, привыкаешь идти на звон монет. У самого Брауна слова не расходились с делом: он финансировал разного рода бизнес в черных кварталах. Он выкупал и модернизировал радиостанции, продвигал других артистов, открывал сети быстрого питания, заточенные под вкусы и запросы чернокожей публики. Все делалось с особой демонической ноткой (в том числе, к сожалению, и бухгалтерская отчетность).

Браун продолжал поддерживать Никсона, даже когда черные демократы бойкотировали артиста, черные СМИ высмеивали его за якобы подхалимство перед белыми, а толпы его поклонников таяли на глазах. Позднее вышла очередная сорокапятка с навороченным подзаголовком в скобках: «You Can Have Watergate (Just Gimme Some Bucks and I’ll Be Straight)» («Подавитесь своим Уотергейтом (Просто подкиньте мне бабла, и я исправлюсь)»). Для Брауна все всегда сводилось к одному: есть у тебя деньги или нет. Деньги для него были одновременно и мотиватором, и доказательством собственного прогресса. Именно деньги, а не социальные потрясения, были ключом к свободе. Больше всего он гордился своим статусом «символа черного предпринимательства», собственным примером вдохновившего других чернокожих предпринимателей по всей стране открыть свое дело. «Брат, все, что задали, сделай»[36 - «Now, brother, don’t leave the homework undone».], – пел Браун в «I’m a Greedy Man» («Я жадный человек»). Но на голом энтузиазме бизнес на плаву не удержишь, и один за другим его начинания потерпели крах. Брауна прельщала идея быть председателем правления, но у него не было ни времени, ни необходимой дотошности, которых требовала эта должность. (Не шел ему на пользу и тот факт, что годы личностного становления застали его на гастролях, где он получил агрессивное представление о деловой этике, которому не учат в Гарварде: кольт 45?го калибра за поясом, пачка наличных вместо налоговой декларации – и дело в шляпе.)

Вернемся еще раз к цитате из предыдущего абзаца. Браун назвал себя символом черного предпринимательства. И как собственно символ он был просто блистателен: призывал публику оставаться верной себе, держаться с достоинством – даже несмотря на то, что империю на таких жизнеутверждающих общих фразах не построишь (хотя умение говорить громкие слова без особого смысла[37 - Отсылка к названию песни Джеймса Брауна «Talkin’ Loud and Sayin’ Nothing». – Примеч. пер.] – неплохой навык для тех, кто желает податься в политику в наши дни). Кроме того, Браун должен был нести тот же крест, что и другие пришедшие к успеху черные, которые обнаруживали, что им недостаточно просто проявить себя в избранной ими сфере деятельности. Они также должны были без перерывов и выходных служить примерами для подражания всем чернокожим. Такое кого угодно свело бы с ума – не говоря уже о том, что разным группам внутри сообщества примеры для подражания нужны были совершенно противоположные. Проложи себе путь к успеху, и кто-то скажет, что ты продался. Гни свою линию, и другие скажут, что ты недостаточно предприимчив. Приведи дела в порядок – прослывешь расовым врагом, который лишь снаружи черный, а в душе белый. Не следи за финансами, и все тяжело вздохнут: очередной бездельник.

В 1970?е, как раз когда коммерческие предприятия Брауна терпели убытки, в его карьере как артиста тоже наметился кризис. Жанр соул-музыки, к формированию которого Браун в свое время приложил руку, переживал грандиозный ренессанс. О его популярности свидетельствовали рекордные цифры продаж, невиданная творческая смелость, а также успех проектов на стыке жанров, возникавших в процессе того, как чернокожие артисты – Марвин Гэй, Стиви Уандер, The O’Jays и многие другие – развивали и совершенствовали формат лонг-плей (LP), выпуская потрясающие, насыщенные, подобные сюитам альбомы, заключавшие в себе целые звуковые миры. Браун начинал тогда, когда основной составляющей работы артиста считался концертный тур, а не запись в студии, а потому, возможно, ему была необходима моментальная обратная связь от аудитории. Все лучшие хиты из его золотого периода – 1960?х и 1970?х – выходили в формате синглов на семидюймовых пластинках в пору, когда сорокапятки штамповали и потребляли, словно это были газетные передовицы. Все вместе эти сорокапятки составляли нечто вроде альтернативной новостной сводки или телеканала. Градом обрушиваясь на публику, они служили источником незабываемых крылатых выражений («Скажи громко: „Я черный и горжусь этим!“», «Встань с той ноги!»[38 - «Say It Loud – I’m Black and I’m Proud», «Get on the Good Foot» – названия песен Джеймса Брауна. – Примеч. пер.]), а также рождали неожиданных чернокожих супергероев, таких как Мистер Суперплохой и Пастор супернового сверхтяжелого фанка[39 - «Super Bad» – песня Джеймса Брауна; «The Minister of New New Super Heavy Funk» – название сборника песен Джеймса Брауна. – Примеч. пер.]. Браун не мог (или не хотел) переключиться на LP-центрическую модель творчества. Он делал свое дело, и делал его хорошо – и в какой-то момент просто перестал эффективно адаптироваться к происходящим вокруг переменам. Одно дело было отрастить афро и продвигать идеи Black Pride – все же эта миссия нашла отклик в одной из жизненно важных камер его колючего сердца. Но когда Браун пытался по сусекам наскрести горсть энтузиазма по поводу преходящих трендов вроде диско или рэпа, то результат выходил хилым и неубедительным – словно пародия на самого себя.

Браун привнес в американскую музыку новые формы, но формы эти расшевеливали тело и тормошили Ид. Насколько они дотягивались до сердца – уже другой вопрос. Лучшие песни Брауна представляют собой восхитительные всполохи движения, энергии и жажды, но это не та музыка, которую слушаешь дома, чтобы в ней затеряться. Когда Смит пишет, что творчество современников Брауна «кажется завершенным, в то время как песни Брауна остаются таинственными», мне думается, что он ничего не понял. Музыке Бауна можно приписать много чего, но никак не таинственность. (И с таинствами она тоже никоим образом не связана.) Скорее, это абсолютная противоположность таинственности: немного потренировавшись, любой слушатель сможет различить рев брауновского мотора в шуме транспортного потока. Наглости, трюков и уловок, характерных для шоу-бизнеса, Брауну было не занимать, и это нисколько не упрек. Сложно ждать, что человек будет каждый вечер год за годом на протяжении всей жизни выть, кричать и голосить на концерте и что всегда это будет искренне – пусть даже многочисленным фанатам Брауна хотелось бы думать именно так.

Смит отмечает, что в 1980?е на живые выступления Брауна начала стекаться новая аудитория – более молодая, более модная и более белая, которая хотела увидеть группу, подарившую миру те самые убойные сорокапятки. По факту же они увидели музыкантов в смокингах и избитую концертную программу. Смит цитирует красноречивый случай, о котором рассказывал Бутси Коллинз – талантливый молодой басист, который некогда начинал в группе Брауна эпохи «Sex Machine», но вскоре устал от вечной гастрольной молотилки и покинул орбиту The J. B.’s, сперва подавшись в безумную империю Джорджа Клинтона, а потом прославился с собственным ансамблем, Bootsy’s Rubber Band. Браун столкнулся с Бутси на гастролях в период, когда его собственные дела шли на спад, а у Бутси, наоборот, в гору. Все, что Браун имел сказать своему бывшему протеже, было: «И это ты называешь группой, пацан? У вас даже костюмы не одинаковые!» И он не шутил.

Браун много чего мог изобразить, но только не ранимость, раскаяние или растерянность. Слабость и мягкость – не про него; он же Джеймс Браун! Он – Тот самый и всегда получает желаемое. В отличие от других страдающих соул-музыкантов, таких как Марвин Гэй и Эл Грин, Браун в своем творчестве был далек от церкви. Да, в некоторых песнях своей манерой он напоминал проповедника, но то было лишь притворство, дурачество – точно так же он заимствовал фишки у дрэг-артистов и уличных чечеточников. Брауну не нужен был Бог, ведь он поклонялся массивному алтарю самого себя. Его эго было непоколебимо. В его музыке не слышно напряжения, возникающего из конфликта плотского с религиозным, которое звучит в произведениях величайших соул-артистов; многие из них были несчастны в тисках этого противоречия, но нашли способ трансформировать душевную скорбь в песни о неземном блаженстве и непостижимости. В музыке Брауна не было ни капли странности, сладости, света. Ее рев всегда уверенный, решительный и категоричный.

Смит потрясающе метко описывает звучание Брауна, анализирует значение и расстановку его фирменных выкриков, вокальных фишек и риффов. Смит замечательно пишет о его работе (и игре) в студии, о том, как новая песня порой сама выливалась из импровизационного джем-сейшена, а порой над ней еще приходилось подсуетиться. (Если термин «песня» вообще здесь уместен, учитывая, что характерная манера исполнения Брауна – это не столько пение, сколько увещание, декламация и экспромт, временами блестящий, а местами и на грани пестрой околесицы.) В то время это был революционный способ делать музыку (Майлз Дэвис, и не он один, мотал на ус), но Смит так и не касается вопроса о том, какова была заслуга в написании песен лично Брауна, а какой процент авторских лавров по праву должен принадлежать его музыкантам. На тех студийных сессиях никто ничего не фиксировал: Браун мог напеть какой-то рифф или выдать замысловатый афоризм, задавая настроение для будущей песни, а дальше дело было уже за группой. Из всего того, что символизирует Браун, посмертно ярче всего продолжает сиять именно его музыка: «То самое» звучание с его бурлящей, прыгучей, повторяемой фактурой. Если Браун и подобрался к рэпу, хип-хопу и другим территориям современного звучания, то сделал он это не с помощью своего великолепного вокала, а скорее посредством того, что доки по части диджеинга называют «брейками»: непревзойденной алхимии быстрого приготовления, состоящей из барабанов, баса, гитары и духовых. Здесь напрашивается параллель с Бобом Марли и регги 1970?х годов. Хотя высоколобые критики и посвящают Марли книги, в которых рисуют его прирожденным мистиком[40 - «Natural Mystic» – название песни Боба Марли. – Примеч. пер.] и идейным поэтом (этаким Че Геварой с «Гибсоном» в руках), именно его авангардный бриколаж из даба и словесных импровизаций поверх музыки оставил наиболее значимый след в культуре – а не левацкие проповеди о всеобщем единстве и любви друг к другу.

Смит отмечает, что Браун никогда не воздавал своим музыкантам должное – ни в плане указания авторских прав, ни в плане гонораров; однако в итоге он опять-таки приходит к выводу: не будь Брауна, не было бы ничего вообще. Это абсолютно справедливо, когда речь идет о неподражаемом концертном шоу, созданном Брауном в 1950?х и начале 1960?х, которое ворвалось в дома нечернокожего населения Америки феерическим появлением Брауна в фильме 1964 года «Шоу T. A. M. I.»; что же касается студийных записей, с ними все не так однозначно. Временами Браун представал одухотворенным дирижером хаоса, но также он мог и халтурить, работать без фантазии, механически выдавать фанк по шаблону. В период творческого застоя в 70?е ему выпала прекрасная возможность вернуться в поле зрения публики, когда продюсеры одного из важнейших фильмов в жанре «блэксплойтейшн»[41 - Созданная в рамках «черной» американской поп-культуры разновидность жанра так называемого «эксплуатационного кино», в которой ради быстрой популярности и окупаемости эксплуатировались расовые стереотипы. Афроамериканцы выставлялись в «блэксплойтейшн» склонными к насилию людьми, вовлеченными, в основном, во всевозможную нелегальную деятельность. В фильмах такого рода очень активно использовалась музыка соул и фанк. – Примеч. ред.] хотели, чтобы именно Джеймс Браун сделал для него саундтрек. Браун насобирал каких-то ауттейков из своего студийного архива и даже не потрудился переработать их перед отправкой. Фреду Уэсли, который в то время был у Брауна бэнд-лидером, стало жаль босса (который, очевидно, очень устал, переживал трудный период и был слишком занят, чтобы выложиться на максимум), так что Уэсли сам написал, сыграл и свел все музыкальное сопровождение для фильма с нуля. Продюсеры были в восторге. Браун был в ярости и тут же уволил Уэсли.

Поразительно, как Смиту удается держать повествование на плаву, когда чем дальше, тем история становится только печальней, ожесточеннее и гаже. Я не мог прекратить читать эту книгу, пусть даже какая-то часть меня хотела, чтобы прекратились описываемые в ней события. Смит не занимается морализаторством. Его текст захватывает и не отпускает – прямо как музыка Брауна в лучших своих проявлениях. И лишь по прочтении вы, возможно, почувствуете себя слегка обманутыми оттого, что Смит не стал шире анализировать поведение Брауна. Пусть по тексту и не скажешь, будто белый автор осторожничает в суждениях, потому что взялся за жизнеописание великого кумира чернокожих, однако между строк все равно читается, что Смит узнал больше, чем хотел, пока расстегивал пуговицы и пряжки, пытаясь добраться до самого нутра этой нелегкой современной жизни. Если Браун как человек и разочаровывает его, то Смит никак это не комментирует: он просто излагает факты, оставляя нас делать свои собственные выводы.

Большей частью выводы эти получаются нелестными для Брауна и всех тех, кто годами помогал создавать и поддерживать его образ. Браун обдирал музыкантов в своих группах – не по невнимательности, а умышленно, из злобы; он бил своих подружек и жен – не изредка, а регулярно, забавы ради, порой жестоко; он не уделял внимания детям, а потом отлучал их от семьи; он… В общем, где-то тут хочется отложить книгу и пойти переслушать музыку, чтобы напомнить себе, зачем вообще начал все это читать. Если, конечно, вам не отбило желание когда-то еще эту музыку слушать.

Не исключено, что все возникшие проблемы были следствием банальной ошибки в категоризации: блестящего шоумена взяли и объявили социально-политическим рупором. Важной номинальной фигурой он был вовсе не из?за песен, а сам по себе. Браун был черным, гордился этим и громко заявлял о себе; он был успешен и не стеснялся выставлять это напоказ в пору, когда даже самого кроткого и покладистого чернокожего запросто могли закрыть на ночь в кутузке. Это единственный аспект, где заносчивость Брауна действительно пошла во благо: он требовал положенный ему кусок американского пирога. Но как то, что уместно на сцене – дикая раскрепощенность, чрезмерная претенциозность, безбрежная страсть, – может вписаться в серый лабиринт повседневной жизни? Когда вдобавок к званию феноменального шоумена получаешь еще и титул пророка, самооценка рискует раздуться так, что хозяину становится с ней не совладать.

И вот в возрасте 52 лет Браун, который за всю жизнь к наркотикам, можно сказать, не притрагивался, совершенно внезапно нырнул с головой прямо в пучину наркотического безумия: он заработал тяжелую и усугублявшуюся зависимость от фенциклидина (в народе известного как «ангельская пыль») – вещества, которого избегали все, кроме самых отчаявшихся уличных торчков. Даже до наркозависимости казалось, что Браун всегда находился в движении – крутился, делая одновременно миллион дел, а к отдыху относился как к очередному пункту в списке задач. Неожиданное пристрастие к фенциклидину и постоянное повышение доз превратили и без того легендарную раздражительность Брауна в настоящую паранойю. Он считал, что ФБР установило жучки в деревьях на прилегающем к его дому участке, чтобы записывать, что он говорит. Давняя любовь к оружию эволюционировала в манию палить во что попало. Всякого рода вещи, которые десятилетиями удерживались под контролем (и в тайне), в одночасье выплеснулись на всеобщее обозрение.

В один прекрасный день такое размахивание пистолетом в наркотическом угаре обернулось для Брауна опасностью получить реальный срок. Он угрожал людям, которые, как ему показалось, воспользовались уборной в его офисе без разрешения, а потом долго пытался оторваться от местной полиции, протащив погоню через границу штата. Когда его наконец удалось остановить, Браун вышел из своего пикапа, развел исполинскими ручищами и затянул «Georgia on My Mind». К тому моменту Браун уже скатился в расистскую конспирологию, которую сам же некогда порицал. (В былые времена он предпочел бы вовсе промолчать, чем давить на жалость.) Когда его все же посадили, общественность встала на уши: как Соединенные Штаты могли упечь за решетку кого-то вроде Джеймса Брауна! В какой еще стране это видано? Расизм никуда не делся! На деле все было менее драматично и более низменно. Брауну откровенно повезло не загреметь в тюрьму намного раньше. За один только предыдущий год его арестовывали семь раз. Помимо случаев домашнего (и другого) насилия, которые для него были в порядке вещей, агрессивного поведения и уклонения от налогов, у него поднакопилось и других скелетов в шкафу. Десятилетиями всяческие неприглядности закапывались поглубже, спускались ему с рук и заворачивались в обертку из красивых слов.

Браун мог и не садиться в тюрьму: нужно было всего лишь подписать признание, и он отделался бы штрафом и показной реабилитацией. Но, согласно его заторможенной логике, лучше было казаться упрятанным за решетку мучеником, чем предстать перед поклонниками беспомощным наркоманом. А оказавшись в заключении, было лучше (и для продаж, и для его публичного образа) позорно напирать на свою расовую принадлежность и намекать на дискриминацию – хотя немало белых (включая его верного друга Термонда) делали все возможное, чтобы Браун остался на свободе. Он сам выбрал отправиться в тюрьму и извлечь выгоду из сложившейся дрянной ситуации, многозначительно подмигивая и сыпля намеками, что, мол, ни в жизнь никакая белая суперзвезда не подверглась бы подобным унижениям. Еще как-то раз Браун совершенно неубедительно пытался прикинуться «бедным цветным дурачком», чтобы не покрывать задолженности по налогам. (И там тоже не было никакого заговора – без сомнения, все, что хотела взыскать с него налоговая служба, было справедливо, а может, еще и мало.) В своем нелепом письме в Белый дом Браун изложил смехотворно софистические аргументы: «Уклоняться от налогов можно только умышленно. А я-то ведь необразованный черный парень из бедной семьи – куда мне до многоумных намерений». Письмо было настолько изворотливым, что само же и подрывало собственный посыл.

Принимал ли уставший и разочарованный в жизни Браун фенциклидин, чтобы вновь почувствовать себя как в молодости? Интересен комментарий одного зависимого, что от этого наркотика «получаешь ощущения, как от нервного срыва». После тридцати лет в качестве заводилы, олицетворения новой черной парадигмы, эталона фанка, на который все должны равняться, может быть, такой химический тайм-аут стал для Брауна средством сбросить безрадостное напряжение и на время перестать быть «Тем самым». Может, ему и нужен был нервный срыв – долгожданный отпуск от бесконечной жесткости, мачизма и необходимости всегда оставаться «включенным». Это не лишено логики: можно было удариться во все тяжкие, но при этом утверждать, что виной всему химический джинн из бутылки. То, что Браун являл собой воплощение фанка, еще не значит, что его внутренний жизненный устав не был беспощадно рационалистическим, милитаристским и крайне суровым. С самого начала у него все было тщательно срежиссировано и каждый вечер должно было воспроизводиться с математической точностью. (Участникам группы недостаточно было просто начистить ботинки – чистить их надо было до зеркального блеска, иначе им урезали зарплату.) Смит точно подмечает, что в выступлениях Брауна даже моменты наивысшего напряжения были на самом деле детально выверены и отрепетированы. Под расшитой звездами мантией шоумена он носил тяжеловесные, непробиваемые доспехи.

История Брауна, несомненно, иллюстрирует темную сторону американской мечты (параноидальную, отчужденную, саморазрушительную), которую можно наблюдать на примерах идеологически совершенно разных фигур: от Говарда Хьюза и Хантера Томпсона до Элвиса Пресли и Майкла Джексона. (Простое ли это совпадение, что Брауна и Томпсона обоих по-своему притягивал – одного как соратник, другого как заклятый враг – Ричард Милхауз Никсон?) Иметь всё не значит быть счастливым; если на то пошло, это превращает тебя в бессменного дозорного на страже собственной жизни, отсматривающего записи с камер наблюдения на предмет налетчиков, недругов и туманных призраков. Браун умер одиноким стариком, стремление ни от кого не зависеть обернулось для него Мидасовым проклятьем. Он продолжал ездить в туры до самого конца – впрочем, не совсем ясно почему: из любви ли к своему делу, или, может, от безысходности, или же по финансовым причинам – он сам себя перехитрил и уже не мог остановиться. Было ли ему весело? Знал ли он вообще, что такое веселье или удовлетворение? Браун натренировался улыбаться, петь и кричать «I FEEL GOOD» («МНЕ ХОРОШО»), когда, возможно, хорошо ему вовсе не было. И к кому было бежать, с кем поделиться осознанием, что ты сам выстроил себе тюрьму из всего того, что должно было привести к свободе?

Браун умер на том же клочке земли в Южной Каролине, где и родился. На склоне лет он декорировал свою гостиную оковами африканских рабов и коробочками хлопка. Невольно задаешься вопросом, не слишком ли далеко невероятный жизненный путь в конце концов увел Брауна от изначальных ориентиров. «Для меня американская мечта стала реальностью», – замечает он в одной из автобиографий. Он получил все, чего только желал, но жизнь, казалось, становилась лишь труднее, поганее и тоскливее. В этом смысле его жизнь прошла по известной, классической траектории: самый заядлый работяга в шоу-бизнесе прикоснулся к наиболее низменным людским мечтам и стремлениям и в итоге дорого за это заплатил – собственной душой. Из басни о «Том самом» избранном можно извлечь немало уроков, и вот один из них: если во всем следовать за своим неуемным Ид, то можно достичь бешеных, поразительных высот, но к финалу главный герой доберется глубоко одиноким и измученным.

ПОСТСКРИПТУМ. Эта рецензия была написана в 2012 году, и я ни слова в ней не изменил, однако должен заметить, что с тех пор я прочел еще по меньшей мере три других биографии Джеймса Брауна – и в особенности описания последних лет его жизни. Все они по-разному отвечают на спорные вопросы вроде того, почему Браун угодил в тюрьму, как он подсел на фенциклидин и кто снабжал его этим наркотиком, а также кому могла быть выгодна его смерть. Можете начать с чтения главы о Брауне из отличнейшей книги Стэнли Бута «Масло ритма» («Rythm Oil»); потом советую обратиться к труду Джеймса Макбрайда 2016 года «Убей их и уходи. В поисках настоящего Джеймса Брауна» («Kill ’Em and Leave: Searching for the Real James Brown»); а затем попробуйте нагуглить исчерпывающий репортаж CNN 2019 года, где, помимо прочего, утверждается, что Брауна, возможно, убили и что его бывшая жена Эдриенн, может быть, умерла вовсе не от случайной передозировки лекарств. В настоящий момент наследие Брауна находится в щекотливом положении: между организациями, желающими объявить его вдохновителем и кумиром чернокожих, с одной стороны и нешуточными обвинениями в изнасиловании, побоях и употреблении наркотиков – с другой.

Птичья лихорадка: одержимость Чарли Паркером

Вокруг бибопа было много расовой напряженности. Черные парни крутили с породистыми, богатыми белыми сучками. Они просто вешались на тех ниггеров прямо на людях, а сами ниггеры были пиздец какие чистенькие и болтали черт-те о чем – ясно, что были в теме.

Трейн[42 - Трейн (Trane) – прозвище великого саксофониста Джона Колтрейна, одного из создателей стиля бибоп. – Примеч. ред.]любил тогда задавать всякие ебучие вопросы: что ему играть, что не играть. Мужик, да нахуй это всё —

Птица[43 - Птица (Bird) – прозвище Чарли Паркера. – Примеч. ред.]усадил с нами на заднее сиденье свою белую сучку. Он уже успел нормально так ширнуться и теперь —

В джазе существует давняя и не слишком уважаемая традиция устной биографии. Голос, «рассказавший» всё, приведенное выше, принадлежит Майлзу Дэвису из книги «Майлз: автобиография» («Miles: The Autobiography»), впервые опубликованной в 1989 году и официально изданной за авторством «Майлза Дэвиса и Квинси Троупа» (см. также «Леди поет блюз» («Lady Sings the Blues») Билли Холидей и Уильяма Даффи). В зависимости от настроения, этнической принадлежности читателя и того, какие наркотики он предпочитает, устная биография может показаться ему аутентичным воспроизведением голоса вместе с особым, внутренне противоречивым ритмом и интонацией – или же чуть ли не вопиющим расизмом, наподобие вполне респектабельных, извращенных антропологических выставок людей в викторианскую эпоху.

Следует прояснить пару моментов: во-первых, Квинси Троуп – чернокожий поэт и ученый, а не какой-нибудь белый писака-проходимец; во-вторых, «Майлз: автобиография» была выпущена в то время, когда Дэвис хотел поиметь немного денег с занимаемого им в джазовой традиции почетного места. Своими сумрачными глазами он поглядывал на перспективный рынок рэпа/ар-н-би/CD-переизданий, и его сквернословие никак не повредило репутации книги. Дэвис вырос в семье среднего класса со стабильным достатком: его отец работал дантистом, был трудолюбивым, культурным и начитанным человеком, активно участвовал в местной политике; Майлз учился в Джульярдской школе и каждую неделю получал от папы приличную сумму на карманные расходы (достаточную даже для того, чтобы помогать вечно безденежному Чарли Паркеру), а позже водил знакомство с писателями и художниками в послевоенном Париже. Поэтому неудивительно, что некоторые читатели книги «Майлз: автобиография» сочли этот спорный в плане аутентичности голос, похожий на бесстыдный закос под Нарка (Dopefiend) Дональда Гойнса или Малыша-Трюкача (Trick Baby) Айсберга Слима, в лучшем случае низкопробным лицедейством. Однако на более глубинном уровне голос этот намекает на массу нерешенных проблем и неприятных фактов о джазе и его месте в жизни послевоенной Америки. Вот так Америка видит – и слышит – сама себя. Так она представляет себе манеру речи (и ожидает, требует ее от) определенных групп людей. Такие черты она им приписывает, попутно отказывая в других.