скачать книгу бесплатно
Аксель не ответил. Он спрыгнул с велосипеда и рухнул в траву. Над ним зигзагом пролетел толстый шмель.
– С этого ракурса все выглядит по-другому, – сказал он.
Я легла рядом. Белые линии в небе напоминали полоски пены на беспокойном море. Мимо проплывали птицы. Кто-то крошечный зажужжал у моего уха, а потом снова затих.
– Мы не заблудились, – наконец заговорил Аксель, – а просто едем в другом направлении.
Мы оказались в яблоневом саду – к тому времени настроение у меня улучшилось. Воздух был густым, липким и слегка сладковатым. Деревья покачивались от прикосновения ветра. Я еще не знала, насколько сильно мне стоит беспокоиться о маме, поэтому позволила себе отвлечься и отпраздновать день рождения.
– Вот вкусное, – сказала я с полным ртом, держа наполовину съеденное яблоко и сидя на стыке двух толстых ветвей. Ветер потрепал прядь моих волос – тогда она была выкрашена в электрический синий. – Что это, говоришь, за сорт?
– Кажется, ханикрисп! – крикнул Аксель с противоположного конца сада. Я наклонилась, чтобы посмотреть на него сквозь ветви. Он сидел на другом дереве, его сиреневая рубашка в клетку мелькала в просветах между листьями и фруктами.
– Похоже на название хлопьев для завтрака, – сказала я.
– Если не остановишься, тебе будет плохо, – ответил он.
– Не-а. Я бы еще сто таких съела.
Извиваясь, он выбрался между двух замысловато загнутых ветвей и, довольно пыхтя, расположился на новом участке яблони, прямо у ствола. Его и без того загорелая кожа стала совсем темной от летнего солнца.
– Почему люди перестали лазить по деревьям? Это ведь просто божественно. Здесь я чувствую себя по-настоящему живым.
– Обожаю, – сообщила я, болтая взад-вперед ногой. – Это действительно божественно. Отлично сказано. Божественно, как цвет желтого золотарника.
– Нужно собрать яблок для твоей мамы, – предложил Аксель.
Мама. Эти два слога всколыхнули во мне волну грусти и тревоги. Теперь я могла думать только о ней, о том, как она выглядела утром, полулежа за кухонным столом, такая маленькая и съежившаяся, словно ее внутренняя темнота заняла столько пространства в доме, что не оставила места для ее тела.
Я невольно разозлилась на Акселя за то, что он упомянул маму. Если бы не ее непонятная мрачность, этот день был бы почти идеальным.
– Что? – спросил он. – Думаешь, ей не понравится?
Я закатила глаза.
– Тебе обязательно нужно быть таким подлизой? Она же не твоя мама.
Он опешил. Даже я удивилась жесткости собственных слов, но брать их назад или пытаться отшутиться, чтобы сгладить ситуацию, было уже поздно.
Просто Аксель всегда думает о других. Ну и что с того, если он пытался угодить? Его собственная мать ушла из семьи, когда ему было семь. Когда мы подружились, моя мама стала для него кем-то вроде суррогатного родителя.
Мои эмоции достигли пика и так же быстро улеглись, а потом мне стало стыдно. Он всего лишь хотел порадовать мою маму, а я сижу и ною, что в мой день рождения у нее плохое настроение.
Я взяла свое наполовину съеденное яблоко и подбросила его в небо. Выписав в воздухе высокую арку, оно с шумом приземлилось в ветвях другого дерева.
Мы заплатили за яблоки – не считая тех, что уже были у нас в желудках, – и забили ими рюкзаки; затем отстегнули велосипеды, бок о бок стоявшие у забора между дорогой и садом. Мой велосипед навалился на его, и они оба застыли, связанные объятием сверхпрочных замков, которые мы просунули через колеса и рамы.
Мне показалось (как бы грустно и нелепо это ни звучало), что наши велосипеды выглядят романтично. Они прикасались друг к другу, толкали друг друга без всякого стеснения, без всякой задней мысли. Они разделили столько приключений… У них была своя история. Они были созданы друг для друга.
Видимо, я начала сходить с ума. Черт возьми, я рассуж-дала о велосипедах как о живых существах, о предметах из металла и резины, без сердца или мозга.
Дорога была пустой и ровной. Солнце угасало; его зарево врезалось в горизонт под прямым углом, и мы отбрасывали длинные, туманные тени, которые повсюду следовали за нами. У меня на велосипеде стояла слишком высокая скорость для заезда в гору, но я стиснула зубы и решила не переключать. Ноги работали, с усилием давя на педали, икры горели. Я не сводила глаз с задней части шлема Акселя.
– Какой цвет? – крикнула я ему.
Он не ответил, но набрал скорость. Я принялась работать педалями еще усерднее, чтобы угнаться за ним.
– Аксель. – Я решила попробовать еще раз. – Какой цвет?
Холм выровнялся, и он наверняка переключился на более высокую скорость. Я видела, как он работает ногами, видела, как его велосипед с силой дернулся вперед и покатился, словно подхваченный волной. Ускорившись, он до-ехал до конца дороги и повернул направо. Я поспешила за ним по тропинке к парку. Вдруг Аксель резко затормозил и спрыгнул с велосипеда, бросив его на землю и даже не вытащив подножку.
– Что ты делаешь? – Я остановилась рядом и, тяжело дыша, застыла над седлом.
– Жженый оранжевый, – заявил он. – Цвет злости на тебя.
Иногда, сообщая очевидное, Аксель полностью оправдывал существование нашей цветовой системы.
– Прости, – незамедлительно извинилась я. Мне было противно оттого, что я вела себя как последняя сволочь, что у него было полное право на меня злиться. – Правда, прости меня.
Он скинул лямку рюкзака и перебросил его вперед. Я увидела, что он вынимает одеяло и контейнер.
– Ладно, твой день рождения еще не закончился, – сказал он, все еще немного суровый, и я поняла, что почти прощена. – Это вторая часть.
– Что… это?
– Сэндвичи, – ответил он, передавая мне контейнер. – Ломтики груши с сыром бри. Твои любимые.
– Что?
– У нас пикник, – заявил он тоном, не терпящим возражений. – Ты жаловалась, что мы слишком взрослые для пикников. Так вот – не слишком.
Вот поэтому я была так рада, что у меня есть Аксель: ну какой еще пятнадцатилетний парень спланирует неожиданный пикник для лучшего друга? Горло сжалось. Почему он так добр ко мне после всего, что я наговорила?
– Груша с бри – это твои любимые. Я люблю грушу с бри и арахисовым маслом.
– О, не волнуйся, – буркнул он, – твои с арахисовым маслом, ненормальная. Пришлось разделить наши сэндвичи фольгой.
Я помогла ему расстелить плед, а затем скинула обувь и принялась дегустировать сэндвичи. Он взял мое любимое арахисовое масло – нежное и гладкое. Идеально. Я растянулась на спине, согнула колени и с удовольствием откусила.
Аксель потянулся к рюкзаку за своими художественными принадлежностями. Акварельный скетчбук, черный мешочек с кистями, небольшой квадрат махровой ткани. Его набор красок Winsor & Newton представлял собой нечто вроде пластикового оригами и раскладывался в палетку с крыльями-палитрами. Я смотрела, как он развинчивает одну из своих портативных акварельных кистей, напоминающих футуристические ручки. Он осторожно наклонил бутылку и стал заливать внутрь воду – чтобы при малейшем нажатии из стержня появлялась капелька и разбавляла пигмент.
Затем раскрыл скетчбук на чистой странице и вдавил кисть в квадратик краски.
Меня уже не было. В такие моменты для Акселя не существовало никого и ничего – только он и его цвета. Каждый раз в такие минуты я невольно чувствовала себя брошенной. Когда он исчезал в том особом месте где-то в глубине своего сознания, я не могла следовать за ним.
У меня самой зачесались руки в порыве творить, но я сдержалась. Хотелось вобрать в себя эту тишину. Небо стало электрическим, и солнце яркими полосами рассекало лицо Акселя, рисуя на нем световую маску. Сначала я набросала его портрет в голове – медитативное упражнение, которое я часто практиковала, прежде чем приняться за настоящий рисунок.
Густые брови, ярко очерченные скулы; затем мой взгляд, как всегда, задержался на глазах, невероятно темных – чуть ли не темнее моих. Может, он унаследовал их от матери? Аксель так сильно походил на своего отца, что мне всегда было интересно, как же выглядит его мама. У них дома не было ее фотографий. По крайней мере, я не видела ни одной и подозревала, что его отец их спрятал.
Мы с Акселем, кажется, были единственными детьми из смешанных семей в школьном округе Фэйрбридж. Когда люди видели нас вместе, то иногда называли полукровками; я лишь закатывала в ответ глаза, а вот Акселя это сильно задевало.
В его жизни почти ничего не осталось от филиппинской половины семьи. Иногда он занимал оборонительную позицию по этому вопросу. Иногда – говорил о своей матери так, будто она никуда не уходила.
Бывали дни, когда он, казалось, хотел, чтобы люди считали его стопроцентным пуэрториканцем. А порой он пытался скрыть эту часть своего наследия, смешаться с толпой, выглядеть и вести себя так, как все остальные в школе. Я отлично его понимала; я сама прошла через подобное.
С этими мыслями я в итоге уснула на пледе для пикника. Проснулась я от прикосновения его руки – он сказал, что пора ехать домой.
Мама уже легла, но на кухне меня ждал миниатюрный пирог-бундт в форме кольца и салфетка с единственной фразой, нацарапанной ее косым почерком, – «С днем рождения».
Она нашла в себе силы и испекла мне пирог; эта немного обнадеживало. Я разложила на кухонном столе яблоки, которые собрал для нее Аксель.
В ту ночь я легла спать, размышляя о приближении учебного года. Прошлый год – восьмой класс – выдался тяжелым. Мне казалось – или, скорее, я надеялась, – что таким же сложным он был и для Акселя. Поскольку он был на год старше, то начал старшую школу без меня – его здание находилось через дорогу. Мы все еще ездили на одном автобусе и вместе проводили время вне школы. Но в ее стенах каждый из нас ощущал себя так, будто потерял союзника.
Теперь, когда я перешла в девятый класс, а Аксель – в десятый, все должно было вернуться на круги своя. Снова в школе с лучшим другом. Как минимум мы должны были встречаться на уроках по искусству, так как по непонятным мне причинам Аксель пропустил их в девятом классе. Где-то в глубине души мне хотелось верить, что он сделал это нарочно: он понимал, что, если мы начнем этот курс одновременно, то хотя бы один предмет на протяжении трех лет [8 - В американских школах учатся 12 лет.] у нас будет общий.
На следующий день он пришел к нам на ужин. Папа вернулся из командировки, а мама приготовила дамплинги с зеленым луком – к позднему празднованию моего дня рождения; признак того, что она выкарабкалась из темноты.
После ужина мы с Акселем сидели на диване и рисовали ноги друг друга. Перед уходом он вручил мне толстый, сложенный в несколько слоев квадрат.
– Твой подарок, – сказал он.
– Ты опоздал, – поддразнила я, чтобы скрыть свое удовольствие.
– Мне нужен был еще день, – ответил он. – Увидишь.
Я смотрела, как он шаркающей походкой спустился по ступеням нашего крыльца, на ходу засовывая руки в карманы худи. Столб света в форме трапеции ударил из открытой двери и пролился на дорогу – так что Аксель наверняка знал, что я продолжала стоять там и наблюдать за ним. Он не оглянулся.
Пухлый квадрат раскрылся, обнажая несколько листов акварельной бумаги. В самом центре лежали флешка и записка:
«Нарисовал вчера, когда ты уснула во время нашего пикника. Представь, что это ноты».
Это был один из первых экспериментов Акселя по переводу рисунков на язык музыки – и он меня по-настоящему поразил. На флешке было четыре трека; я поверить не могла, что все это он сделал за один день. Рисунки были пронумерованы в соответствии с композициями; я вглядывалась в них, пока не заболели глаза. Он уловил нечто большее, чем просто цвет. Каждый рисунок воплощал собой стеклянный снежный шар эмоций и ощущений.
А музыка… Это был совершенно другой язык.
Парк он изобразил тяжелыми пятнами чернил. Желтые черточки каруселей превратились в импульсивные пассажи электрогитары. Темно-синяя детская площадка звучала как спиккато контрабаса. Откуда-то из глубины самых низких нот вырастали звуки арпеджио на синтезаторе – плавучие и энергичные, как розово-красные штрихи, которые он использовал для бликов. Тонкие завитки цвета баклажана соответствовали высокому вибрато; позже Аксель объяснил, что вместо него предполагалось оперное соло – и, возможно, когда-нибудь он воспользуется услугами настоящего исполнителя, потому что пока это самое слабое место в композиции.
Меня он тоже нарисовал: слои рыжего, красного, желтого легли поверх мазков туши. И еще один цвет – полоса океанического голубого у меня в волосах. Все оттенки переданы через легато виолончели, соло кларнета, то пробивающееся сквозь мелодию струн, то снова теряющееся в ней; через низкий бой литавр и еще какой-то неземной, волшебный звук – позже Аксель сказал, что это терменвокс [9 - Терменвокс – электромузыкальный инструмент, управление звуком на котором происходит в результате свободного перемещения рук исполнителя в электромагнитном поле вблизи двух металлических антенн.].
Пока я дремала там, в парке, пока проигрывала где-то в подсознании свои воспоминания о нем, он изучал меня, добираясь до самых глубин моей души.
Эти четыре трека я слушала на повторе всю ночь, уверенная в том, что таким образом он признавался мне в любви; что, когда мы увидимся в следующий раз, все будет иначе. Не знаю, когда я уснула, но, проснувшись, обнаружила себя в объятиях хромового желтого и испанского красного с чувством, будто тот синий мазок был самим моим естеством, и я носила его на себе как знак его любви.
Начался учебный год – и я оказалась права. Все действительно было по-другому.
Но не так, как я ожидала.
На второй день учебы от шушукающихся в очереди на обед учеников из параллельных классов я узнала, что Аксель позвал на свидание девушку по имени Лианн Райан.
23
Как же усердно и старательно мы создаем эти маленькие временные капсулы. Развешиваем гирлянды воспоминаний так, чтобы они светились нужными нам оттенками. Но подобная разборчивость – что спрятать, а что выставить на всеобщее обозрение – совсем не свойственна памяти.
Память – жестокая штука; она кромсает наше сознание под самыми болезненными углами, снова и снова окуная его не в те краски. Момент унижения, или опустошения, или абсолютной ярости; момент, который будешь проигрывать в голове снова и снова; нить, закручивающаяся вокруг мозга и в итоге завязывающаяся в нечто вроде петли. Она тебя, конечно, не убьет, но заставит ощутить давление каждого кошмарного и стыдного момента твоей жизни. Как это прекратить? Как очистить свой разум?
Хотела бы я уметь командовать своим мозгом; хотела бы сказать ему: «Давай. Вперед. Расслабься и отпусти все воспоминания. Позволь им исчезнуть».
24
Осень, девятый класс
Пока я пыталась не затеряться в странной атмосфере первых дней старшей школы, маме становилось все хуже; ее чувства терзало и разметывало во все стороны, пока она опускалась к самому дну.
Теперь это происходило так часто, что стало почти нормой. А может, это был просто фокус сознания – способ убедить себя, что все в порядке. Но я ухватилась за эту «нормальность», крепко сжала в кулаке и побежала с ней далеко прочь. Я пыталась быть обычным подростком. Я позволила себе отвлечься на проблемы, которые были до стыдного банальными.
Например, когда же наконец Аксель бросит Лианн Райан? Шли недели. Внезапно оказалось, что они вместе уже целую четверть.
В один из дней мы с Акселем стояли на кухне, а его тетя, Тина, показывала маме, как избавиться от плесени, растущей на стене нашего дома.
Он давно к нам не заходил, и странно было наблюдать, как он барабанит пальцами по столешнице в своей привычной манере. Он рассказывал, как Лианн назвала его порошковый лимонад отвратительным и потребовала сделать «настоящий», как она отказалась пить его из банки, как обычно делали в доме семьи Морено. Он рассказывал это словно в шутку, но мне было совсем не смешно.
– Что ты в ней нашел? – вдруг выпалила я.
У него на лице не дрогнул ни один мускул; он медленно перевел на меня взгляд.
– Ты о чем? – спросил он с той фальшью, которую сам всегда ненавидел; ему было отлично известно, что я имею в виду.
– Что такого замечательного в Лианн Райан?
На самом деле мне хотелось спросить другое: Какого черта ты с ней встречаешься? Казалось, в ней собраны все качества, которые должны его раздражать.
После долгой паузы он выдал лаконичное:
– Она мне нравится.
Тон разговора резко стал холодным. Мама предложила Тине и Акселю остаться на ужин, но он отказался под предлогом домашнего задания. Я вернулась в свою комнату с одной мыслью: неважно, неважно, неважно; слоги подпрыгивали в голове, как тройные стаккато – такие моя мать извлекала из фортепианных клавиш.
Теперь я едва видела Акселя. Мы все еще встречались на уроках рисования, но стоило мне открыть рот, я рисковала сболтнуть что-нибудь ужасное про Лианн. Молчание казалось куда безопаснее. Но даже если Аксель что-то и заметил – то виду не подал.
Эту тишину я приносила с собой домой.
Однажды папин обратный рейс задержали, и после звонка мама скрылась наверху. Время ужина наступило – и прошло. Я проглотила палочку копченого сыра и отправилась на второй этаж – выяснить, как мама относится к тому, чтобы заказать пиццу. Она лежала в кровати, укутанная в огромное одеяло. Я долго стояла и смотрела на нее, пока она наконец не развернулась, бормоча нечто неразборчивое. Было что-то тревожное в этом зрелище: мама, топящая во сне свое одиночество.
Тогда папа только начал ездить по командировкам. Я думала – надеялась, – что все изменится к лучшему, когда мы привыкнем к его отсутствию. Но это воспоминание так и застряло у меня в памяти: грустно спящая мама, тоскующая по папе.
Казалось, все в моей жизни меняется. Я чувствовала, что ситуация у нас дома ухудшается параллельно с крушением нашей с Акселем дружбы.
Отец возвращался как раз ко Дню благодарения, и мама с бешеным усердием взялась за готовку. Когда я показала ему, что приготовила к уроку по искусству, он лишь кивнул, даже не улыбнувшись.
