скачать книгу бесплатно
Нормальные горожане
Алексей Павлюшин
Здравствуй, дорогой читатель! Твоему вниманию предлагаются рассказы «Нормальные горожане». Открыв эту страницу, наверняка сначала ты хотел бы понять, что же такое кроется за столь абстрактным словосочетанием: кто это такие и есть ли они вообще? Дело в том, что эти рассказы изначально посвящались людям с неустойчивой психической конструкцией, людям эксцентричным, а иногда просто безумным, но в процессе вникания в их мотивы, они понемногу переставали казаться автору таковыми. Автор человек без психологического образования, но тем чище эксперимент: наблюдение за персонажем ведется последовательно, без попыток подогнать его под определение конкретного расстройства. Впрочем, не все персонажи этих рассказов имеют проблемы с психикой и в большинстве заблуждаются или просто специфически воспитаны. К тому же, чем больше они раскрывались, тем сильней размывалась грань своеобразия их отношения с миром, и так становилось ясно, что это хоть и необычные, но вполне нормальные горожане.
Алексей Павлюшин
Нормальные горожане
Сила искусства
В этом году Егору исполнилось тридцать восемь, и как многие представители своего поколения он уже успел пережить ранний кризис среднего возраста: развелся, завел любовницу, бросил ее и вновь озадачился вопросом жизненного предназначения. Целый год одевался по молодежной моде и вот уже месяц как понял, насколько жалко это выглядело на фоне его мятого лица и ранней седины. Знакомый врач Егора как-то сказал, что подобное поведение в целом нормально, но проявляется с разной степенью остроты в зависимости от типа личности. Иначе говоря, у интроверта показатели кризиса могут и не проявиться внешне, а в случае с экстравертными социальными установками Егора: узкие джинсы, бейсболка и яркая толстовка с принтом, изображающим, допустим, голову Бэтмена – дело нормальное. Сам Егор, конечно, подозревал, что эти стремления не особенно органичны для его лет, имея в виду и кризис среднего возраста, пускай даже и ранний, и набор экзистенциальных вопросов, с которыми, казалось, уже разобрался в молодости, и даже такую формулировку его знакомого врача, как «возвращение юношеского стремления», но… При том что он не страдал слабой сообразительностью, ничего из этого не могло повлиять на него хоть как-нибудь весомо, а настоящая ясность того, что необходимо поскорее из этого выбираться, пришла с осознанием факта самого наличия знакомого врача – это ли не признак солидного возраста? Впрочем, Егор готов был шутить как угодно, прежде чем признал настоящую причину принятия своего возраста и соответствующих ему социальных норм, как безысходности, – ей, как не странно, стали тексты песен рэпера Оксимирона. Вообще-то указателем стали не сами тексты как таковые, а скорее понимание того, о чем говорит (читает) этот самый рэпер, притом что замысловатость его текстов признавалась повсеместно. Егор даже где-то видел, как в одну из передач, посвященную современной музыке, пригласили полиглота Анатолия Вассермана для того чтобы он расшифровал некоторые предложения Оксимирона, озвученные ведущим. Егор выслушал известного эрудита и с изумлением обнаружил, что и без него прекрасно понял, о чем говорилось в текстах. Нет, Егор не считал себя книголюбом, просто читал десяток книг в год в рамках вечернего отдыха, а в связи с тем, что его знаний стало достаточно для определения информации, многими названной сложной, он, наконец, принял это как итог накопительного процесса. И хоть с Вассерманом ему вряд ли пришлось бы мериться эрудициями, но, очевидно, назрела необходимость собраться с духом и признать имеющуюся у него базу знаний, а вместе с тем свой вполне солидный возраст.
Не без труда он отказался от тесных рваных джинсов в пользу однотонных брюк классического кроя, сменил широкую куртку-парку на черное полупальто, стер десяток приложений из памяти телефона и удалил аккаунты в некоторых социальных сетях, неожиданно распознанных им как площадки для подростков. (Строго говоря, в своем распоряжении он оставил только «Фейсбук»). Возможно Егор действовал слишком быстро, и ему даже казалось, будто этот неожиданный поворот сознания в сторону условной взрослости – продолжение того же самого кризиса, точнее его новая фаза. Но здесь уже нельзя было ничего поделать, и любая попытка посмотреть на это отстраненно отзывалась попаданием мышления в некое слепое пятно сознания, и, сунувшись в него (для верности дважды), он больше не старался оценивать свое положение со стороны, предпочитая просто внимательно рассматривать каждый текущий момент.
Сознательный шаг в антураж взрослой жизни неожиданно отозвался отрезвляющим эффектом, и это Егору совсем не понравилось. Он вдруг осознал, что остаться подростком, просто напустив маску взрослого, уже не получается, будто теперь что-то внутри бесстрастно закрепляло сделанный им выбор и распространяло его на все пространство личности. Словно раньше он мог обмануть и себя и других, а теперь потерял эту способность.
Некоторое время спустя началось что-то совсем чудное. Вкусы Егора очень быстро претерпели – ни дать ни взять трансформацию, причем по большинству направлений: от еды до искусства. Допустим, совсем недавно он не мог смотреть на овсяную кашу, а теперь ничего другого на завтрак не хотел, словно ел ее всегда. Так же неожиданно Егор вдруг прекратил слушать молодежную музыку, вместо этого взявшись за аудиокниги, к тому же выбирал таких авторов, от которых прежде держался подальше: Достоевского, Л. Толстого и практически всю остальную когорту классиков. Кстати только теперь Егор начал понимать, каким образом оценивается ловкость того или иного писателя, и почему Пушкин в этом смысле еще какой «…ай да, сукин сын!».
Возрастная деформация продолжала гнуть Егора в дугу, и следующим этапом стало его увлечение кинематографом. Нет, не то, как это было раньше – включить какую-нибудь популярную дрянь в обеденное время или перед сном – теперь просмотр фильмов приобрел иной вдумчивый образ, а их выбор стал отличаться качественно. Сначала он взахлеб пересмотрел все самые популярные советские фильмы совершенно другим, до сих пор не доступным ему взором. И если такие картины как «Они сражались за родину!» и «12 стульев» незамедлительно были признаны Егором как классика на все времена, а после просмотра фильма «Москва слезам не верит» он не выдержал и произнес: «Правильно Меньшову Оскара дали!», то после фильма «Белый Бим, черное ухо», в Егоре что-то надломилось окончательно, и он уверовал в классику кино как в непогрешимый эталон. Под эту дудку ему захотелось придать анафеме всю современную кинопродукцию, особенно отечественную, и применить к ее производителям ту же меру, которую прилагают к пойманным ворам на арабских рынках. Но так же неожиданно Егор переключился на классику французского кино, и Годар с Кокто отвлекли его от желания расправы над отечественными киноделами (хотя, скорее всего, временно).
Общая перемена беспощадно вклинилась и в сферу тех привычек, которые Егор считал наиболее стойкими к борьбе с ними, и вдруг такое целеполагающее, если не сказать ритуальное дело, как пятничная вечерняя пьянка, перестало его увлекать. Это было нечто совсем новое и ни на что не похожее, Егор не понимал, как можно собственным разумением взять и приговорить себя к сидению дома в пятницу вечером. И ничего, если бы он так наказал себя за что-то, но нет – это был естественный поступок без назидательных причин и, что еще хуже, последующих сожалений. В редкие минуты старых настроений Егор, бывало, вскакивал и думал: «Вот черт – причудится же такое!», но искра решимости пуститься во все тяжкие скоро угасала, Егор успокаивался и к двенадцати часам ночи уже засыпал. Что касается женщин, то огонь желания горел уже не так яростно, как раньше – над регулировкой его горения неплохо потрудилась бывшая супруга, хотя нужно было отдать ей должное – она начисто лишила Егора его влюбчивости и иллюзорного романтизма, проще говоря, одарила трезвым взглядом при оценке женщин. Она же объяснила, что именно такая оценка и есть самая главная защита от женской манипуляции.
Может быть, огонь горел не особенно ярко, но все ж таки не погас совсем, и время от времени этот вопрос давал о себе знать. Лишив себя такого удовольствия как алкоголь, он с недоумением заметил, что и секс вдруг куда-то подевался. Обыкновенно, когда было одно, о другом он не задумывался, получая это автоматически – во хмелю всегда находились женщины, свободные от нравственных предрассудков, а теперь ему оставалось только пожимать плечами, будто он стал участником некоего недоразумения.
Если вопрос удовлетворения естественных желаний требовал всего лишь нового подхода, то вопрос общения с друзьями постепенно себя исчерпывал. Егорова трезвость не играла в плюс его приятельствам и выдержала лишь несколько общих посиделок с друзьями, которые и не думали бросать пить. Быть трезвым в компании невменяемо пьяных людей оказалось полнейшим идиотизмом. Наверное, так должен себя чувствовать психически здоровый человек, запертый в комнате с агрессивными шизофрениками, дружно исповедующими одну и ту же идею, но слишком абстрактную для ее внятного выражения – в общем, в Егоре проснулся сноб, несогласный делить пространство с теми, чьи действия нельзя предсказать. Кроме того, и друзья после тех же посиделок слегка разочаровались в некогда лихом собутыльнике и, после нескольких звонков вежливости с приглашением поехать на природу или пойти по барам, прекратили попытки вовлечь Егора в очередную вакханалию. Егор немного потосковал и даже придумал сравнение себя самого с одинокой банкой безалкогольного пива, давным-давно наблюдающей, как в холодильнике по соседству меняется ассортимент, а на нее смотрят только затем, чтобы разочарованно отвести взгляд и взять что-нибудь другое. «Безалкогольный изгой» – в конце концов назвал себя Егор, немного жалея о невозможности объяснить друзьям, что его «непитие» им самим уже не контролируется, и это даже не его решение, а скорее побочный эффект некоего большого процесса.
Хотя сейчас Егору было не до философии, ведь без женщин, друзей и спиртного он начал психовать и срываться на окружающих. Таковыми в основном оказались его подчиненные, к их несчастью, Егор занимал должность руководителя отдела продаж и теперь «песочил» всякого попавшего под руку по любому мало-мальски приличному поводу. На первых порах коллеги смеялись между собой над тем, как их прежде невзрачный начальник вдруг превратился в авторитарного и требовательного руководителя с лицом как с советского плаката. Но вскоре им стало не до смеха, когда Егор (теперь превратившийся в Егора Дмитриевича), лишил двоих менеджеров некогда обещанной премии. Тут уж все всполошились, и обсуждение поведения шефа приобрело более агрессивный характер, если не сказать злобный. Как бы то ни было и сколько бы версий такой перемены поведения начальника ни выдвигалось, все дружно пришли к одному и тому же выводу: причина – недавний развод Егора с женой. Назвали ее, но подумали, конечно, куда точнее: допустим, два менеджера, лишенные премий, одновременно прикидывали, что готовы даже купить Егору проститутку, лишь бы вернуть прежнее состояние шефа, и так же синхронно отказались от этой идеи, не сумев сообразить каким образом ее преподнести. Одна из сотрудниц отдела Алевтина тоже фантазировала на эту тему, но эта испытывала теоретическую готовность удовлетворить Егора Дмитриевича самостоятельно, и не только ради всеобщего спокойствия, – она тоже была одинока. В числе остальных в порождении химер участвовала и Аня, самая молодая сотрудница отдела, и, хотя непосредственно ее все это не касалось, кроме общего нервного напряжения, девушка активно включилась в фантазирование на тему успокоения Егора. В ее версии мнимых событий она выходила за Егора замуж, быстро рожала ему детей, от этого он расслаблялся, утопая в бесконечном счастье семейной жизни, – в общем, Аня, как и полагается нормальной молодой девушке, не особенно умела увязывать мечту с практической реальностью и отличать выдуманный порядок событий от наиболее возможного.
Сам Егор тоже фантазировал, но как только сообразил, что подавляющая часть его грез так или иначе имеет эротический контекст (в том числе с элементами специфических наказаний сотрудниц вверенного ему отдела), встряхнулся и всерьез задумался о необходимости знакомства с новой девушкой. Несмотря на нестабильное эмоциональное состояние, Егор изначально искал серьезных отношений. Он уже не желал притворять в жизнь любвеобильность Казановы (хотя конечно и раньше не особенно притворял, но всегда хотел). С одной стороны, потерянная в браке квалификация общения с женщинами не позволяла развернуть масштабную развратную компанию, а с другой – наваливалась какая-то лень и плохая переносимость физических нагрузок, о которой он узнал буквально недавно, – все это безвыходно склоняло его в сторону моногамии. Проще говоря, изношенный организм Егора, ведомый чувством самосохранения, сделал выбор в пользу одной женщины, хотя его ум неуверенно, но все же сопротивлялся и просил разнообразия.
Первые же потуги Егора выйти из состояния одиночества, в тот же час указали на его растерянность в смысле коммуникации. Первое, что он сделал, – это зарегистрировался на нескольких сайтах знакомств. Изнурительный просмотр многочисленных анкет закончился выстраданным решительным рывком – наконец, Егор выбрал, кому написать, и написал: «Привет! Давай знакомиться?!»,
«Привет! Давай! 2000 час, могу после шести», – ответила Снежана, поразив Егора в самое больное место. Внутри Егорова сознания одновременно столкнулись два быка, два барана и даже два рыцаря с копьями наперевес, одинаково ярко символизируя разумное нежелание связываться с проституткой и равную по силе охоту связаться с ней немедленно.
На этот раз от «грехопадения» Егора удержали его лень и нерешительность, и после этого случая он убедился в ненадежности такого способа общения, как сайты знакомств и, хотя, скорее всего, подавляющее большинство представленных анкет действительно принадлежали одиноким девушкам, ищущим долгосрочных отношений, для Егора этот метод поиска спутницы жизни себя исчерпал. Для чистоты эксперимента он несколько дней переписывался с тремя девушками, но с каждым полученным сообщением уверенность в честности преследуемых ими целей таяла. Особенно отпугивали обтекаемые формулировки ответов и игнорирование его предложений встретиться. В конце концов Егор посчитал, будто им как раз не хватает той конкретики и прямоты, которой обладала Снежана, к тому же фотографии в профиле каждой были уж очень идеальные, а это грозило большим сюрпризом при личной встрече. Вообще все они ему так быстро осточертели, что он удалил свои страницы со всех сайтов с предложением знакомства.
Фиаско, пережитое Егором на поприще сетевых знакомств, ничуть не подкосило его решимости продолжать поиск женщины уже в реальном мире. Эту попытку он воспринял по-философски, рассуждая что-то о первом блине комом, приплетая сюда массу других фольклорных выражений, потирая руки в предвкушении неминуемого успеха.
Следующим этапом назрела необходимость в стратегических реформах в плане подхода к знакомствам. И если опыт говорил о том, что в интернете полно проституток (не важно, что Егор всего однажды наткнулся на такую, и единичного случая было маловато для ведения статистики), то стереотип утверждал, что девушки, по-настоящему достойные внимания серьезного человека, собираются непременно в театрах.
Идея оказалась насколько глупой, настолько живучей, и Егору даже показалось, будто он понял, что это обыкновенное культурное заблуждение, и он уже догадывается, кто мог подсунуть ему эту мысль, подозревая мать (конечно, кому как ни ей знать, где лучше искать женщин для жизни!). Но словно не принимая всего этого в расчет, Егор не сумел побороть себя и выбрал спектакль с романтичным названием «Amore!», подкупающим своей прямотой. Купил билет в портер, напялил свой лучший костюм и притащился в обитель муз на полчаса раньше, с расчетом пошататься среди публики и, возможно, присмотреть потенциальную пассию.
В фойе было полно народа, и только и разговоров, что о режиссёре, соорудившем сегодняшний спектакль. В отзывах на работы этого постановщика его называли гением, а в комментариях к отзывам кроме прочего говорилось, будто он очень редко делится собственной гениальностью, да так редко, что имеет известность только в узком кругу искушенных театралов. Выходило так, что Егора принесло на представление эстета для других эстетов, а от подобной избранности, в общем и целом простой Егор ненадолго почувствовал себя не в своей тарелке.
В ожидающей толпе с вытянутыми лицами, как будто предвкушающими грядущую рефлексию, мелькали все больше женщины либо за сорок, либо уже пожилые. Егор не мог отделаться от вопроса: «Почему вокруг так много пенсионерок?» Ему казалось, что в этом возрасте наши люди не могут позволить себе похода в театр, да еще и на такое недешевое представление, ведь даже он, дееспособный и неплохо зарабатывающий, потратил семь тысяч на билет не без коррекции своего бюджета. От размышлений его отвлекла молодая девушка, не старше двадцати пяти, в черном узком платье с белым воротничком как у сорочки составленным из мелких жемчужин. Егор даже слегка удивился тому, что, глядя девушке в лицо, прежде рассмотрел платье и фигуру, ведь лицо ее было по-настоящему красивым. Эту оценку нельзя было назвать плодом исключительно частного мнения Егора, – девушка действительно была очень хороша. Чистое молодое лицо, правильный овал, высокий лоб, пухлые губы с легким нахальством в очертании, густые светлые волосы, забранные назад, но основой этой красоты, конечно, были глаза: большие голубые глаза, с притягательным взглядом проникновенной глубины и осмысленности.
Чем больше Егор любовался этой девушкой, тем больше сомневался, стоит ли пытаться познакомиться. Нет, со своей стороны он никаких колебаний в желании знакомства не испытывал, причиной замешательства стало сомнение, нужно ли это девушке. Воображение Егора рисовало размытые образы на тему, кем она могла бы быть. Черт подери, она ему так понравилась, что вместо того, чтобы ее просто хотеть, он заранее решил, будто он ей не ровня. Затем логика доделала остальное, и в конце концов итог рассуждений стал таким: «…она слишком утонченная для меня. Наверняка, гораздо образованнее и умнее… Возможно, даже какая-нибудь актриса и, может быть, подобно этому режиссёру – широко известная в узких кругах… А если так, то она, конечно, слишком развита для участия в популярных проектах и наверняка довольствуется исключительно камерными постановками».
Первый звонок к началу представления вырвал Егора из тупика пустых рассуждений. Основная масса народа двинулась в зал, но девушка, на Егорово счастье, осталась на месте. Он собрался с мыслями, сделал глубокий вдох, коротко взглянул в угол зеркала на стене и двинулся в направлении стола.
– Здравствуйте, а вы что в зал не торопитесь? – как можно более легко и уверенно произнес Егор.
Девушка с сомнением измерила его взглядом и, на секунду замерев в задумчивости, сказала:
– Ты что, здесь работаешь?
– Нет, совсем наоборот: ничего не понимаю в этих модных режиссёрах, открываю новые культурные горизонты, ищу более сведущую компанию…
– Познакомиться хочешь? – с насмешкой спросила девушка, еще раз окинув Егора уже более подробным взглядом.
– Я Егор.
– Не интересует. – сухо бросила девушка.
– Но постойте, вы не понимаете, что теряете…
– Сказали тебе: не интересует. Гуляй, нищеброд! – прошипела девушка, поглядывая на экран своего телефона.
На Егора буквально свалилась растерянность, повисла на плечах и застряла в мимике еле уловимой гримасой. Он безвольно отступил в сторону и группа из десятка спешащих на представление, подстегнутая вторым звонком, втолкнула его в зрительный зал, только слегка затормозив перед входом для контрольного предъявления билетов женщине строгого вида в хищных узких очках.
Впрочем, рассеянность отступила, как только Егор, продвинувшись по проходу, занял свое место. Теперь ему вспомнилась бывшая жена, точнее ее «истерический тренерский курс», называемый их семейной жизнью. Егор думал о том, что возможно она и лишила его всякого романтизма и научила смотреть на женщин трезво, но все это не имеет особенного значения, если не разбираешься в людях в принципе. В итоге сам собой напрашивался вывод о необходимости социализироваться в большей степени, чем теперь, и обязательно изучить хотя бы азы психологии и физиогномики, иначе от таких попаданий впросак можно вообще разочароваться в людях.
За какофонией оркестровой настройки, раздался третий звонок, двери закрылись, и свет в зале погас. Голоса аудитории утихли, откуда-то снизу послышался глубокий ритмичный стук барабана, и в лучах вспыхнувших софитов, по центру проступили четыре троса с грузами на концах. Своей грушевидной формой, грузы походили на кожаные бурдюки, подвешенные примерно в трех метрах над сценой. Снизу доверху тросы были обвешаны прозрачными тряпками с рваными краями. Вдруг с пола взлетели куски тонкой блестящей материи, имеющие очертания неровных овалов, и медленно, покачиваясь из стороны в сторону, поднялись на уровень чуть выше грузов и замерли, колыхаясь и часто дрожа контурами своих растрепанных краев. Из темноты сцены вперед выступили три арлекина на длинных ногах-ходулях, ряженные в комбинезоны из черно-белых ромбов и красные двууголки. Раздалась приглушенная тревожная музыка и клоуны громко зашептали нечто неразборчивое, должно быть по-итальянски, и ухватив каждый по куску материи, скрутили их так словно выжимали, и один за другим обвязали вокруг тросов. Вдруг арлекины нарочито-мерзко расхохотались и, взявшись кланяться и то снимать, то надевать свои шляпы, неспешно отступили назад и плавно растворились в темноте, а тросы стали медленно синхронно раскачиваться.
Егор пока не особенно понимал, что происходит на сцене, кроме того за тот краткий отрезок времени, пока идет спектакль его отвлекала соседка слева, пожилая женщина с взволнованным лицом, издающая громкое сопение, и тем громче и интенсивней, чем тревожней музыка и активней сценические действия. Егор даже вспомнил, что есть прибор для измерения кровяного давления, издающий подобные звуки, но, к сожалению, забыл, как он называется. «Тонометр!» – вдруг радостно подумал Егор и чуть было не рассмеялся собственному импульсу, а помешала тому соседка справа, спихнувшая его руку с подлокотника, пока пыталась примостить бинокль к глазам. Это дело оказалось пустым, потому что на сцене в этот момент снова погас свет и, если бинокль не был снабжен прибором ночного видения, это не имело смысла. Зал освещали только три тусклые лампы, установленные под балконом, хотя и этого света Егору оказалось достаточно, чтобы понять, как ему «повезло» с местом. Вокруг него – и спереди и сзади –сидели сплошь пожилые женщины (кстати, эта с биноклем тоже юность уже растеряла). Егор про себя назвал это свое положение: «Знакомься, сколько хочешь!» и вновь направил внимание на сцену, осветившуюся новым действием.
На фоне древних развалин появились деревья (судя по заостренным макушкам кипарисы), формируя собой просторную аллею, в ее центр выскочила высокая дородная женщина с распущенными черными волосами. Егору сначала показалось, будто она обнажена, но несколько секунд спустя стало ясно, что это всего лишь купальник телесного цвета. Кстати, масса людей в зале, по всей видимости, тоже посчитали женщину голой, что было хорошо слышно по сбивчивому, хранившему нераскрывшееся возмущение шуму, прокатившемуся по головам. Женщина растерянно металась от одной стороны аллеи к другой и, вскидывая ладони вверх, иногда призывно вскрикивала: «Amore! Amore! Amore!». Некоторое время спустя, сверху спустились еще два персонажа и повисли на том же уровне, на котором висели грузы тросов в самом начале. Тот, что слева, был в длинном белом балахоне в белом же парике и с крыльями, а тот, что справа, – с рогами и мохнатыми копытами. Оба держали в руках некие подобия удочек: у черта на конце лески висел золоченый рог изобилия, у ангела большое бледно-алое сердце, пульсирующее внутри слабым светом. Обе приманки повисли чуть выше уровня головы женщины, как вдруг заиграла дудочка заклинателя змей.
Егор встряхнулся, соседка слева вновь начала сопеть, а та, что справа, – неожиданно предложила Егору бинокль. Егор молча помотал головой и надавил на уголки глаз кончиками пальцев стараясь снять напряжение. «По реакциям этих старух можно измерять перепады действий!» – подумал Егор, и края сцены поглотила темнота, оставив видимой только аллею.
Героиня приподнялась на цыпочках и аккуратно прикоснулась к сердцу кончиком пальца, – раздался тонкий камертонный звон. Она улыбнулась и потянулась к рогу точно так же, коснувшись и его, но на этот раз заиграла громкая и насыщенная классическая музыка. Женщина повторила прикосновения еще и еще раз, пока не начала метаться в хаотично скачущих тонких красных лучах, изображая смятение. Героиня замерла так же неожиданно. Она мечтательно подняла лицо, и слева в затемнении проступило и исчезло сердце, пронзенное тремя мечами, а справа, такой же короткой вспышкой, проявился и угас образ богатого стола, усыпанного яствами. Женщина села на корточки, обхватила голову руками, и темнота поглотила ее.
Объявили антракт. Егор с нетерпением вышел из зала и стоя у зеркала в уборной и умывая лицо, отметил, что у него совсем нет привычки ни к такому освещению, ни к таким креслам, и уж точно к подобным представлениям. Глаза резало на ярком свете, стоило выпрямиться – спина «заныла», а та часть рассудка Егора, которая отвечала за понимание образности и содержания спектакля вообще, билась внутри в каких-то ментальных корчах. «Надо же было растянуть такое на полтора часа!» – думал Егор, желая срочно перекусить. Отстояв очередь в театральном буфете, Егор приобрел бутерброд с красной рыбой и кофе, отошел к только что освободившемуся столу и было снял пленку с бутерброда, как его окликнул приятный женский голос:
– Прошу прощения! Вы позволите? Все остальные столы заняты… Если, конечно, вы никого не ждете…
– Не жду. Пожалуйста! – сдвигаясь к стене, машинально произнес Егор, вместе с тем думая: «Вот она, моя удача!».
Девушка оказалась довольно приятной и ожидаемый Егором подвох, допустим в виде сопровождающего ее мужчины, оказался пустым опасением. Она не только представилась, но и сделала это первой, что, по мнению Егора, прямо указывало на ее общительность в не меньшей степени, чем симпатию к нему. И вот, казалось бы, куй железо пока горячо – шути, рассуждай, спрашивай, в общем, увлекай девушку разговором! Но нет, теперь Егора словно подменили – он слишком сосредоточился на бутерброде, чтобы говорить на абстрактные темы. Эта девушка была прекрасна, но она только пила кофе и ничего не ела, а жрать при ней бутерброд с рыбой Егор не мог, опасаясь спугнуть.
Девушка завела разговор на тему атмосферы представления, а Егор косился на бутерброд и думал, вот бы только улучить свободную от разговора минутку – минутку одиночества, хотя он бы управился быстрей – просто проглотил бы этот бутерброд «живьем», чтобы сразу приобрести смягченный благообразный вид и спокойно пить кофе мелкими глотками. Но чертова баба не собиралась ни порыться в сумочке, ни почитать сообщения в телефоне или кому-нибудь позвонить – она была сосредоточена на рассуждении, обращенном к Егору.
– …вы знаете, этот режиссер очень удачно выступил со своим предыдущем спектаклем. Я, тогда как раз была в Барселоне, просто туристкой, и попала на фестиваль – представляете! А там: Люк Персеваль, Тони Сервилло, – и все в одном месте! Обещали даже Херманиса, но, видимо, что-то пошло не так, и его так и не было. – мечтательно улыбнулась новая знакомая Егора.
«Да ты что – ну надо же – вот так просто приехала и сразу на фестиваль?! Вот это удача! А без Херманиса понятное дело – какой фестиваль, – баловство одно!» – с издевкой рассуждал Егор мысленно, не представляя, с чего она взяла, что ему известен хоть кто-нибудь из названных, и что конкретно – в его наверняка нервозном образе – выдает хотя бы намек на подобный интерес? Но девушка и не думала останавливаться.
– Кстати, вы заметили некую перчинку дионисианства в, очевидно, очень христианском взгляде режиссера на постановку? С одной стороны, опора на женское тело, но на самом деле, конечно, душу, требующую любви, а с другой – типичная монотеистическая двойственность: вот тебе черт и ангел – пожалуйста, выбирай! – Егор только задумчиво кивал и пил остывший кофе. – А как вам этот антураж? Мне кажется, он куда больше подошел бы мюзиклу или рок-опере, или, скорее, даже балету? А еще мне кажется, постановщик – скрытый оккультист: одно использование в декорациях символизма карт таро – чего стоит! – Егор только развел руками, как бы говоря: «Очевидность этого смешно обсуждать!», хотя, конечно, понял мало из сказанного.
Раздался звонок ко второму акту. Новая знакомая Егора выразила нетерпение узнать, чем продолжится спектакль и присоединилась к публике, понемногу продвигающейся в зал. Егор согласно кивнул, между тем рассеянно пытаясь сообразить, что ему делать: кофе заглушил голод настолько, что оправдать перед собой быстрое поглощение бутерброда он бы уже не смог, поэтому, улучив момент, замотал бутерброд обратно в пленку и сунул его в карман.
Вернувшись в зал, Егор с недоумением поймал себя на некоем облегчении. И, размышляя о том, что здесь ему никто не станет докучать «Херманисом и компанией», еще подумал: «…вот где все наши!» – и, еле сдерживая улыбку, занял свое место посреди знакомых уже старух.
Продолжение спектакля разразилось активным сценическим действием и канонадой духовых инструментов. Прежде псевдонагая героиня сейчас была одета в длинное ярко-желтое платье, носила корону и восседала на высоком троне, установленном на насыпи из овощей и фруктов. Она смотрела вперед, держа в руке посох, на котором кое-где виднелись тонкие веточки с зеленой листвой, в то время как по сцене сосредоточенно металась группа рыцарей, как полагается, в доспехах и с мечами, наверное, изображая маневры.
Героиня ударила посохом о пол, и музыка остановилась. Рыцари медленно отступили в темноту и замерли тенями в глубине сцены. Королева снова ударила посохом и опять воскликнула: «Amore! Amore! Amore!». Стоило ее возгласу угаснуть, вдалеке заиграл барабан. Его звук все приближался и нарастал, пока на сцену не вышел карлик, ряженный арлекином. Он ловко отбивал марш на старом барабане и позвякивал круглыми колокольчиками на своих остроносых башмаках. Вслед за барабанщиком тянулся строй из мужчин в пестрых нарядах, кружевных воротниках и шляпах замысловатых форм с перьями и лентами. Хотя, стоило карлику скрыться за кулисами, следующий за ним принц взялся кланяться в приветствиях, обращенных королеве, а строй превратился в очередь. Теперь уже каждый кланялся и рассыпался в реверансах, но королеву не впечатлил ни один, и, судя по выражению лица, она злилась все сильней, пока зловещая музыка с нарастающим накалом и беспорядочно скачущие красные и фиолетовые лучи маленьких прожекторов, бьющих снизу, окончательно ни указали на ее бешенство. Свет на сцене медленно погас, и только алые вспышки из глубины кулис освещали очертание трона и контуры мечущихся фигур.
Музыка резко оборвалась, и сверху спустился огромный голубой светящийся диск, судя по всему, символизирующий луну. В холодном свете, куда более искусственном, чем прежде, проявились очертания королевы, трона и очереди к нему, но теперь королева была в черном и держала меч, острием вниз, а очередь состояла не из благородных вельмож, а из рабов в рубище и цепях. Каждый раб нес между ног деревянную палку и на очередной выкрик королевы «Amore!» делал шаг и бросал палку к подножию трона.
Егору казалось, будто содержание спектакля не выделяется особой сложностью или очевидным накалом эмоций, и потому для него было загадкой, откуда взялось такое напряжение в атмосфере зала. Кстати, поведение его соседок это тоже подтверждало: та, что громко сопела, теперь даже иногда закашливалась, а держательница бессмысленного бинокля часто вытирала лоб платком.
Режиссер тем временем и не думал жалеть разгорячившихся зрителей. Он учинил на сцене нечто вроде средневековой революции из ярких вспышек мелькающих теней, бегающих кругами рабов и рыцарей, – и все это, понятное дело, под аккомпанемент тревожной музыки.
Как только бесчинства улеглись, на сцене вновь появилась героиня. Она стояла на том же месте, только в этот раз на коленях и в окружении человеческих черепов. Ее глаза закрывала повязка, и руки были связаны за спиной. Вместо очереди из принцев или рабов ее окружали рыцари. Они подняли мечи рукоятями вверх, произнесли нечто похожее на какое-нибудь заклинание или клятву, и, синхронно опустив клинки вниз, сформировали вокруг героини некое подобие изгороди.
Теперь героиня осталась одна в кругу мечей. Она шевелила губами, и в этот момент ее осветил луч проектора: за ее спиной побежали кадры танцующих на лугу обнаженных мужчины и женщины, а высоко над ними светило солнце. Героиня опустила голову, и свет на сцене плавно угас, синхронно со звуком. После долгой паузы круг, обнесенный мечами, осветил тусклый голубой луч: от склонившейся женщины поднялся кусок прозрачной ткани и рывками поплыл вверх подобно медузе. Послышался звук ветра, и ткань плавно упала вниз. По потолку театра поползли разноцветные круги, а сцена тем временем ослепла темнотой. Раздался громкий короткий механический звук, подобный треску подзавода часов, и все снова стихло.
Когда включился свет, над сценой опять висели тросы с грузами на концах. С пола вновь поднялись куски ткани и повисли на уровне грузов. Опять на сцену выскочили арлекины на ногах-ходулях, которые так же, как в начале представления, привязали ткань к тросам и, хохоча, исчезли в темноте, а грузы со скрипом и треском начали раскачиваться подобно маятникам или языкам колоколов.
Овации не смолкали минут десять. Егор бил в ладоши как завороженный, попеременно глядя на отбивающую поклоны труппу и на гремящий аплодисментами зал. Позже, стоя в очереди в гардероб, Егор не переставал задавать себе вопрос: «Что это было?». Этот спектакль что-то сделал с его головой: окружающие его люди теперь воспринимались иначе, притом что внешне остались теми же самыми, а пространство наполнилось некой плотной атмосферой, какой наливается воздух на море в знойные дни. Но в помещении не было жарко: это был другой зной, он как бы пробрался в сознание и уже изнутри заставлял так воспринимать окружающий мир. Егору было тесно. Ему захотелось поскорее выйти на улицу. Желание стало таким сильным, что впопыхах он подал свой номерок гардеробщице раньше двух его знакомых старух (непонятно, как оказавшихся в очереди впереди него, хотя он вышел в двери раньше).
Улица давно залилась синеватым ночным воздухом, порезанным на куски светом множества уличных фонарей. Егор вышел из-под театрального козырька и, не застегивая пальто, перешел через пустую проезжую часть, пока не остановился перед клумбой сквера. Он поднял глаза к небу и, глядя как в лучах фонарей колеблется водяная пыль,– ни дождь, ни снег, а именно водяная пыль,– вздохнул и подумал: «… нельзя сказать, что она идет, как все остальные осадки, она скорее движется или в крайнем случае висит, а выпадает только в качестве мелких росинок, которые плохо держатся на поверхности одежды или волос и быстро испаряются при комнатной температуре…».
Какое-то новое, чересчур легкое чувство носилось в голове Егора. Он не мог понять, откуда оно взялось, и, хотя это было скорее приятно, чем наоборот, удовольствие от него проявлялось настолько специфическим образом, что его хотелось унять и стереть, в пользу уже привычного мировосприятия. Егор подумал, что с таким состоянием наверняка мог бы справиться алкоголь, но, стоило только вспомнить о своем недавнем решении сменить образ жизни, от этого способа пришлось отказаться. К тому же факт потери друзей на фронте своей трезвости окончательно расправился с этой мыслью. Егор почти бездумно пялился на увядшие цветы в овальной клумбе, когда рука сама влезла в карман и вынула бутерброд. Пока Егор ел бутерброд, он смотрел на себя как будто со стороны, фиксируя факт происходящего так, как если бы за ним наблюдал человек, допустим, идущий мимо. «Какой-то чудак в пальто и костюме ест бутерброд с рыбой (или с чем бы то ни было другим) и задумчиво смотрит на мертвую клумбу… Он, наверное, что-то узнал? Или откуда-то убежал? А может быть что-то решил? …или пьяный? В любом случае человек довольно странный и нужно обойти его стороной!». Егор съел бутерброд и уставился на пленку, еще подумав, что она похожа на ту прозрачную ткань из спектакля: «…значит, эти клоуны кормят время заблудшими душами? А режиссер-то, похоже, сволочь. Хотя наверняка считает себя справедливым… а какая сволочь не считает? И вообще, сволочь не может знать, что она сволочь! Или он хотел сказать, что, сделав неправильный выбор, ты становишься заложником времени? А какой правильный – выбрать сердце и плясать голыми на траве? Или это обратная метафора, на тему «счастливые часов не наблюдают»? То есть несчастные только и делают, что наблюдают ход времени?
– Да ну их чертовой матери! – шепнул Егор и выпустил пленку из рук, но так и не попав в урну, она взлетела над сквером, подхваченная порывом ветра… – С ума можно сойти: вот тебе и познакомился! «…фестиваль, Барселона!..»
Егор застегнул пальто, пересек сквер и, свернув на проспект, перебежал пешеходный переход. Сидя в автобусе, он отметил, что это новое легкое чувство, все же осталось при нем, и с ним не смогли расправиться: ни размышления на тему спектакля, ни отказ от них, ни даже этот бутерброд из театрального буфета, – и теперь уж придется с этим смириться.
Стараясь оправдать свою улыбку перед остальными немногочисленными пассажирами, Егор уставился в экран телефона. На очередной остановке в автобус вошли еще несколько человек, Егор даже не поднимал на них глаз и отвлекся от рассматривания давным-давно потерявших актуальность фотографий, только когда его окликнул женский голос:
– Егор?
Он посмотрел вперед с настороженностью и, увидев перед собой привлекательную женщину лет тридцати, ничуть не расслабился. Ему почему-то подумалось о каком-нибудь лихом загуле прошлого, кроме прочего мелькнула мысль о детях и угрозе выплаты алиментов. Он собрался с мыслями и спокойно ответил:
– Допустим.
– Ты меня не помнишь? Я Аня, мы в одной школе учились, правда, я годом позже. Вы с моей сестрой в одной компании тусовались, – Наташа, – она сейчас в Германии.
Егор с горем пополам вспомнил, о ком речь. Он облегченно вздохнул и сдвинулся к окну, приглашая Аню присесть рядом.
С обновившейся ясностью к Егору вернулась легкость, а за ней открылась и разговорчивость. Аня тоже особой сдержанностью не отличалась, и разговор сложился вполне. Не считая приветствий и дежурных вопросов, первым же делом они разболтали друг другу о своем одинаково-свободном семейном положении, впрочем, никто никаких особенных сожалений по этому поводу не высказывал. На прямой вопрос Ани, почему от Егора несет рыбой, он с удовольствием описал ей весь прошедший вечер, опустив только причину похода в театр. Аня хохотала и уверяла, что такого не бывает даже на ее работе, хотя она занимается организацией детских праздников.
Егор еще не успел привыкнуть к своей новой легкости, но уже встретил человека, в котором ее было многократно больше, и эта догадка поражала его куда сильней, чем события всего сегодняшнего вечера. Будь Егор любителем совпадений, он бы увидел добрый знак в том, что Аня живет всего лишь в паре кварталов от него, но как прагматик и реалист, просто отметил удобство организации их следующей встречи, против которой, кстати, она не возражала. Но не смотря на свой реалистичный взгляд на мир, Егору все же пришлось признать мистическую силу искусства, универсальную в своих проявлениях. И хотя прикосновение к ней нельзя заблаговременно рассматривать как гарантию получения того, чего хочешь, но стоит только дойти до конца предлагаемых обстоятельств, приобретаешь нечто куда более тебе подходящее чем то, что мог выбрать самостоятельно.
Чужой дневник
У нее было четверо по лавкам котов и круглый, как одуванчик шпиц, ее звали Дуся, а новым знакомым она представлялась Дульсинеей, иногда привирая будто это ее полное имя. Она любила носить бархатные брюки, кроссовки на высокой платформе и безразмерный, как балахон волшебника, плащ песочного цвета. Плохо развитая мускулатура делала ее чересчур тощей, зато ей самой нравилось, как выпирают скулы на ее бледном лице. Кстати, когда ее спрашивали, как заполучить такую бледную кожу, она вполне серьезно отвечала будто это очень просто и только, и нужно, что загорать под луной вместо солнца. Еще у нее была шикарная кудрявая шевелюра одного цвета с соломой, тонкий остренький носик и большие васильковые глаза.
Мир видел Дусю художницей и, хотя к ее образованию это не имело никакого отношения – всё ее существо пропитывало искусство. Она рисовала гуашью и акварелью, лепила из глины и пластилина, писала маслом и акрилом по холсту и картону и даже ткала коврики из узких полосок текстиля. В ее квартире на всяком свободном месте стояли ряды картин, из-за шкафа выглядывали гипсовые скульптуры, укрытые полотном, а стену в гостиной сплошь закрывали небольшие акварели. В крайней комнате, когда-то превратившейся в художественную студию, по стеллажам стояли ряды миниатюрных статуэток, по стенам висели гипсовые лица с раскосыми глазами, а на широком столе, как правило стояла заготовка какого-нибудь бюста или форма для маски.
Дуся любила гостей и по выходным в ее квартиру нередко набивался пестрый косяк творческого народа всех мастей. Знакомились, пили, иногда по настроению пели под гитару или просто говорили, каждый о своем. Творческий человек он такой – только и разговоров у него, что о себе самом, о художественных находках, новом взгляде, и прочие формы восхваления своей невообразимой уникальности. У Дуси, в этом плане имелась целая статистическая база. Она очень любила моменты, когда в какофонии глухих друг к другу голосов, вдруг выделялся один особенно яркий, вот из таких и складывалась история ее наблюдений. По этому поводу, с некоторых пор, Дуся вела что-то вроде дневника и первой записью в нём оказался Достоевский.
____
Записано со слов полупьяного студента филолога:
«Все же читали Идиота?! Ну ладно, если не читали, то смотрели кино или хотя бы слышали о таком романе. Федор Михайлович сочинил… Так вот, я тут понял, что весь русский характер там разложен по полкам. Не верите? А вот смотрите, кто основные действующие персонажи романа? Князь Мышкин, Парфен Рогожин, и Настасья Филипповна Барашкина. Князь Мышкин олицетворяет сострадание, смирение и сверхъестественную правдивость. Парфен рогожин – это в чистом, даже преувеличенном виде сочетание звериной силы, страсти и мужества. Настасья Филипповна представляет собой образованную, умную, но травмированную ранним интимным опытом женщину, пользующуюся большим успехом в обществе. И я говорю, эти трое – это одна сущность. Один персонаж! Для подтверждения этого наблюдения, можно взять любого другого персонажа романа, чтобы немедленно понять – любой из них хоть и непохож один на другого, но каждый это цельная личность. И хотя любой из них время от времени срывается, эмоционирует, жалеет о своих словах и поступках, это эмоции и поступки цельного человека, по сути своей с каким ни есть, но единым стержнем или центром. Все, кроме троих центральных персонажей. И если посмотреть повнимательней, не у одного из этих троих нет конкретной цели. У всех остальных есть, а у этих троих нет! Взять Мышкина – это тот, кто несет правду и благо, но без того кому можно его передать, он дезориентирован, ему нужен…нет, он ищет бога в глазах собеседника и неспособен обнаружить его в одиночку. Рогожин очень похож на него в этом, но его знак отрицательный, он тоже человек без курса, но его метания страшнее для окружающих, потому что он мыслит не абстрактными формами, где можно заблуждаться практически без вреда для окружающих, а материальными. Он существо транслирующее энергию земли и огня – пока мечется и ищет, он давит и разрушает. Настасья Филипповна тоже никакого направления или стремления не имеет. Все что у нее есть – это ее психологическая травма и при всем образовании и опыте, именно травма и есть ее центр. При поверхностном изучении можно подумать, что ее интересы меркантильны и это ее цель, но нет – деньги, выброшенные в камин тому доказательство. Барашкина тоже способна на покой только глядя кому-то в глаза, но ей необходимы две пары глаз: дикие и страшные Рогожина, и смиренные и болезненно-честные Мышкина.
Не представляю это ли имел в виду Достоевский, но для меня очевидно – эти трое, в той или иной степени общая проекция русского человека. Здесь вам и необузданная природная сила в лице Рогожина и ментальная часть в лице Барашкиной и конечно духовность в образе князя Мышкина. Казалось бы, всё, как у любого другого народа, но изображением именно русского человека, из этого трио, делает степень влияния друг на друга. По сути после всех перебранок и перипетий Настасья Филипповна, то есть ментальная часть, сдаётся части витальной, то есть Рогожину, но ей слишком тесно в предложенных рамках, пропитанных ревностью к духовной части, то есть Мышкину, тогда она бунтует и гибнет. Но та дикая природная сила (Рогожин), так и не поняла, что она всегда стремилась именно к духовной энергии и только по примитивности собственной натуры, убила единственного проводника, способного передавать эту энергию ей. А дальше, как с любым последовательным балансом, как только исчез мост, соединяющий противоположности, то и они сами изменились навсегда. Духовная часть впала в анабиоз, а витальная дикая натура, оставшись одна, оказалась на каторге собственного одиночества, где нет ничего кроме ее отражения и куда не глянь, вокруг только тоска и беспросветность.
Это же наш человек – своими руками угробить работу ума, понять, что без ума духовное не может проявляться во вне и впасть в традиционную тоску от безысходной ясности, что жизнь опустела, а другой уже не будет…»
Второй главой в дневнике числился диалог, записанный за художником и начинающей буддисткой.
«– И, как ты определяешь, где добро, а где зло? – спросил самодовольно художник.
– Это очень просто: добро – это отсутствие зла, как свет отсутствие тьмы, – ответила девушка.
– А тьма, по твоей логике, это отсутствие света? – ехидно наседал художник.
– Да. И ясность этого куда важнее, чем то, как это выразила я. В этом мире понимать, что тьма – это отсутствие света, куда вернее, чем знать, что свет – это отсутствие тьмы.
– Но это же естественно! Даже примитивно!
– Полностью согласна – это естественно. Куда естественней чем сама природа. Еще, я бы сказала, что это просто, как и полагается истине, а слово «примитивно» больше говорит о самом произносящем, чем о истине.
– О чем же оно говорит?
– Говорит, например, о вашей привычке к соревнованию или сказать иначе сравнительному анализу. Но истина в сути своей лишена возможности конкуренции, по этой причине ее нельзя назвать примитивной или изящной, полезной или бесполезной. Она – это ритм, а не определение…нет истинных слов, нот или чисел…
– Хочешь сказать, ты знаешь истину?!
– Иногда. Как и любой человек, умеющий слушать себя. Если бы знала постоянно, я бы стала Буддой… Но мне кажется, ты думаешь, что истина – это информация? – художник промолчал, тогда девушка продолжила, – Чтобы было понятно, что я имею в виду, возьмем, например, философа и допустим, что он потратил много лет, на изучение массы текстов, символов и значений, но истина осталась так же непостижима, как и прежде. Он кричал в небо, я готов тебя принять, откройся и одари меня ясностью, и я передам ее остальным, но истина оставалась нема. И однажды, когда разочарование поиском переросло в принятие безысходного, наш философ просто шел через парк, бездумно шагая, взглянул на сиреневый куст и понял всё… Нет, не всё что хотел, а гораздо больше. Он одновременно парил среди звезд, плыл пестрой рыбкой вдоль океанического рифа, лежал каждой песчинкой в пустынных барханах и летел каплями дождя из разъярённых молниями туч. Вдруг, ему захотелось это записать, но истина немедленно ушла, оставив философу только тени и полутона. Истина не любит, когда ей хотят завладеть, она не любит пошлых гуру, она не нуждается в популярности, рекламе и распространении, она приходит к каждому в отдельности. Где нет ума, там есть истина, где есть ум там только информация. А когда наш философ наконец понимает, что истина временами приходит к каждому и его стремление – это всего лишь тщеславное желание знать больше других, он снимает свою ученую шапочку и начинает просто жить, ведь жизнь и есть самая понятная человеку формула истины…А если сказать не так романтично, то истина открывается тому, кто совпадает с ней ритмически.»
Следующая запись содержала монолог сильно пьяного искусствоведа, как реакцию на вопрос не менее пьяной массажистки, «…что же такое искусство!?»
«По здравому разумению, изначально, искусство – это подражание природе и чем копия ближе к подлиннику, тем более – это искусство. Проще сказать, пейзаж, отображенный не только с близкой к фотографической точности, но и перенесший настроение природы, царящее в часы написания полотна, это можно считать искусством. Кстати, это прекрасно проверяется разницей между оригинальным полотном и его фотографией. И пускай фотография будет сделана самым лучшим сверхчувствительным оборудованием она никогда не сможет даже приблизительно передать психоэмоциональную силу настоящей живописи. Все эти книги, альбомы, буклеты с картинами великих мастеров – это просто реклама, приглашение исследовать оригинал и не более того. Они никогда не сумеют хотя бы приблизительно дать прикоснуться смотрящему к энергетике подлинников.
Ещё, настоящее искусство – это кровь, пот, разочарование, страх и только редкая в статистическом смысле, удача или еще более редкий триумф. Истинный художник – это авантюрист! А с точки зрения конформиста и вовсе сумасшедший…кстати нередко – это объективно так. Великая масса тех, кто посвятил себя музыке, литературе, живописи и прочим от них производным, были если не умалишенными, то, как минимум эксцентриками. Каждый из них идя путем искусства находил своё: один еще учась в академии снискивал себе славу, а иной бросал на алтарь Мельпомены несколько десятилетий и уходил в мир иной лишенный всякого признания, а порой и рассудка. Так что, никаких гарантий в искусстве нет, а для тех, кто хочет одарить мир новым жанром и вовсе нужно готовится к бездне насмешек и беспощадной критики.
Что касается критики. Первым делом нужно понять, что критика бывает не только негативной, хотя конечно чаще она проявляет себя именно так… Любому творцу, особенно начинающему, перво-наперво нужно научиться не боятся критики, в противном случае это немедленно повлияет на его произведения. А в произведениях важно не соответствие требованиям современного дискурса или моды, а именно незамутненная индивидуальность художника. Именно художник определяет эпоху, а не наоборот! Хорошо, я немного сбавлю обороты… Но вы, как всякие разумные слушатели скажете универсальное, если учишь, как не надо – предложи решение. И оно у меня есть! Вам необходимо понять одну единственную вещь – у каждого человека независимо не от чего, есть изначальное право на творчество и это право непогрешимо, и не может быть ограничено ни слабой ремесленной подготовкой, ни условиями жизни, ни степенью интеллектуального развития. Если понять это однажды, никакой страх забвения, никакой критик, вас не остановит… Кстати, есть еще одно, что нужно понять – право окружающих на творчество, точно такое же непогрешимое и святое, каким обладаете вы. И если получится закрепить это в голове, то и критик становится не вредителем, а скорее вашим сотворцом. Пускай он негодует и разносит вашу работу, но хочет он того или нет – он участвует в процессе вашего творчества, а значит вы ему не безразличны. И это прямо указывает на общественный отклик на ваше детище, пускай и устами сноба и задиры. В конце концов, где есть настоящая критика, там нет места цензуре и это необходимо ценить.
О цензуре… А цензура зверь неоднозначный! Как правило под определением цензуры проходит понятие политическое. Так сказать, ограничение властью неудобных или вредных для нее высказываний, имеющих гипотетическую возможность внести беспорядок в избранный государственный курс. Но видов цензуры куда больше. Например, морально-этическая, куда можно внести культурно-этническую, национальную, узкосоциальную. Допустим живет себе народность где-нибудь на островах и само собой имеет свои правила и порядки быта и отношений, выработанных годами, и приходит цивилизованный человек, смотрит и говорит, что нельзя жрать мясо мартышки и необязательно во время брачных игр бить женщину по башке дубиной. И думать не надо как сработает культурно-этническая цензура – повесят этого горе миссионера на входе в селение и продолжат жить, как жили. В узкосоциальных средах цензура будет помягче, но и там ее достаточно, особенно в монастыре, тюрьме или армии. Морально-этическая цензура в широком смысле – это изначально синоним гражданского кодекса… Это всё в общем и целом ясно, но мне думается, что вам полезнее будет узнать, что же такое цензура художественная. Для начала, я думаю все согласятся, что высказывание в любом виде творчества должно быть самым широким, в масштабах замысла и коль уж скоро мы беремся художественно отражать жизнь, то ее необходимо копировать во всей красе и мерзости, не обращая внимание не на эмоции, не на психологические уловки. Художественная цензура в этом случае – это, как правило самые грубые и узкие рамки морали…Да, мораль держит нас на плаву, как единый социум, что-то вроде «если я не ем соседа – это залог того, что сосед не съест меня», и здесь и кроется парадоксальное, ведь именно мораль зачастую наносит первый удар по настоящему творчеству. Заштриховать, стереть, закрасить, надеть трусы на Аполлона и халат на Афродиту! Но глашатаи этой самой морали словно забыли, что обнаженное тело в искусстве – это не то же самое, что обнаженное тело в порнографии и, как заворожённые транслируют собственные скрытые желания и комплексы, вынося их на публику в виде запретов, прикрываясь необходимостью сохранения высоких моральных норм. А на самом деле – это носители такой же физиологии, но невостребованной противоположным полом. А с личным неудовлетворением, в том числе сексуальным, оказывается можно бороться указанием на моральные грехи общества. Но я не устану повторять – тех чиновников от культуры, которые ставят знак морального равенства между Венерой Боттичелли и календарем от Playboy, словом из трех букв на стене дома и стихами Лермонтова на той же стене, ни в коем случае нельзя подпускать к управлению даже краеведческим музеем, не говоря уже о большем. Но я отвлекся… ах да цензура. Но художественная цензура – это не самое страшное, куда страшнее для художника самоцензура. И если она начнет подавать признаки жизни не вздумайте ее игнорировать – ведь это верный признак внутриличностного раскола. Вы конечно спросите, как она проявляется, и я вам отвечу. Когда вместо свободного выражения замысла произведения вы начинаете подменять точные и ясные слова эвфемизмами, когда страх высказывания выше творческого импульса, когда страх ответственности за честное слово не позволяет его произнести – это и есть самоцензура. Но самое страшное даже не в страхе, а в том, что сам творческий замысел никуда не девается и никак не изменяется – он продолжает существовать внутри и под давлением страха, начинает искать другие пути самовыражения, а внешне подчас это проявляется жутко: алкоголизм, наркомания, маниакальные проявления. Не смотря не на что не подавляйте свой творческий потенциал, иначе он вам отомстит, а тот цензор, чем бы он не прикрывался – он либо глупец, либо сволочь потому что своим запретом, он убивает творческий порыв, а ведь за ним вполне может скрываться гений, что несомненно единственное социально приемлемое чудо.»
Следующим пунктом в дневнике, шел спор на тему семейных ценностей. В роли спорщиков выступал взвинченный студент института кино и телевидения и бывший театральный актер, а ныне сценарист телевизионных сериалов.
«Нужно понять, что семья, как институт себя исчерпала, – небрежно объявил студент.
– Это очень интересно. И если это так, то как общество держится вместе? – уточнил сценарист.
