скачать книгу бесплатно
Первостепенной важности события произошли 25 февраля: в то время как шляхетство и верховники занимались бумаготворчеством, Анна Иоанновна, хорошо осведомленная о брожении шляхетства, недовольная верховниками, приступила к решительным действиям. Надо было спешить, ибо по Москве носились упорные слухи о намерении Верховного тайного совета взять под стражу главаря шляхетского движения А. И. Остермана, князя Черкасского и Барятинского. Слух имел основание, ибо все понимали, что, лишив оппозицию руководителей, верховники без труда одолеют разрозненные группировки шляхетства.
Утром 25 февраля, когда Верховный тайный совет заседал в Мастерской палате Кремля, туда явились 150 человек, преимущественно военные во главе с князем А. М. Черкасским, генерал-лейтенантом и майором гвардии Г. Д. Юсуповым и генерал-лейтенантом Чернышовым, по словам Вестфалена, «с великим шумом» и потребовали удовлетворения своих требований, изложенных в челобитной. Присутствовавшие члены Верховного тайного совета обещали доложить об этом императрице, но челобитчики, не доверяя обещанию верховников, сами решили обратиться к ней. Дальнейшие события подробнее всего описаны датским посланником Вестфаленом.
Явившиеся к императрице челобитчики были ею благосклонно приняты, после чего они вновь появились в покоях Верховного тайного совета, где выразили полное удовлетворение оказанным им приемом императрицы. Князь Юсупов высказал мнение, что внимание императрицы к подданным заслуживает с их стороны искренней признательности, а князь Черкасский добавил: «Мы не можем возблагодарить ее величество за все милости к народу как возвратить похищенное у нее, то есть ту самодержавную власть, которой пользовались ее предки». И далее воскликнул: «Да здравствует наша самодержавная государыня Анна Иоанновна!»
В такой обстановке Долгоруким и Голицыным ничего не оставалось, как заявить: «Пойдем, присоединимся к другим и да будет так, как предопределено св. Провидением». Все направились во дворец к императрице, которой выразили благодарность за подписанные кондиции и в то же время высказали просьбу, чтобы она разрешила собраться всему генералитету, офицерам и шляхетству по одному или по два от фамилии, чтобы по большинству голосов определить форму государственного правления. В заключение челобитчики заявили: «Всепокорно нижайше желаем и обещаем всякую верность и надлежащую пользу вашему величеству изжаловать и яко сущую всего отечества мать почитать и прославлять во веки бессмертные будем»[53 - Корсаков Д. А. Указ. соч. С. 184–188; Юхт А. И. Указ. соч. С. 282–289; Источниковедческие работы Тамбовского пединститута. Вып. I. Тамбов. 1979. С. 67–103.].
В. Л. Долгорукий предложил императрице удалиться в кабинет, чтобы вместе с министрами обсудить челобитную, но к ней подошла с пером и чернильницей более решительная и властная Екатерина Иоанновна и произнесла роковую фразу: «Сестра, теперь не время рассуждать и так долго раздумывать». Императрица положила резолюцию: «Учинить по сему».
Шляхетство удалилось на совещание, а оставшиеся в зале гвардейские офицеры кричали: «Не хотим, чтоб государыне предписывались законы, она должна быть такой же самодержицей, как были ее предки». Гвардейские офицеры не ограничились выражением своего желания, они в ответ на призыв утихомириться прибегли к угрозам: «Государыня, мы верные подданные вашего величества, мы верно служили прежним великим государям и сложим свои головы на службе вашего величества; но мы не можем терпеть, чтоб вас притесняли. Прикажите, государыня, и мы сложим к вашим ногам головы ваших злодеев»[54 - Соловьев С. М. Указ. соч. С. 213.].
Угроза гвардейских офицеров оказала решающее влияние на дальнейший ход событий. Она прибавила уверенности как Анне Иоанновне, так и сторонниками самодержавия – шляхетству. Императрица, опираясь на поддержку гвардии, отрешила от командования ею фельдмаршала В. В. Долгорукого и велела подчиняться приказам своего дяди С. А. Салтыкова. Поведение гвардейцев повлияло и на настроения шляхетства. От имени совещавшихся князь Трубецкой вручил ей новую челобитную, в которой за проявленную к ним милость «всепокорно просим всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши достохвальные предки имели». Челобитчики просили упразднить Верховный тайный совет и признать недействительными подписанные ею кондиции. В ответ Анна Иоанновна заявила: «Мое постоянное намерение было управлять моими подданными мирно и справедливо, но так как я подписала известные пункты, то должна знать, согласны ли члены Верховного тайного совета, чтобы я приняла предлагаемые мне моим народом?» Те в знак согласия молча склонили головы.
«Как, – задала риторический вопрос императрица В. Л. Долгорукому, – пункты, которые вы мне поднесли в Митаве, были составлены не по желанию всего народа?»
Ей дружно ответили: «Нет!»
«Так, значит, ты меня, князь Василий Лукич, обманул»[55 - Манштейн Х. Г. Записки о России. СПб., 1875. С. 25.].
Императрица велела принести подписанные ею в Митаве кондиции и свое письмо Верховному тайному совету. В протоколе Верховного тайного совета записано: «Те пункты ее величество при всем народе изволила, приняв, разорвать». Протокол не совсем точно передал случившееся: Анна Иоанновна не разорвала, а надорвала лист с кондициями, что свидетельствует о ее некоторой нерешительности. Этот надорванный лист и поныне хранится в Российском государственном архиве древних актов.
Итак, 25 февраля Анна Иоанновна стала самодержавной императрицей. В тот же день иностранные министры были извещены о принятии Анной Иоанновной самодержавия. Первой акцией самодержицы было освобождение из-под стражи П. И. Ягужинского, причем оно сопровождалось унижением фельдмаршала Долгорукого, который, как мы помним, отобрал у Ягужинского шпагу и «кавалерию».
Описание события 25 февраля оставил бригадир Иван Михайлович Волынский, извещавший письмом двоюродного брата Артемия Петровича Волынского в Казань: «Здесь дела дивные делаются». Далее автор сообщает «о двух поданных шляхетством челобитных; о второй из них с просьбой, чтобы Анна Иоанновна соизволила принять суверенство и тако учинилась в суверенстве… а оные делал все князь Алексей Михайлович (Черкасский. – Н. П.) и генералитет с ним и шляхетство, и что от того будет впредь, Бог знает.
Ныне в великой силе Семен Андреевич Салтыков, и живет он вверху и ночует при ее величестве, а большие в великом подозрении… И такого дела не бывало».
Другим результатом установления самодержавия была опала лиц, причастных к попытке ограничить его. Об их настроении нам известно из донесения Вестфалена от 2 марта 1730 года: «Наши друзья Долгорукие и Голицыны в весьма плачевном положении». Дмитрий Михайлович Голицын предчувствовал беду. Ему приписывают слова, сказанные после поражения: «Трапеза была уготована, но приглашенные оказались недостойными; знаю, что я буду жертвой неудачи этого дела. Так и быть: пострадаю за отечество; мне уже немного остается, и те, которые заставляют меня плакать, будут плакать долее моего»[56 - РС. 1909. № 2. С. 288; Соловьев С. М. Указ. соч. С. 215.].
Предчувствие Дмитрия Михайловича оправдалось – плакать ему придется позже. В первые годы мстительная императрица, обязанная троном именно Голицыну, не только не подвергла его преследованиям, но даже назначила сенатором. Опале подверглись Долгорукие, причем первым из них Василий Лукич, доставивший в Митаву кондиции, сопровождавший ее приезд в Москву и стороживший ее в Кремле. Вестфален доносил, что «императрица сразу же после того, как она надорвала кондиции, подозвала к себе В. Л. Долгорукого и дала ему понять, что очень желает, чтобы он оставил ее кремлевские покои, так как она предназначает их своему родственнику генерал-майору гвардии Симону (Семену. – Н. П.) Салтыкову, которому приказывает сменить дворцовую стражу и лично быть всю ночь в карауле». Впрочем, В. Л. Долгоруков, как и Д. М. Голицын, значился в списке сенаторов.
Действиями Анны Иоанновны, как только она объявила себя самодержицей, руководил срочно выздоровевший А. И. Остерман.
В расчетливых действиях императрицы четко прослеживается почерк хитроумного Остермана, который, как правило, избегал резких движений, предпочитая медленное удушение жертвы мертвой хваткой.
Охраняемая новым караулом, императрица все же не чувствовала себя в безопасности, но то, как она поступила с А. Г. Долгоруким и его сыном, свидетельствует, что ее действиями руководил опытный интриган, опробовавший уже однажды на Меншикове приемы расправы с опальными.
Вестфален, ссылаясь на мнения людей, хорошо знавших русские порядки, доносил: «Иные думают, что этим дело не кончится, для устрашения отрубят несколько голов. Полагают, что карьера Долгоруких и Голицыных закончена[57 - РС. 1909. № 2. С. 292.].
Дипломат полагал, что назначение Долгоруких и Голицына в Сенат – это только повод думать, что она простила нанесенное ей оскорбление. «Но, – продолжал Вестфален, – недавно разразившаяся гроза над главными представителями Долгоруких доказывает, что царица ничуть не забыла злого замысла против своей самодержавной власти».
Первыми жертвами победившей императрицы и ее сторонников стали Долгорукие. Французский дипломат Маньян доносил 9 апреля 1730 года о тайных совещаниях императрицы с обретшим здоровье Остерманом, после чего она велела обнародовать указ об удалении от двора Долгоруких. «Может быть, – рассуждал Маньян, – как думают многие, сегодня станет известным еще большее ухудшение их участи». Четырьмя днями позже более осведомленный де Лириа доносил о том, что предрекал Маньян: «Чего ждали для фамилии Долгоруких, то случилось прошлую неделю. Эта фамилия совершенно убита»[58 - РС. 1909. № 3. С. 548; Осмнадцатый век. Кн. 3. С. 62.].
Следствие, как и всегда в подобных случаях, велось поспешно и поверхностно. Внимание следователей было приковано к главному вопросу: существовало ли составленное П. П. Шафировым завещание Петра II, объявлявшее Анну Иоанновну наследницей трона. Информация на сей счет исходила от Василия Лукича, признавшегося на допросе, что он, будучи в Митаве, сболтнул об этом, «желая за то ее величества большие к себе милости». Но Василий Лукич поведал Анне Иоанновне не только о выдуманном завещании, но и обо всех событиях, случившихся в Москве до его отъезда в Курляндию. Он рассказал о совещании Долгорукого в занимаемом Алексеем Григорьевичем головнинском дворце, где было решено объявить наследницей престола помолвленную с Петром II Екатерину Алексеевну. Сообщил Василий Лукич и о намерении трех братьев Долгоруких избить министров, если те откажутся поддержать ее вступление на престол. Анна Иоанновна даже переспросила у Василия Владимировича: «Было ли де так». Фельдмаршал ответил уклончиво, назвав замысел трех братьев «дурацким дерзновением».
Таким образом, Анне Иоанновне еще в феврале 1730 года в общих чертах было известно все, что происходило в головнинском дворце. Но, видимо, не в интересах следствия было докапываться до истины: о составлении подложного завещания, о поддельной подписи его Иваном Долгоруким и т. д. Во всяком случае в Манифесте о винах Долгоруких об этом не сказано ни слова.
Главная цель следствия – утвердить на троне самодержицу и как можно скорее избавиться от подследственных, подальше удалить их от столицы, чтобы обезопасить себя от случайностей. 14 апреля 1730 года был обнародован Манифест о вине Долгоруких, причем Манифест разбирал только трех представителей рода: Алексея Григорьевича Долгорукого с сыном Иваном и Василия Лукича Долгорукого.
Ни отцу, ни сыну не были предъявлены обвинения ни в попытке объявить наследницей трона невесту покойного императора, ни в причастности Верховного тайного совета к ограничению самодержавия. Манифест обвинял их лишь в том, что они, пользуясь фавором покойного императора, «стали всеми образы тщится и не допускать, чтоб в Москве его величество жил, где б завсегда правительству государственному присматривало». Вместо этого отец и сын под предлогом забав и увеселений отъезжали от Москвы «в дальные и разные места отлучали его величество от доброго и честного обхождения и, уподоблясь Меншикову, на дочери своей в супружество его готовили». Другая вина отца и сына состояла в разжигании у отрока страсти к охоте, чем его «здравию вред учинили». Наконец, Манифест обвинял отца и сына в казнокрадстве – они из казны взяли «многий наш скарб, состоящий в драгих вещах», правда, потом у них изъятых. Вина Василия Лукича состояла в том, что он по поручению Верховного тайного совета вручил Анне Иоанновне кондиции и во время путешествия из Митавы в Москву, а также во Всехсвятском и столице лишил ее общения с подданными и всячески притеснял.
Мера наказания обвиняемым не отличалась суровостью: князь Алексей вместе с супругой, сыновьями и дочерьми и братом Сергеем с семьей должны были жить в дальних деревнях с запрещением выезда из них. Ссылке в дальние деревни подлежал и «безбожно нас обманывавший» князь Василий Лукич. К остальным Долгоруким Манифест проявил снисходительность: братьев Алексея Григорьевича Ивана и Александра он определил воеводами в дальние города, предварительно лишив их чинов и «кавалерии»[59 - ПСЗ. Т. VIII. № 265.].
В последовательности применения репрессий к Долгоруким чувствуется почерк Остермана, проверенный ранее на Меншикове. Последний, как мы помним, лишался разных почестей постепенно, пока не оказался в Березове. Примерно так же поступили и с Долгорукими. Как только обвиняемые были выдворены из Москвы, вдогонку к кортежу ссыльных был отправлен курьер с указом, существенно ужесточавшим меру наказания. Предлогом для этого стало обвинение в медленном продвижении к месту ссылки – семья князя Алексея делала продолжительные остановки в находившихся по пути имениях, где развлекалась охотой. Теперь маршрут их был изменен, их отправили в Березов. Такая же участь постигла и Сергея Григорьевича – не успел он добраться до своей вотчины, где должен был безбедно жить, как 12 июня последовал новый указ – ссыльного взять под стражу и отправить в Ранненбург.
Среди Долгоруких самым обласканным императрицей в первые дни ее царствования оказался Василий Лукич: ему была уготована должность сибирского губернатора. По сути дела, это тоже была ссылка, хотя и почетная, ибо карьеру в то время обеспечивала близость ко двору.
На пути к месту службы в Тобольск Василия Лукича догнал подпоручик с командой в 14 человек и с повелением взять его под стражу, лишить чинов и «кавалерии» за многие императрице и государству «бессовестные противные поступки» и отправить на жительство в пензенскую вотчину Знаменское. Крутую перемену в жизни Василия Лукича молва связывала с Бироном, якобы заподозрившим в нем соперника.
В Знаменском Василию Лукичу жилось вольготнее, чем прочим ссыльным Долгоруким: ему разрешалось посещать церковь, совершать прогулки во дворе и даже за его пределами, навещать конюшни и присматривать за полевыми работами. Впрочем, относительной свободой ссыльный наслаждался месяца полтора – 23 июня 1730 года его вывезли из Знаменского, а уже 4 августа он оказался на Соловках.
Судьба к Голицыным оказалась благожелательнее, чем к Долгоруким. Вероятно, сказалась настойчивость Дмитрия Михайловича, с которой он продвигал к трону Анну Иоанновну. Но и в лагере Голицына отсутствовала уверенность в своей безнаказанности. Во всяком случае знаменитый фельдмаршал М. М. Голицын, втянутый в «затейку» старшим братом Дмитрием, не исключал возможности оказаться среди преследуемых. Об этом повествует Вестфален в депеше от 23 апреля, то есть после опубликования Манифеста о провинностях Долгоруких. Голицын, согласно рассказу Вестфалена, встав на колени, обратился к императрице со смелой речью, свидетельствующей о благородстве фельдмаршала: «Если ты желаешь видеть в этом желании (ограничить самодержавие. – Н. П.) важное преступление, признаю себя виновным. Но не согласна ли ты, всемилостивейшая императрица, что твой третий или четвертый наследник может быть кровожадным и жестоким государем? Я хотел защитить наше бедное потомство против такого произвола, назначив благородную границу их непомерной власти и власти фаворитов, которые всегда немилосердно нас мучили. Ты сама испытала их низменность во время фавора Меншикова. Я знаю, как бы то ни были чисты мои побуждения, я безвозвратно погиб, если тебе угодно поступить со мною по всей строгости законов.
Я в твоей власти, если ты непременно желаешь меня наказать, всенижайше и серьезно прошу тебя, лучше казни меня смертью, но не огорчай ссылкой. Если мне придется остаток дней моих провести в печали, я буду смертельно страдать все время, пока проживу». Вестфален рассказывает, что Анна Иоанновна, выслушав речь, настолько расстрогалась, что расплакалась.
Нам остается ответить на вопрос, волновавший как современников, так и потомков: почему намерение верховников ограничить самодержавие потерпело неудачу, почему надорванные кондиции стали кульминацией в победе самодержавия? Причин несколько, но главная из них кроется в отсутствии консолидации среди господствующего сословия, которая наступила несколькими десятилетиями позже.
Несмотря на Табель о рангах, формально ликвидировавшую «перегородки» между отдельными группами дворянства, назвав его шляхетством, различия между ними, как показали события 1730 года, сохранились. Их можно было наблюдать на двух уровнях: между аристократией и остальной массой шляхетства и внутри самого шляхетства.
Волею случая Верховный тайный совет был укомплектован преимущественно выходцами из аристократии, причем представителями двух фамилий: Долгоруких и Голицыных. Составленные ими кондиции отражали интересы прежде всего этих двух фамилий. Вчитайтесь в кондиции и их преамбулу, состоявшие из двенадцати пунктов, и вы обнаружите только два, в реализации которых были заинтересованы широкие круги дворянства: обязательство императрицы заботиться об укреплении и расширении православия и лишении императрицы возможности распоряжаться без суда жизнями и имениями дворян. Остальные же десять пунктов были нацелены на удовлетворение интересов двух аристократических фамилий и имели в виду не изменение политического строя в стране, а ограничение власти конкретного монарха в пользу конкретных фамилий. В этом плане представляет интерес восьмой пункт кондиций, обязывающий императрицу содержать Верховный тайный совет в неизменном составе восьми человек.
Сказанное дает основание считать «затейку» верховников олигархической, удовлетворяющей притязания всего лишь двух фамилий. Отсюда брали начало все последующие ошибочные действия верховников, имевшие более или менее стратегическое значение.
Аристократическая спесь Долгоруких и Голицыных препятствовала привлечению на свою сторону таких влиятельных персон, не принадлежавших к кланам аристократии, но пользовавшихся огромным авторитетом среди шляхетства, как Ягужинский, Татищев, Кантемир и другие.
Батюшки мои, обратился Павел Иванович к Василию Лукичу, прибавьте нам, как можно, воли.
Говорено уже о том было, но то не надо, слукавил князь Василий, не желая «прибавить воли» сыну пастора[60 - Соловьев С. М. Указ. соч. С. 203.].
К столь же существенным ошибкам олигархов относится игнорирование интересов духовенства, нежелание иметь его в качестве союзника. Привлечение на свою сторону церковных иерархов и главного из них, Феофана Прокоповича; прибавило бы немало весу верховникам.
Консолидация отсутствовала и среди самого шляхетства. Достаточно в этой связи напомнить существование шести-семи проектов, исходивших от шляхетства, чтобы убедиться в отсутствии у него общности взглядов.
Но наличие разногласий не исключало общности их воззрений, которых, по крайней мере, было две: шляхетство недвусмысленно требовало либо упразднения Верховного тайного совета, либо увеличения численности его состава, следовательно, выступало против узурпации им верховной власти. Во всех шляхетских проектах нет требования сохранить самодержавие в том виде, в каком оно существовало до «затейки» верховников. Подобная ситуация открывала верховникам широкий простор для маневрирования, которым они не воспользовались, поскольку находились в плену олигархических иллюзий.
К тактическим ошибкам, обрекавшим олигархов на поражение, относится их нерешительность, отсутствие смелости и желания добиваться победы с использованием своего влияния и власти. Напомним, среди олигархов находились два уважаемых в армии фельдмаршала: В. В. Долгорукий сосредоточивал в своих руках управление Военной коллегией, то есть административную власть над командным составом полевой армии и гвардии, где он значился подполковником Преображенского полка. Что касается фельдмаршала М. М. Голицына, то у него была репутация отважного офицера, по-отечески заботившегося о солдатах и заслужившего их любовь. Верховники не воспользовались этими возможностями и вспомнили о них с большим опозданием.
О большом влиянии фельдмаршалов на внутренние дела доносил английский дипломат К. Рондо. О В. В. Долгоруком отзывался так: «Он великодушен, смел, держится откровенно, говорит свободно», за что и поплатился во время следствия по делу царевича Алексея. Его Петр I отправил в Соликамск, но Екатерина назначила его командовать войсками в Персию, однако за вольные суждения о царице, его выручившей, и ее фаворите вновь оказался в опале. Возвысился при Петре II благодаря протекции царского фаворита и его отца.
К фельдмаршалу М. М. Голицыну Рондо более строг: «Он характера серьезного, скуповат и не из широких натур, но приветлив и очень доступен, человек высокочестный, неудержимой храбрости, проявленной во многих делах против шведов»[61 - РИО. Т. 66. С. 157, 158.].
Верховники, далее, осуществляли не наступательные, а оборонительные акции, уступая одну за другой позиции противоборствующей стороне, готовя тем самым почву для восстановления самодержавия. Нерешительность действий верховников, распри в лагере Долгоруких тоже не способствовали успеху дела.
Наконец, верховники проявили наивность, уповая на устройство застав, на изоляцию Анны Иоанновны, надеясь превратить ее в свою марионетку.
Об ошибочности тактики верховников, не использовавших возможность апеллировать к шляхетству, быть может и составлявшему меньшинство, но все же разделявшему идеи верховников, свидетельствует позиция бригадира Козлова. Он был очевидцем начальных действий верховников по ограничению самодержавия и, прибыв в Казань, с восторгом делился своими впечатлениями с губернатором А П. Волынским. Они настолько интересны, что хотя и пространны, но заслуживают полного их напечатания: «Теперь у нас прямое правление, государство стало порядочное… и уже больше Бога не надобно просить, кроме, чтоб только между главными согласие было. А если будет между ними согласие, так как положено, конечно, никто сего опровергнуть не может. Есть некоторые бездельники, которые трудятся и мешают, однако ж ничего не сделают, а больше всех мудрствуют с своею партишкою князь Алексей Михайлович (Черкасский. – Н. Я.)… И о государстве так положено, что хотя в малом в чем не так будет поступать, как ей определено, то ее, конечно, вышлют назад в Курляндию, и для того будь она довольна тем, что она государыня Российская; полно и того. Ей же определяют на год 100 000 и тем ей можно довольно быть, понеже дядя ее и император и с теткой ее довольствовались только 60 000 в год, а сверх того не повинна она брать себе ничего, разве с позволения Верховного тайного совета; также и деревень никаких, ни денег не повинна давать никому, и не токмо того, но последней табакерки из государственных сокровищ не может себе вовсе взять, не только отдавать кому, а что надобно ей будет, давать ей с росписками»[62 - С. М. Соловьев. Указ. соч. С. 211.].
Волынский не разделял взглядов Козлова, радовавшегося попыткам ограничить самодержавие, видимо, не только по идейным, но и карьерным мотивам. А. С. Салтыков являлся не только дядей императрицы, но и дядей Волынского, следовательно, полновластие Анны открывало широкие перспективы в карьере Волынского.
Попутно отметим, что Волынский высоко оценивал способности Козлова и считал его высказывания о политическом устройстве страны искренними. Козлов, писал он Салтыкову, «очень не глуп и для того естъ-ли бы совершенной надежды не имел, как бы ему так смело говорить и говорил не пьяный[63 - РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 276. Ч. 2. Л. 38.].
Конечно, вера бригадира Козлова в то, что во время правления Верховного тайного совета в стране наступит благоденствие, исчезнут огромные траты на содержание двора, наступит правосудие, является эфемерной и наивной. Для нас его мнение представляет интерес в том плане, что и среди шляхетства находились сторонники верховников, но они не воспользовались ни услугами Козлова, ни его единомышленников, оставшись невостребованными.
Глава IV
Царствовала, но не управляла
Определяющим при оценке государственного деятеля должны быть не его личные свойства, хотя их не следует игнорировать, а перечень дел, полезных народу и государству: что сделано по инициативе монарха или монархини и при их активном участии в законотворчестве, в реализации внутри- и внешнеполитических планов, в совершенствовании государственного аппарата, в укреплении мощи и престижа государства, в градостроительстве, развитии науки и культуры. Если говорить о XVIII столетии, то этим требованиям вполне соответствовали Петр Великий и Екатерина II.
Общеизвестна кипучая деятельность Петра I, оставившего глубокий след во всех сферах жизни страны: экономической, социальной, дипломатической, военной, культурной и др. Петр I законодательствовал, участвовал в сражениях на суше и на море, вникал во все детали жизни общества. Итог его правления можно сформулировать так: он возвел Московию в ранг европейской державы.
Петр Великий, как и Екатерина II, не только царствовал, но и управлял, нес тяжкое бремя служения государству, не жалел, как он писал, «живота своего» на военной и гражданской службе. Еще одно качество свойственно крупномасштабным государственным деятелям – умение угадывать таланты и комплектовать команду из людей неординарных, энергичных, инициативных.
Удел других монархов и монархинь куда скромнее: подобно английским королям и королевам они царствовали, но не управляли, с тем, однако, различием, что права английских монархов были ограничены законом, в то время как власть русских императоров и императриц была абсолютной, не знающей преград. Анна Иоанновна принадлежала именно к этому типу монархов: как мы убедились выше, она не прошла школы управления огромной империей, на троне оказалась волею случая, не обладала необходимой для государыни энергией, была от природы ленива, бесхарактерна и жестока и использовала трон для личной услады.
Вызывает удивление глубокая пропасть, существовавшая между оценками, обнаруживаемыми в откликах современников об императрице, и ее делами. Впрочем, удивляться не приходится, когда мы читаем официальные отклики о деяниях императрицы, исходившие от придворных льстецов, обязанность которых состояла в прославлении несуществующих добродетелей царствующих особ, или правительственной газеты, печатавшей заметки об усердии императрицы в делах управления, используемых для создания облика мудрой императрицы.
Начнем с отзывов двух присяжных панегиристов: пиита В. К. Тредьяковского и главы православной церкви, прославлявшего с одинаковым усердием на протяжении четырех царствований: Петра Великого, заслуживающего всяческих похвал, бездарную его супругу Екатерину I, ничем не проявившего себя отрока Петра II и оставившую о себе недобрую память Анну Иоанновну.
Все пииты стремились перещеголять друг друга в прославлении императрицы, «высочайшей премудрости Анны». А. Кантемир видел в поступках ее «мудрость многу и сколь ей в истину расчищена дорога». Не уставал воспевать добродетели Анны и Феофан Прокопович.
Луи Каравакк.
Портрет императрицы Анны Иоанновны. 1730 г. Холст, масло.
Государственная Третьяковская галерея, Москва
В «Слове» в честь восшествия на престол Анны 19 января 1733 года проповедник выражал радость, что престол заняла она, а не кто другой. Автор «Слова», произнесенного 28 апреля 1734 года, посвятил его доказательству того, что для России единственно приемлемой формой правления может быть только самодержавие. В подобном контексте комплименты типа «Особа багрянородна не много имела равных себе в толикой чести особ во всей подсолнечной, а в состоянии без числа лучше от себя цвету их видела» не подкреплены фактами и повисали в воздухе[64 - Феофан Прокопович. Слова и речи. Ч. 3. СПб., 1769. С. 48, 53, 146, 152, 158, 188 и др.]. Лишь одно слово, произнесенное Прокоповичем, связано с конкретным событием – овладением Данцигом, но этот эпизод, происшедший при жизни Прокоповича, не относится к числу важных, заслуживающих громких похвал.
Единственная в стране газета – «Санкт-Петербургские ведомости», – являвшаяся рупором правительства, настойчиво внушала читателям мысль, что Анна Иоанновна с необычайным усердием и постоянством участвовала в решении государственных дел, причем чем дальше, тем в большей мере. На поверку, как мы убедимся ниже, здесь обнаруживается обратная зависимость: чем ближе к нашему времени, тем меньше она занималась делами и тем пышнее и многословнее становилась информация о ее заботах о благе государства и его подданных.
30 июня 1730 года «Санкт-Петербургские ведомости» уведомляли подданных: «Хотя ее величество еще непрестанно в Измайлове при нынешнем летнем времени пребывает, однако в государственных делах превеликое попечение иметь изволит, понеже не токмо Сенат здесь (в Москве. – Н. П.) свои ежедневные заседания имеет, но такожде два дня в неделю назначены, чтоб оному у ее императорского величества в Измайлово собираться, и в ее присутствии в среду иностранные, а в субботу здешние государственные дела воспринимать, такожде изволит ее величество сверх того министров до аудиенции допускать».
В последующие годы газета перестала называть дни присутствия императрицы на заседаниях Кабинета министров, поскольку они стали крайне редкими, а ограничивалась самой общей информацией о ее участии в делах управления. Так, после переезда двора из Москвы в Петербург 18 мая 1732 года население столицы извещалось, что Анна Иоанновна «изволит в государственных делах к бессмертной своей славе с неусыпным трудом упражняться». В июньской публикации читаем то же самое, но с некоторым дополнением – императрица «с превеликим матерным попечением упражнятся изволит» в государственных делах. В октябре того же года императрица, как извещала газета, «ежедневно со своими министрами о непременном благополучии своих государств неусыпное попечение имеет». В конце ноября появилось более изощренное и многословное заявление о том, что Анна Иоанновна «к вечной своей славе и к знатной пользе своих вернейших подданных и поныне неусыпное смотрение имеет. Чего ради ее императорское величество ни одного дня не упускает, в котором бы ее императорское величество при обыкновенных того рода советах всевысочайшей особого всемилостивейше присутствовать не изволила».
Таким образом, на протяжении одного года «Ведомости» опубликовали четыре извещения о занятиях императрицы делами. Частое появление их легко объяснимо: Анна Иоанновна еще недостаточно прочно укрепилась на троне и нуждалась в распространении мнения, что она подражает не Петру II, носившемуся по полям и весям, круглый год занимаясь охотой, а Петру Великому, работнику на троне.
В 1733 году «Санкт-Петербургские ведомости» тоже четырежды публиковали извещения о занятиях императрицы делами, но с двумя существенными отличиями: в них отсутствует присущее извещениям 1732 года славословие, а главное – императрица участвовала в заседаниях Кабинета министров лишь при обсуждении секретных дел. 12 февраля Анна Иоанновна «ныне при тайных советах опять обыкновенно присутствовать изволит»; в августе – «беспрестанно при тайных советованиях в нынешнем состоянии присутствует»; 1 ноября – «при советовании о нынешних обстоятельствах завсегда сама присутствовать изволит»; 20 декабря подтверждение предшествующих уведомлений: императрица в советах «непрестанно присутствует».
Самое пространное такого рода известие было обнародовано газетой 2 октября 1735 года: «Ее императорское величество всемилостивейшая наша самодержица обретается во всяком вожделенном благополучии как при дворе ее императорского величества во всем преизрядный порядок и непременная исправность крайне наблюдается, так и многие иностранные дела, в которых ее императорское величество беспрестанно упражняться изволит. Ее величество от того весьма не удерживают, чтоб о своей империи и всегдашнем приращении оные не иметь прозорливого и радетельного смотрения».
Чем дальше, тем реже появляются подобные сообщения. Так, за 1736 год газета ограничилась единственной публикацией в марте, извещавшей, что императрица изволила «при нынешних обстоятельствах с неусыпною матерною ревностию присутствовать».
Большое значение для создания в сознании подданных мыслей о величии Анны Иоанновны придавалось фейерверкам. Общеизвестно, огненными потехами увлекался Петр Великий, но при нем они использовались для прославления величия России, ее достижений. Фейерверки времен Анны Иоанновны прославляли императрицу, связывали с ее именем благополучие страны. Фейерверки устраивались в новогодние дни, дни рождения, тезоименитства и коронации Анны Иоанновны. Как сообщали «Санкт-Петербургские ведомости», во время первого подобного фейерверка, устроенного в честь дня рождения императрицы 28 января 1733 года, наблюдавшие прочли слова на латинском языке, заимствованные у Овидия: «Оттуда происходит величество и в самой тот день, в которой родилась, уже велико было». В феврале того же года в фейерверке были использованы слова Клавдия: «Имя ее вознесут народы».
О новогоднем фейерверке 1734 года газета писала: изображенный орел держал «в правой лапе лавром обитый меч, а на грудях щит с вензловым именем ее императорского величества, имеющий надпись: “Щит другам, страх неприятелем”». Едва ли не самый подобострастный фейерверк был устроен в честь нового 1736 года. В описании газеты он выглядел так: «На фоне фейерверка изображена была Россия в женском образе, стоящая на коленях перед ее императорским величеством, которая освещалась снисходящими с неба на ее императорское величество и от ее величества возвращающимся сиянием с сею надписью: “Благия нам тобою лета”». На фейерверке, посвященном дню рождения, 28 января 1738 года были обозначены слова: «Да умножаются лета великия Анны».
Важным средством, внушавшим подданным мысль о непрестанной заботе императрицы об их благополучии, являлись манифесты. В отличие от газеты, которую читала малочисленная прослойка населения, манифесты произносились с амвонов и являлись достоянием всех подданных, проживавших в самых глухих местах. Однако далеко не все манифесты и указы информировали читателей и слушателей о неусыпных трудах императрицы, а лишь те из них, где предоставлялась возможность противопоставлять «матерное попечение» неблагодарности подданных, совершивших тяжкие политические преступления.
Манифест от 23 декабря 1731 года о наказаниях Долгоруких должен был усугубить их вину следующими словами: «Хотя всем известно, какие мы неусыпные труды о всяком благополучии и пользе государства нашего, что всякому видеть и чувствовать возможно из всех в действо произведенных государству полезных наших учреждений». Манифест, обнародованный в ноябре 1734 года в связи со ссылкой в Сибирь смоленского губернатора князя Алексея Андреевича Черкасского, начинался словами: «Известно всем нашим подданным, коим образом с начала вступления нашего на наследной прародительский Всероссийской империи самодержавный престол неусыпное попечение имеем об утверждении безопасности нашего государства и благопоспешествования пользы и благополучия всех наших верных подданных». Указ 9 января 1737 года о наказании Д. М. Голицына тоже перечисляет добродетели императрицы: «Ревнуя закону Божьему крайнейшее желание и попечение имеем все происходящие неправды, ябеды, насильства и вымышленные коварства всемерно искоренять, а правосудие утверждать и обидимых от рук сильных избавлять»[65 - ПСЗ. Т. VIII. № 5916; Т. IX. № 6647; Т. X. № 7151.].
Как видим, все средства, которыми располагала правительственная пропаганда, были использованы для создания образа правительницы, денно и нощно пекущейся о благе государства и своих подданных. Вызывает недоумение, что официальную версию о мудрости российской императрицы подхватили и некоторые зарубежные дипломаты, и немцы, находившиеся на русской службе.
Первый благожелательный отзыв об Анне Иоанновне принадлежит английскому резиденту К. Рондо. В донесении от 20 апреля, то есть спустя месяца два знакомства с императрицей, он сумел обнаружить в ней много положительного: «Ее царское величество показала себя монархинею весьма энергичной и смелой, без этих качеств ей вряд ли бы удалось предотвратить ограничение своей власти»[66 - РИО. Т. 66. С. 182.]. Прусский посол Мардефельд тоже высоко отзывался о способностях Анны Иоанновны, хотя отмечал и недостатки: «Настоящая императрица обладает большим умом, расположена к немцам, чем к русским, отчего она в своем курляндском придворном штате не держит ни одного русского, а только немцев». Наблюдения леди Рондо тоже не были продолжительными, тем не менее она оставила привлекательный образ императрицы: «Она примерно моего роста, но очень крупная женщина, с очень хорошей для ее сложения фигурой, движения ее легки и изящны. Кожа ее смугла, волосы черные, глаза темно-голубые. В выражении ее лица есть величавость, поражающая с первого взгляда, но когда она говорит, на губах ее появляется невыразимая милая улыбка. Она много разговаривает со всеми и обращение ее так приветливо, что кажется, будто говоришь с равным, в то же время она ни на минуту не утрачивает достоинства государыни. Она, по-видимому, очень человеколюбива, и будь она частным лицом, то я думаю, что ее бы называли очень приятной женщиной»[67 - Безвременье и временщики. С. 210.]. Леди Рондо, как видим, уклонилась от характеристики натуры, ограничившись описанием ее внешности, судя по другим источникам, далекой от оригинала.
Французскому офицеру Агену де Моне, оказавшемуся в русском плену в 1734 году, удалось увидеть императрицу единственный раз – во время приема, устроенного ею для офицеров, отбывавших на родину: «Мы нашли, что императрица отличалась величественным видом, прекрасной фигурой, смуглым цветом лица, черными волосами и бровями, большими на выкате глазами такого же цвета и многочисленными рябинами на лице; она была причесана по-французски и в волосах у нее было множество драгоценных камней. На ней было золотое парчовое платье с огненным оттенком. На роскошной ее груди виднелась большая бриллиантовая корона. У нее, кажется, мягкий и добрый нрав». Описание величественного облика императрицы и ее безупречной фигуры, надо полагать, являлось знаком признательности французов, оказавшихся в плену и, вероятно, ставших бы жертвами русской зимы, если бы она не распорядилась экипировать пленных зимним обмундированием.
Другой француз, на этот раз командовавший десантом, бригадир Ламотта де ла Перуза, тоже оказавшийся в плену, еще более восторженно отзывался об Анне Иоанновне: «Ее императорское величество повелела нас в одни из своих палат на квартиру поставить, где нас зело богато трактуют и как в свете лучше желать невозможно; я не могу довольно вам, милостивейший государь, все благодеяния изобразить, которые мы получили и получаем от ее императорского величества, которая соизволила нас допустить, что мы имели честь у руки ее величества быть, и повелела нам показать всю красоту и магнифиценцию (величие. – Н. П.) своего двора»[68 - ЧОИДР. 1867. Кн. 3. С. 59.].
Гувернантка Элизавет Джорджия, прослужившая три года (1734–1737) в доме богатого английского купца Хилла, скорее всего, пользовалась оценками других лиц, а не собственными наблюдениями. В ее описании Анна Иоанновна выглядела так: «Ее величество высока, очень крепкого сложения и держится соответственно коронованной особе. На ее лице выражение величия и мягкости. Она живет согласно принципам своей религии. Она владеет отвагой, необычной для своего пола, соединяет в себе все добродетели, какие можно было бы пожелать для монаршеской особы. И хотя является абсолютной владетельницей, всегда милостива. Ее двор очень пышен, многие приближенные – иностранцы. Дважды в неделю устраиваются приемы, но туда допускают только тех, кто принадлежит ко двору»[69 - Беспятых Ю. Н. Петербург Анны Иоанновны. СПб., 1997. С. 91, 92.].
Мы располагаем свидетельствами иностранцев-современников, имевших возможность наблюдать императрицу с близкого расстояния и часто общаться с нею. Речь идет о фельдмаршале Минихе и полковнике Манштейне. Так, Манштейн, например, заключил свой рассказ об Анне Иоанновне такими словами: «Императрица Анна по природе была добра и сострадательна и не любила прибегать к строгости. Но как у нее любимцем был человек чрезвычайно суровый и жестокий, имевший всю власть в своих руках, то в царствование ее тьма людей впали в несчастие. Многие из них и даже лица высшего сословия были сосланы в Сибирь без ведома императрицы»[70 - Манштейн Х. Г. Записки о России. С. 194.].
Манштейн, как видим, все добродетели приписывает императрице, а все ее злодейские поступки относит на счет фаворита Бирона. Но всех превзошел в лестных отзывах об императрице английский полномочный министр при русском дворе Эдуард Финч: «…не могу не сказать, что усопшая обладала в высшей степени всеми достоинствами, украшающими великих монархов, и не страдала ни одной из слабостей, способных омрачить добрые стороны ее правления. Самодержавная власть позволяла ей выполнять все, что бы она ни пожелала, но она никогда не желала ничего, кроме должного… При всяком случае проявляла величайшую дружбу, уважение и расположение к особе короля, всегда была глубоко уверена в необходимости союза с его величеством и сердечно стремилась к искреннему сближению с ним». Скорее всего, в этом ключ столь восторженной оценки: при Анне был заключен крайне выгодный английским купцам торговый договор, наносивший ущерб интересам России и ее купечеству.
Откликов современников из числа русских значительно меньше, и они не столь единодушно положительны, как отзывы иностранцев. В своем месте мы приводили отзыв Д. М. Голицына, высказанный им на заседании Верховного тайного совета, когда речь шла об избрании Анны Иоанновны императрицей. По его мнению, она умная женщина, правда, с тяжелым характером. Заметим, тяжелый характер не сопрягается с добродетелями. Однозначно негативно в своих мемуарах отзывалась об императрице Наталья Борисовна Шереметева, дочь фельдмаршала Б. П. Шереметева, вышедшая замуж за И. А. Долгорукого. Она представила императрицу чудовищно безобразной, не соответствующей облику, изображенному современниками-иностранцами. Н. Б. Шереметева писала: императрица «страшного была взору, отвратное лицо имела, так была велика, когда между кавалерами идет, всех головой выше и чрезвычайно толста»[71 - РИО. Т. 75. С. 240.]. Оценка, исходившая от А. П. Волынского, относится не к внешности императрицы, а к ее интеллекту: «Государыня у нас дура, и резолюции от нее не добьешься и ныне у нас герцог что захочет, то и делает»[72 - Безвременье и временщики. С. 58, 59.].
Еще один отзыв об Анне Иоанновне оставил М. М. Щербатов. Под язвительным пером автора памфлета «О повреждении нравов в России» императрица «не имела блистательного рассудка, который тщетной блистательностью в разуме предположительнее; с природы нраву грубого, отчего и с родительницею своею в ссоре находилась и ею была проклята, как мне известно… Грубый ее природный обычай не смягчен был ни воспитанием, ни обычаем того века…». В результате она «не щадила крови своих подданных»[73 - Там же. С. 262; Корсаков Д. А. Из жизни русских деятелей XVIII в. Казань, 1898. С. 364.].
Насколько соответствуют действительности упомянутые выше свидетельства «о неусыпных советованиях», «матерном попечении» «великие государыни», что она обладала достоинствами, «украшающими великих монархов», можно проверить показаниями других источников.
Самым надежным из них, подтверждающим или опровергающим приведенные доказательства, мог бы стать распорядок дня, подобный тому, который имели Петр I и Екатерина II, но она не позаботилась о его составлении. Свидетельства же отца и сына Минихов не дают основательного представления, как распоряжалась своим временем Анна и какую часть его она уделяла делам государственным. Фельдмаршал и его сын сообщают, что императрица вставала в шесть или семь утра, садилась за обеденный стол дважды: в 12 дня и 9 вечера, в 10 отправлялась ко сну. Неясно, что скрывалось под туманного содержания словами: «…если дела не удерживали, то императрица выходила в публику» с 11 до 12 дня и с четырех до половины девятого вечера. Что означали слова «выходила в публику» – их можно толковать по-разному: выходила или выезжала на прогулку, занималась охотой или наблюдала травлю зверей, встречалась с кабинет-министрами и т. д.
Активность занятий императрицей государственными делами делится на три этапа. Первый из них, кратковременный, продолжался несколько месяцев в начале ее царствования, когда на троне она не чувствовала себя достаточно прочно и ей, преодолевая лень, приходилось имитировать активность в решении государственных дел и проводить нудные часы в Сенате.
Второй этап наступил со времени учреждения Кабинета министров в 1731 году и продолжался до указа 9 июня 1735 года, приравнивавшего три подписи кабинет-министров к именному указу императрицы.
Прежде всего надобно установить хотя бы приблизительно количество «рабочих» дней императрицы в году. В течение года отмечалось три праздника, связанных с именем императрицы: день ее рождения, день ее тезоименитства и день коронации, причем важнейшим считался день коронации – единственный день в году, когда Анна Иоанновна, не терпевшая пьяных, разрешала вельможам и придворным напиваться досыта. Каждый из этих праздников продолжался по несколько дней.
Далее следовали дни рождения и тезоименитства представителей и представительниц царствующей фамилии: в начале 1730-х годов отмечались дни двух сестер императрицы, царицы Евдокии Федоровны и царевны Елизаветы Петровны. Сестры и царица вскоре скончались, но появились новые лица: Анна Леопольдовна, ее супруг Антон Ульрих Брауншвейгский, их сын Иван Антонович, а с 1737 года, когда Бирон стал герцогом Курляндским, подобной чести удостоилось все его семейство: супруга, два сына и дочь.
Праздновались также дни основания четырех гвардейских полков, так называемые кавалерские дни, то есть дни учреждения орденов Андрея Первозванного и Александра Невского. Если к ним прибавить церковные праздники и воскресные дни, то в общей сложности в году насчитывалось не менее 90 праздничных дней.
Пользуясь подсчетами визитов кабинет-министров к императрице, мы можем установить реальное число «рабочих» дней императрицы. Для примера возьмем 1733 год. В этом году кабинет-министры навестили императрицу 110 раз, но не все встречи оказались плодотворными. В опубликованных бумагах Кабинета министров встречаются такие формулировки: «ходили к ее императорскому величеству с докладом, токмо отложен до другого дня»; «ходили вверх к ее императорскому величеству, токмо докладов сего числа не было»; «ходили с документами, токмо сего числа подписывать не изволила».
Отсутствуют сведения о причинах отказа императрицы обсуждать с визитерами из Кабинета министров деловые вопросы: то ли она недомогала, то ли пребывала в дурном расположении духа, то ли предавалась забавам и не желала прерывать удовольствие. Из 110 визитов 34 оказались бесполезными, причем наибольшее их число падает на февраль (из восьми семь безрезультатны), май (из девяти – шесть) и март (из двенадцати – семь).
Таким образом, Анна Иоанновна в течение 1733 года занималась делами только 76 дней, то есть чуть больше пятой части числа дней в году. Если учесть, что визиты, надо полагать, занимали время с 11 до 12 часов, причем визитеры являлись с готовыми указами и резолюциями, которые надлежало подписать, и дело ограничивалось короткими докладами, то эти данные ставят под большое сомнение достоверность заявлений «Санкт-Петербургских ведомостей» о старательном исполнении императрицей своих обязанностей.
Еще меньше забот у императрицы стало на третьем этапе ее царствования – после указа 1735 года, когда ко всякого рода празднествам прибавилось полтора-два месяца пребывания двора в загородной резиденции – Петергофе, где ради «увеселения» императрицы запрещалось утруждать ее какими-либо делами. Даже Ушакову довелось испытать унижение. 20 июля 1738 года он отправил Бирону образцы сукна для обмундирования гвардейских полков, чтобы тот показал их императрице. 26 июля Бирон отправил ответ: выслушав его доклад, она «изволила сказать, что в том не великая нужда, чтоб меня в деревне (Петергофе. – Н. П.) тем утруждать, а как де отсюду в Петербург прибудем, тогда и резолюция будет».
Итак, приведенные выше данные не дают основания для вывода о напряженном ритме жизни императрицы, о ее усердном участии в управлении государством.
Убедительный вклад в раскрытие образа Анна Иоанновны как крупного государственного деятеля могло бы внести ее эпистолярное наследие – письма к вельможам. Но они не дают повода для высокой оценки ее деловых качеств. Здесь первостепенное значение имеют письма императрицы к Семену Андреевичу Салтыкову, доводившемуся ей дядей по матери.
В подавляющем большинстве они напоминают послания одного частного, притом недалекого, лица к другому, а не письма императрицы к генерал-губернатору важнейшей в России губернии, первоприсутствующему в Московской конторе Сената, руководителю Московской конторы Тайных розыскных дел канцелярии. Чины и звания Салтыков приобрел не благодаря личным заслугам, как Меншиков при Петре I или Потемкин при Екатерине II, а через родство с императрицей. Именно это обстоятельство обеспечило ему молниеносную карьеру, и без особых усилий он взобрался на вершину власти, недоступную простому смертному: 4 марта 1730 года он получил звание сенатора, через пару дней генерал-лейтенант Салтыков стал полным генералом, получил придворный чин обер-гофмейстера, а в январский день 1732 года, когда двор переезжал из старой столицы в новую, Семен Андреевич, как доверенное лицо императрицы, был оставлен в Москве генерал-губернатором. В дальнейшем Салтыков, единственный родственник императрицы по женской линии, семь лет правил старой столицей, опираясь на родство.
Известно, что ни Петра I, ни Екатерину II, ни Анну Иоанновну не готовили к занятию российского престола, все они получили скудное образование. Но Петр I собственными усилиями постиг вершины многих знаний. Ангальтцербтская принцесса Софья благодаря самообразованию возвысилась до мышления имперского уровня, в то время как Анна Иоанновна, заняв российский престол, не преодолела уровня мышления курляндской герцогини. Общеизвестно, что Петр Великий и особенно Екатерина II много читали, были знакомы лично или находились в переписке с крупнейшими европейскими учеными, в то время как историки не располагают сведениями, что Анна удосужилась прочесть хотя бы одну книгу. Достаточно взглянуть на 303 письма, отправленных императрицей Салтыкову, чтобы убедиться в том, что автор их была обременена преимущественно мелочными заботами и мелкими житейскими интересами.
