Фамадихана

скачать книгу бесплатно

– Что же ты плачешь?

– Я не плачу.

– А это что? – Дед безболезненно ткнул его в чистые полосы на запыленных щеках.

– С друзьями подрался. Велосипед отобрали.

– Какие же это друзья. Сейчас напорю их и в милицию отведу, – усмехнулся дед.

– Не надо! – закричал Антон. – Им больно будет. И страшно.

– Ого. Доброе у тебя сердце, малой. А знаешь, вижу, ты парень хороший – дружи ты лучше с Тошкой, а с дикарями не водись, и, наверное, выйдет из тебя толк. Скоро вернется с рыбалки, и увидишь, какого друга я тебе сыскал.

Спустя полтора часа выяснилось, что Тошкой оказался не котенок и не кибальчиш, а улыбчивая светлоголовая девочка в широкополой соломенной шляпе, пришедшая с ведром карасей и самодельной бамбуковой удочкой. Бойкая и не по годам умная, всем своим видом она показывала, что широко шагает по миру.

– Тоня, – представилась она.

– Антон, – ответил он, впервые затаив дыхание от избытка чувств.

С тех пор дед и Тоня часто забирали Антона из детского дома – они катались по городу, ездили в один из последних луна-парков страны и ели сахарную вату. Потом вмешалась бабушка Тони, Ника, и оформила гостевой режим. Дети стали видеться чаще. Их связь становилась святой и приносящей радость новых ощущений. Наконец они стали считать друг друга особенными.

– Давай встречаться. Между нами и без того все ясно. Ты любишь меня, а я люблю тебя. Зачем томиться только одной дружбой? – предложила Тоня – теперь уже Антонина, – когда им исполнилось по пятнадцать лет и важничающие девчонки стали заглядываться на Антона в школе. «Он мой», – категорически решила Тоня и с тех пор стала бить девочек по их вороватым рукам. Антон отвечал взаимностью и дрался со всяким, кто пытался ухаживать за Тоней. Когда он возвращался к ней после драки, у него бывали разбиты губы и глубоко расцарапаны запястья. В дрожащих руках белел сорванный с врага воротник или нелепый школьный галстук. Трофей – для нее. На запыленном лице светилась улыбка победителя. День за днем она все больше любила эту улыбку. И он скоро вырос, больше не плакал от тумаков и махал кулаками теперь метко и безошибочно – за себя и за Тоню. Лишенный права проиграть очередной бой, он дрался отчаянно и больно.

– Оставь меня в покое, Том Сойер! – однажды закричал главный хулиган школы, когда Антон сбил его с ног, заломил ведущую руку и уселся сверху. Подскочила мама хулигана, злая учительница литературы, замахнулась и снесла всадника. Только после этого сынок, охая и ахая, смог встать. Теперь он прекратил мешаться под ногами у Антона.

Антонина часто доставала баночку йода и легко обрабатывала его ссадины, боясь обидеть. Ругалась на это безрассудство, но точно гордилась. Потом целовала его щеки, шею, оставляла алые следы губной помады.

Когда наступил двенадцатый год, и в их жизнь пришла беда. Первым умер дед Киль, через четыре месяца умерла бабушка Ника. Как всегда, Антонина держалась с высоко поднятой головой, не смея открыть своего горя. В тот день, когда бабушку Нику хоронили, Тоня сказала своим друзьям, что эти две смерти – последние испытания и что теперь жизнь окажется лучше, а беды станут реже.

Но однажды ее родители вдруг опомнились: их дочь к своим восемнадцати годам продолжала уделять внимание сироте. Этот мальчик, думали они, ничего не может дать и, более того, точно все испортит. На Антонину ушли их лучшие годы и силы, потому обидно было оставлять ее в руках оборванца, хоть и воспитанного ее же обществом. У них имелось своеобразное представление о счастье дочери.

Прежде он был мал и не нес угрозы, а теперь их застали врасплох. Папа Тони заметил в ее комнате красную, как русская вишня в конце июля, валентинку от Антона с говорящей запиской: «Твоя матово-белая ключица пробуждает во мне все, что только можно пробудить в мужчине». Так началась эта маленькая война. «Он знает цвет твоей ключицы!» – возмущались родители. Антонина разводила руками, считая их запоздалое ханжество нелепым и грубым. «Он уже все со мной сделал, как надо», – говорила она, не боясь ремня. Им тут же запретили общаться. Конечно, это не сработало. Запреты только раззадорили их юные сердца.

Шел четырнадцатый год – самый жаркий за всю историю метеонаблюдений. От жары их бросало из крайности в крайность. Они уезжали на желтой «Волге» в затаенные места, о которых знали только двое. Их прикрывала Алиса, ей помогал Саша Бурелом – они не стыдились врать взрослым.

– Где Антонина? Куда они уехали? Где машина?!

– Мы ничего не знаем. – Они убедительно мотали головами, а потом скрывались в саду и гулко посмеивались. Им нравилось пакостить во благо.

Эти прятки длились полгода. Потом Антонина сказала, что так продолжаться не может и Антон должен примириться с ее родителями. «Разве я против?» – только и спросил он, купил орхидеи и пошел к ее матери. Разговора не вышло. А ее отец, на вид человек очень интеллигентный, захотел драки.

Родители явно начали презирать Антона, и он, чуткая душа, сразу понял это.

– Нам проще сбежать, – сказал он после всех попыток, – уедем на самый край света. Пусть ищут.

– Мы и так на краю света, – отвечала Тоня с долей иронии.

– Это еще не край света. Есть и дальше. Оно того стоит, потому что я больше не могу. Ты заставляешь меня принимать тех, кто не видит во мне равного. Я постоянно терплю унижения от людей, которые должны быть близкими.

Он боялся, что родители рано или поздно настроят Тоню против него, и этот страх не давал покоя, разрушал все доверие. Наконец настал тот день, когда между ними произошла первая в их жизни ссора. Они выговорили друг другу свои переживания. Но больше говорил и возмущался он, потому что мудрость Тони оставалась при ней.

Антон объяснял, что, поскольку ее родители необратимо презирают его, им никогда не получится построить семью рядом с этими людьми, и это вечное недовольство им вырабатывает в нем комплекс неполноценности. «Надо уезжать отсюда, – звучала все чаще идея побега, – туда, где жизнь несется вперед, где нам получится быть кем угодно! Мы с тобой скоро разменяем сорок лет на двоих. Мы с тобой вместе – целый взрослый человек!»

Тоня молчала, подбирая слова, чтобы отказать и не потерять любимого. Что она могла ответить? Причина его планов была ясна. Эта история стара как мир. Ясон и аргонавты плавали за золотым руном, а Антон и Антонина должны были сбежать от родителей, чтобы те признали их взрослыми. План хуже некуда. Она так и представила, как придется возвращаться из далекого скитания спустя четверть века, но все еще такими же молодыми и очаровательными. И вот Антон Демидов, ставший президентом этой великой страны и имеющий сотни всевозможных наград, освободивший мир от нищеты и войн, подошел бы к ее родителям и сказал:

– Обратите внимание, чего я добился и что я сделал с человечеством. Это все ради вашей дочери. Мы хорошо провели с ней последние двадцать пять лет – даже горы и небо слышали о нас! Разрешите мне взять ее в жены!

А они бы ответили, обязательно выдерживая свои привычные кислые мины:

– Да пошел ты к черту! Мы за тебя не голосовали!

И никак иначе. Потому что к тому времени они еще больше увязнут в своих предубеждениях – их представление о счастье дочери исказится окончательно. Что тогда? Опять побег. Несчастен тот, кто бежит из собственного дома. Проще оставаться здесь, преодолевать их ненависть, приучать их жить в согласии с таким выбором. Рано или поздно, но чаще человек с человеком договариваются, привыкают друг к другу, а там рукой подать до любви…

Много бед от расстояния. Не стоит бежать от проблем.

Антонина объясняла своим неизменно спокойным голосом, что она любит этот город, любит своих родителей и местную жизнь, что нет смысла уезжать так далеко. Им нигде, кроме Бора, не видать счастья – так ей подсказывало предчувствие. Она верила, что сможет убедить всех полюбить Антона таким, каким он виделся ей. И если она видела в нем нежность и широкую душу, то и родители должны были прозреть…

После отказа от побега прошло мало времени. Ему хорошо запомнился тот скверный день, когда Тоня явилась к нему с бумажным пакетом марокканских мандаринов, а застала за собиранием чемодана.

– Мы уезжаем завтра утром в Питер, – сказал он, внимательно наблюдая за ней.

Он привык, что лицо Антонины не может врать, всегда явно отражая душевные терзания, как ни скрывай. Тоня побледнела, не удержала мандарины и опустила их на журнальный столик. Потом поднесла свою холодную ладонь к его сухому лбу и отшатнулась:

– Ты абсолютно здоров. Лучше бы ты был немножко болен. Говоришь глупости, будто в бреду.

– Мы уезжаем, – повторил он настойчивее.

– Антон, мы не поедем. Как ты себе это представляешь? Мама, папа, Алиса и наш город… Наши друзья и степ-студия, галерея и театр… Мы почти пробудили этот город – он скоро будет таким же, как прежде! Мы не можем все это так просто бросить.

– Как прежде уже не будет. Можем уехать и должны, потому что твои родители все испортят и от нашей любви ничего не останется. А так мы просто уедем, докажем, как хороша наша жизнь, и им ничего не останется, как признать нашу любовь. Я докажу, что достоин тебя.

– Зачем тебе что-то доказывать? Я здесь, рядом с тобой. Зачем доказывать?

– Я поступил в Питер. Мне позвонили из университета. Я думал сделать сюрприз к вечеру, но ты застала меня сейчас. Теперь мы едем? – Он вернулся к чемодану.

– Нет, Антон, мы не едем. Ты должен был посоветоваться со мной. Ты говорил, что тебе достаточно учиться на нефтегазовом, в Нижневартовске. Ты говорил, что между нами будет всего-то сотня-другая километров, что мы будем видеться каждые два дня в неделю. Ты обещал. А теперь поступил в Питер, до которого отсюда две с половиной тысячи километров, и все это чтобы навредить моим родителям… Ты дурак, Антон. Скажи мне, ради бога, что ты пошутил, что ты сдержал обещание и отправил документы и в Нижневартовск!

– Не отправил.

– Молодец!

Она широко засмеялась, театрально, как привыкла, и ушла мыть мандарины. Когда ей доводилось так смеяться прежде, Антону казалось, что в зиянии ее белозубого рта блестит тягучая патока. От такого воображения он еще больше хотел ее. Он притих на диване, вслушиваясь в плеск воды на кухне. Антонина что-то говорила сама себе и возмущалась, а он слышал ее саркастичный тон и сомневался.

Наутро он все-таки уезжал. Ногти Тони были желтыми от мандариновой кожуры, когда она любовно упаковывала чемодан. Все в ней злилось от его глупого поступка, но она не мстила. Девушка верила, что он вернется, а он верил, что она найдет Питер более очаровательным, чем Борисоглебский Бор.

Ему вспомнился тот день, когда им было по шестнадцать лет и старики Свешниковы возили их в Санкт-Петербург. Они гуляли по Исаакиевской площади, и золотой купол кафедрального собора отражался в очках-авиаторах Тони. Антон надолго запомнил это, потому что тогда осознал простую истину: мир и Тоня – оба хороши в полной мере, когда вместе. В Питере мир был больше и объемнее, здесь рождалась ясная красота. В каждом из незнакомцев ощущался характер русской жизни. Так этому городу подходила Антонина, что более органичной пары нельзя было найти…

Длинный синий поезд уносил Антона далеко от Борисоглебского Бора. На второй день пути стало тоскливо и страшно: впервые между ним и Тоней пролегало расстояние. На остановке он взял в руки смартфон и набросал ей несколько строк, пожелав добрых снов. Не стал звонить, боясь разбудить. Спустя минуту она позвонила сама, потому что не спала и ждала вестей.

– Ты не передумал? – спросила она тут же.

– А надо?

– Не надо. Просто делай, что получается, а там посмотрим.

– Ты меня не разлюбишь?

– У нашей любви статус-кво.

Он почувствовал, как она улыбнулась.

– И все-таки?

– Разлюбить из-за одной твоей выходки? Нет. В таком случае какой смысл любить, если любая выходка окажется фатальной? Рано или поздно ты приедешь, у нас будет красивая свадьба, потом красивые дети, мама с папой успокоятся, и все пойдет своим чередом.

Поезд загудел, и проводница, боясь растерять пассажиров вагона, закричала.

– Тоня, мне надо идти.

– Иди. Может, у тебя выйдет привезти мне обратно побольше мира. А я всегда буду ждать тебя здесь, на краю света. Не потеряешь. Все ориентиры ведут сюда.

Он опасно запрыгнул в вагон, минуя лестницу, под угрозы проводницы о штрафе. На его небритом лице сияла улыбка, он был воодушевлен и счастлив…

– И вы больше не виделись? – спросила Катя спустя несколько лет.

– Виделись. Она прилетала в Питер, я прилетал в Сургут.

И не только. Боясь потеряться, они вместе забирались на Машук и оставляли на горе указатель до Борисоглебского Бора, они встречались под антрацитовым небом Мурманска и, добираясь до Нарьян-Мара, рассматривали Сатурн из бинокля. Потом подолгу прощались, обнимались в аэропортах и на вокзалах, держали друг друга в тисках и часто тянули время. Он старался не забывать аромат ее волос, утопал подбородком в светлых кудрях. Ее тонкие руки скользили по его высоким плечам, крепко хватались за них, будто она теряла опору и пыталась не упасть. «Ты, наверное, – говорила в эти мгновения Тоня, – растешь великаном и скоро будешь подпирать небо».

Рассказывая обо всем этом, Антон часто разглядывал санкт-петербургское небо и нередко сравнивал его с борисоглебским. В Питере вечное зарево, но там, над головой Антонины, тысячи звезд, и от их сияния пылает местная земля, а когда зима приносит снега и речные воды замерзают, то и они мерцают, словно звезды. От этих мыслей становилось тоскливо на душе, и рука срывалась писать для Тони очередное сообщение. О чем? Это никогда не имело значения. Можно было обо всем подряд. Современный Санкт-Петербург был скучен донельзя, но разве Антон мог это признать? И он писал обо всем подряд, чтобы в общей картине здешнего мира Антонина не уличила Антона в тоске по дому. И так Антон писал, что в Питер все-таки приходит ночное небо, и оно покрыто звездами, и эти звезды можно хорошенько разглядеть в водной глади Невы. Он писал, что здесь хороший кофе, почти такой же, что и у них дома, и когда она приедет, он покажет все, чем дышит Питер: местных людей, таких больше нигде нет, проулки и каналы. «Ты только приезжай. Тебя здесь ждут сфинксы Аменхотепа. Они ждали тебя три тысячи лет».

Посыл его сообщений был шутливым, но от тоски он менялся в лице и забывал, что несколько минут назад приковывал к себе внимание рассказами о дальних краях.

– Ну вот. Теперь ты не любишь Питер. Снова, – угадывала Катя.

3

Тоню хоронили в пятницу.

Со дня ее гибели солнце так и не вышло из-за туч и, выглядывая только на какие-то минуты, казалось белым-белым и тусклым. С моря шел ледяной ветер, и до осени оставался месяц.

Алиса помнила, что когда-то часы и дни уже тянулись так же медленно – тогда, когда пропал Саша и город искал его две недели. В этих поисках, да и после них, выручала надежда – она помогала засыпать ночью. А вот сейчас все было однозначно: все знали, что стало с Тоней. В последние сутки Алиса забыла про сон – он остался в прошлой жизни, где ее сестра заразительно смеялась и была довольна судьбой. День ее смерти никак не завершался, став утомительно неразрывными сутками. «Я же сегодня еще видела Тоню живой», – думала Алиса, покупая гроб.

– Какой у нее был рост при жизни? – спрашивала знакомая из салона ритуальных услуг, девушка с пирсингом в левой ноздре – кажется, давняя одноклассница Тони. Этот голос казался Алисе каким-то слишком тяжелым для восприятия.

– Сто семьдесят девять сантиметров.

– А после смерти?

– Как я могу такое знать? – растерялась Алиса.

– Округляем. Значит, надо подобрать гроб в сто девяносто сантиметров. Тело часто вытягивается. Потом учитываем, в чем вы ее положите. Вряд ли в тапочках. Сто девяносто должно быть как раз – если что, вернете.

– Вы серьезно?

– Нет.

Родители вернулись к третьему дню и своим видом только подтвердили мысли о странном течении времени. Они изменились подобно тому, как люди меняются за годы: у отца появились седые волосы, у матери осунулось лицо. Их голоса были непривычно хриплыми, потому что в стрессе и спешке сборов родители простыли. В аэропорту, в Сургуте, они забыли чемоданы и даже не опомнились. Пропажу заметили дома, когда отец стал искать электробритву. Не найдя, он побрился одноразовым станком, порезался, капнул кровью на зеркало и, затирая ее, оставил на память темно-бордовую линию. После него пришла мать и долго смотрела на это отвратительное художество, застыв с зубной щеткой во рту. В воздухе витал запах пены для бритья и хозяйственного мыла…

К возвращению родителей основная часть похорон была устроена. Алиса получила оба свидетельства о смерти – медицинское и гербовое. Расходы она оплатила из сбережений, что откладывались сестрами на антикафе. Гроб из дуба был покрыт бесцветным лаком, а место нашлось на краю кладбища, в четырехстах метрах от порогов большого синего холма. И чтобы как-то поучаствовать во всем этом, родители где-то взяли высокий черный деревянный крест, пугающий своим видом – массивный и угрожающий придавить кого-нибудь в еще один плохой день.

– Это точно надо? – осмелилась спросить Алиса.

– Она была крещенной с младенчества, – к чему-то сказал отец.

– То есть если существует рай, то нужен крест, а то ее туда не пустят?

Но язвила Алиса тихо, незаметно, поэтому ее слова пролетали мимо глухих ушей. Она жалела родителей, хоть купленный ими крест никак не подходил характеру Тони. Алиса думала устанавливать сестре памятник и, если бы такой вопрос возник, аккуратный тонкий крест без излишеств. Антонине нравился христианский символизм, пусть она и любила Бога по-своему. Понимала, что крест – это про жертвенность и про победу жизни над смертью и что должен он соответствовать размеру грехов его несущего. Насколько же плохо родители знали свою дочь, если решили поставить на ее могиле грузный пугающий крест, почти как тот, что придавил Цыганка из горьковского «Детства»?

Алиса уступила: тень от этого креста не могла затмить великий холм, и всегда фоном к могиле будет плотная синева борисоглебских незабудок. Не отпугнет крест и белых чаек, живущих на этой стороне кладбища, которые когда-то спутали подступы к синему холму со скалами у берегов Гренландии. По крайней мере, ничто не мешало верить людям в эту версию.

Было утро пятницы. Гроб разместили в фойе городского дворца культуры. Кто-то из близких и, конечно же, мама хотели, чтобы прощание состоялось дома, но Тоня была художественным руководителем и город ее любил. Великий дом Свешниковых не мог вместить всех, а траурный зал городской больницы, пропахший благовониями и свечами, и вовсе отвергал духовную формальность. Потому никто и не удивился выбранному месту прощания.

Перед гробом разместили низкий стеклянный столик. На нем поставили случайно выбранную семьей фотографию Антонины, даже не заметив, что снимок полон непринужденности: на нем Тоне не исполнилось и восемнадцати лет, и в серых глазах отражалась грандиозная снисходительность недавнего девичества. Алиса постаралась вспомнить, когда была сделана эта фотография, но это вызвало только усталость и тошноту. Пришлось прильнуть к боковым колоннам – и она сама не поняла, как оказалась на скамье, рядом с полицейским, назначенным для охраны порядка на церемонии. Страшно было заглядывать в гроб, пусть и уже понятно, какой в нем лежала Антонина. Все было преисполнено такими неправильностями, с которыми жизнь вроде бы не могла существовать, а все-таки существовала – назло всякому здравому смыслу.

Неправильно, что девичья жизнь в четверть от человеческого века отнята у мира обычным случаем. Неправильно, что хоронят Тоню посредственным образом, будто у нее не было и не могло быть великой судьбы, как у Марселя Марсо или Эдит Пиаф. Те успели доказать миру, что представляют собой его плоть и кровь, и уходили с аплодисментами и поклонами благодарного человечества на всех континентах. А если бы Антонину провожали аплодисментами, как быстро бы их эхо облетело планету, как скоро бы оно отразилось от песков Сахары и от тропиков Сальвадора? Но за Борисоглебским Бором только панцирь вселенской черепахи, а уже за ним нет ни славы, ни поклонов. Место Тони должно было быть на Хайгейтском кладбище или в землях Пер-Лашез, куда миллионы добрых людей несли бы цветы. Не здесь. Потому все происходящее и было неправильно.

А еще неправильно, что Антон не приехал – Алиса тщательно всматривалась в лица пришедших, сбилась со счета на шестом десятке, но так и не нашла нужного. Она звонила ему в день смерти Тони, но не дозвонилась. Долгие гудки вызвали у нее желание вырвать себе волосы. В соцсети он не появлялся несколько дней, и тогда она написала ему сообщение, насколько ее духу хватило слов: «Привет. Я никак не могу дозвониться до тебя. Пожалуйста, скорее приезжай. Тоня умерла». Она отправила такое же смс, потому что побоялась, что Антон не объявится онлайн. Но ничего не сработало.

Когда заиграло адажио для струнных Сэмюэля Барбера, Алиса беззвучно заплакала и опустила лицо в и без того солоноватые ладони. А между тем столик все наполнялся цветами и игрушками, записками и признаниями, которые не были сказаны по многим причинам. Приходили те, кто находил смысл продолжать двигаться в Борисоглебском Бору, оставлять в нем потомство и память. Каждый пришедший был связан с Антониной маленькой или большой историей, встречал ее на пути и после не мог угомониться. На пол сыпались белые лепестки приносимых магнолий и лилий – скоро сора стало так много, что сквозняк собрал его в объемные кучки, время от времени плывущие по мозаике.

Люди входили в ДК и застывали в проходе, глядя прямо на гроб в центре как на нечто противоестественное, о чем будто бы не были предупреждены. Тут же к ним возвращалось ощущение реальности, и они опускали глаза к опавшим лепесткам, так двигаясь по очереди к прощанию.

Первыми пришли ребята из художественной школы, в которой Антонина была Дороти Дин. Они принесли астры. Тоня возлагала на этих юных художников большие надежды, называла их хорошенькими и носила им большие красные яблоки. Яблоки, конечно, были ни к чему для портретных образов, зато годились на угощение. Так что местные таланты любили эту дружбу, считали из-за нее свое маленькое сообщество особенным и готовились вот-вот ворваться в историю искусства. Кто-то из них влюблялся в Антонину и с искренней ревностью заносил Антона в противники. Сегодня им пришлось вырасти.

В самом конце очереди стояли люди, далекие от Тони, – нелепые и неказистые чиновники из администрации и местные депутаты, коллеги родителей. Они постоянно уступали свои места другим пришедшим. Покойная никогда их не пускала в сердце. Кто-то из них до сих пор помнил, как тринадцатилетняя Тоня попала в комиссию по делам несовершеннолетних, потому что побила из рогатки чуть ли не все окна закрытого железнодорожного депо. Ее спрашивали: «Зачем же ты это сделала, Антонина?» – она честно отвечала, что хотела разбудить каких-нибудь неравнодушных к увяданию города духов. Алисе вспомнилось, как папа кричал на сестру, говорил ей, как она его опозорила, и хотел ударить, но помешал дедушка…

Раздался громкий плач, и музыка зазвучала тише. Плакала мать. Отец поддерживал ее под руку и почему-то старался сам не плакать. Ему было сорок пять лет, а ей – сорок один год. Им всегда завидовали. Две дочери-красавицы, да и сами будто далеки от смерти, будто впереди еще полвека счастья – с такими перспективно быть знакомым. Но сегодня эта семья уже не держала гордую осанку. В глазах застыло непонимание.